Скрежет пуль в мышцах

Сколько времени нужно для того, чтобы человек сам себя уничтожил? Миша подобными вопросами не задавался никогда, да и не говорил никто в его окружении про подобное. Уничтожить себя равноценно потери уважения к себе, своему опыту, тому, что ты сделал. Позволить уничтожить себя — ещё хуже. Клеймо на памяти тех, кому ты дорог. И всё же, многое меняется. Стены никогда никому не расскажут, как в стремительные мгновения твои взгляды на некоторые вещи будут заменяться другими от банального отсутствия выбора как-то повлиять на обстоятельства, что сложились так прискорбно. Стены — молчаливые свидетели, которым… В общем-то, всё равно. Они не осудят, не похвалят. Единственное, что они могут, – это хранить физические воспоминания о том, что в них происходило, пока они хотя бы частично целы. Обломки кирпичей, что теперь являются лишь обглоданными скелетами, способны рассказать и сохранить в себе больше, чем способна память любого создания… И являясь, увы, лишь отрешёнными наблюдателями. На крепкой стене появляются трещины и огромная вмятина. Массивное тело падает на пол мешком: без чувств, без мыслей, без эмоций, бесхозная оболочка. Всё это скоро закончится. Скоро закончится. Тварь волочет за собой огромную мясистую руку, что исполняет роль биты, дёрганными, торопливыми рывками и бормочет что-то про то, что должен победить. Оглушённое болью сознание Миши этого уже не слышит. Спасительный пулемёт валяется под ладонью, но изломанные в нескольких местах руки даже в воздух на пару миллиметров подняться не в состоянии. Всё его тело — сплошной комок боли, избитый, измятый, ломаный-переломанный. Всё настолько плохо, что он даже орать не в состоянии. Кожаный мешок, небрежно напичканный сочными ломтями, что бесхозно болтаются в собственном соку, иногда даже не на своём месте, и обломки костей, которые режут, протыкают искалеченную плоть. Наверное, он всё ещё в сознании только потому, что в его теле не осталось чему болеть. А жаль. — Ты действительно решил сдаться так просто? — звенит где-то в сером веществе. Существо бормочет, дёргая перевешивающую конечность на себя: нарощенная плоть зацепилась за выпирающую половицу. Тёмные, пустые глаза-бусины впились в умирающего человека, а из расщелины рта с нелепо налепленными клыками в несколько рядов, раздаётся психоделично: «Победить, победить, победить»… — Я свой долг выполнил, — синюшные от недостатка крови губы растягиваются в полуулыбке, пока он наблюдает, как охочая до него тварь судорожно дёргается, пытается высвободиться; разговаривать мысленно со своим подсознанием или чем-то, что спрятано опухолью в его теле, сейчас не кажется таким уж бредовым, — Доктор в безопасности. — Так в этом уверен? — звучит настойчивее, мигренью отдаваясь; то, чего не хватало, чтобы причинить ещё больше боли в последние секунды. Что-то тёплое заливает губы, и он не сразу понимает, что именно. Неестественно-вязкая, густая и тёмная кровь медленно очерчивает губы, подбородок, капает на разодранную рубашку, цвет которой уже с трудом можно назвать красным и, кажется, за считанные мгновения впитывается в грудь, что тяжело вздымается из-за сломанных рёбер. Он ослеп на долгие мгновения, которые на деле были лишь жалкими долями секунд, но и этого было достаточно, чтобы услышать. Услышать торопливый цокот поношенных сапог, услышать тройку щелчков, что свидетельствуют о перезарядке арбалета, услышать сбитое от долгого бега дыхание. И тихий, булькающий звук, что сопровождается тихим шлёпаньем. Шлёп-шлёп, бульк-бульк, шлёп-шлёп — и так далее, не прекращаясь. Дюже огромную тушку приобрёл – еле ходит – и от рекой стекающей из-за голода слюны кроме пародии на подыхающую рыбёшку ничего больше выдать не в состоянии. Нет… — Победи-ить, — карлик вновь дёргает дюже огромную конечность и практически пищит от голода и невозможности добраться до лакомой, ещё живой добычи. Писк этот отдаётся в сердце, в мозг, в органы неожиданным всплеском адреналина. Нет… Он не может просто лежать здесь, пока его доктор где-то там, в опасности. Нет. Что-то из груди рвётся к горлу, в сознание. Чистая, ничем неподдельная злость растекается по венам чёрным, едким ядом, вмешиваясь в кровь и вскоре заменяя её как что-то совершенно ненужное. — Да, — звучит в голове с насмешкой; мигрень отступает, — Михаил, ответь мне: чего ты хочешь? Какое твоё истинное желание? Просто подумай об этом. «Победитель» делает новый рывок и валится на бок с очередным визгом, наконец-то освободив застрявшую конечность, и теперь неловко дёргает ногами и культей другой руки, пытаясь скорее подняться на ноги, чтобы наконец-то вкусить лакомой плоти. Миша испускает сиплый выдох и с трудом отрывает своё ватное тело от стены, неловко подаваясь вперёд без возможности найти новую опору. Куклу его тела медленно набивают чем-то новым, в то время как уставшие мысли медленно уплывают одна за другой в небытие, пока не приобретают один единственный смысл в общем потоке. — Чего я хочу? — вялый язык с трудом двигается в полости рта; слова звучат невнятными хрипами. Лоскуты плоти, обломки костей и хрящей хрустят так громко, будто их измельчают в каком-то старом, проржавевшем агрегате со старой живодёрни. Но нет: собирают по атомам во что-то новое, совершенно далёкое от человеческого существа. Точка невозврата, поставленная совершенно осознанно. Запятая для того, что он, кажется, делал всю жизнь, и продолжит делать, став чем-то… Более подходящим для этой роли в нынешних реалиях. И набатом в голове звучит, громче гимна, молитвой прямо из души, что спрятана глубже и надёжнее сердечной мышцы: пулемётчик должен защитить своего медика. Разорванная и изломанная плоть сама вплетает в себя металл.