солнечный мальчик

у серёжи ваня ровняется веснушкам, кругу общения в четыре человека, включая маму, и чрезмерно — одеколону на шею. мальчик летний дождь, да? короткая гроза, когда прячешься под крышей дешёвой пивнушки, толкаясь плечами с весёлыми пьяницами. солнечный, в глазах отражающийся до слепоты и улыбки. обнимать-обнимать-трогать мимолётно, вызывая этот широкий понятный взгляд. боже, какой же он влюблённый. серёжа помнит его с седьмого класса, ещё без чёлки, без манерных жестов кистями рук и цитрусового маминого герлена. только о веснушках тогда не знал — их удалось разглядеть позже, слишком вблизи, нос к носу, схватившись за чужие щёки. незнакомый с интимностью ваня трясся и громко дышал через нос, справляясь с нервами, а пешков крутил его лицо в руках, разглядывая маленькие неравномерные пятна. пахло его апельсиново-базиликовым летом, посиделками у озера и бытовой химией. школьный туалет — не лучшее место для обжиманий. но самое подходящее. самое неотъемлемое в их истории. он ещё сказал тогда: «сокровеннее поцелуев». серёжа спорить не стал. и правда, стоит закрыть глаза, как поцелуи кажутся им обоим — повседневностью, приятной, но привычной, а так, близко, до маленьких волосков на лице, до всех неровностей кожи и пресловутых веснушек — странно по-новому. до поцелуев были короткие прогулки от ваниного дома до скамейки у пятёрочки. серёжа курил, ваня — развеивал пальцами дым, смешно морща нос. разговоры ни о чём в попытке притереться, смех, журчащий на фоне редких машин, заезжающих во двор. особенные взгляды, после которых бессмертных краснел, отворачиваясь. главное, что потом встречали вместе закат, любуясь с балкона на этаже. главное, видели в глазах напротив огоньки потухающего солнца, блестевшего розовым и оранжевым. так красиво — сфотографировать хочется. а серёжа только ваней любовался. ещё раньше — нечитаемые внимательные взгляды белыми чернилами по листам, которые пешков чувствовал на своей спине. повернёшься, а там только тень бессмертных, пропадающая в смежных школьных коридорах и пустых помятых страницах. тихий, но не поверхностный. стеснительный, но не трусливый. просто не знал, как подступиться. серёжа всё равно первый шагнул навстречу, словно схватив за копыто уже готовящегося прыгнуть в кусты оленёнка. согрел своим кардиганом, тесным коренастому мальчику в плечах, но длинным, и предложил погулять вместе. красные щёки и растерянное «да» вместо всех дальнейших размышлений нравится-не нравится, вместо «вы же выглядите, как парочка» от друзей и страха признаний. хочется пошутить — ты же такой втюрившийся, тебя каждый жест выдаёт по сей день. заломанные в беспокойстве пальцы, флиртующие взгляды из-под ресниц и шутки. несмешные, сказанные в порыве «посмотри на меня, я же хочу твоего внимания, твоей реакции». сережа поначалу ничего о ване не знал, как и все другие. а теперь раскрывает, лепесток за лепестком, когда ему смело позволяют копать всё глубже-глубже, до самой сути, до солнечного ядра. с каждым днём от вани всё теплее и теплее, страшно — не сгорит ли серёжа, мотыльком подлетая к свету. нет, не сгорит. греет, но не обжигает. калит пламенем, но не до боли. серёжа и сам не лучше — его с головой выдаёт вечное желание провести побольше времени, сбежать с уроков или от мамы на даче, или от домашних дел. встретить, поправляя капюшон, и незаметно для других провести пальцем по шее, подсматривая, как кадык у вани дёргается. в девятом бессмертных ещё нервным был в проявлении. подступался к себе, боясь осуждения и мерзкого шёпота за спиной, но всё же шагнул. серёжа это в нём полюбил. не только это. долгие полуобъятия до дрёмы, когда можно поиграться пальцами на чужой талии. поцелуи в лоб, в щёки — с веснушками по весне, — в пальцы, поджимающиеся от щекочущих губ по коже. разговоры ночью по телефону, когда каждый час ваня оповещает «мы уже так долго говорим» и смеётся, потому что до знакомства с серёжей даже не звонил никому. улыбки друг другу украдкой в коридорах, когда пересекаются, находя свою красную нить. бутылка ситро, оставляющая привкус сладости апельсина, которую ваня просит купить по пути к нему в гости. он ещё деньги будет отдавать неделями, потому что «как-то неловко у мамы на карман просить, но я обязательно верну». вернёт. зато в любви ваня не неловкий. он отдаёт-отдаёт, сколько может, сколько позволят, сколько нужно. плевать, поделятся в ответ или нет — большое горячее сердце, вторящее признаниям, готово светить другим. серёже повезло, наверное. он ценит. даже тогда, когда приходится отказывать чужим «ты мне нравишься», когда приходится залезать на крышку унитаза с ногами, сдерживая смех и закрывая рот смеющемуся бессмертных, и перед его мамой рассказывать, что весь день играли в приставку, хотя на деле — целовались до засосов над ключицами, которых не видно под одеждой. первое люблю сказал ваня. зарылся носом в серёжин свитер, скользнул вверх, к губам, и произнёс будничное такое, житейское, прозаическое. словно тысячу раз уже признавался в чувствах, целуя в подбородок. словно часть женатой много лет пары, что проводит рукой по спине, когда видит, как его любовь гладит детские комбинезоны. серёжа улыбнулся, вместо поцелуя клюнув в лоб. даже их романтика пронизана его герленом — когда же ваня перестанет с ним перебарщивать? тогда у пешкова и вещи собственные не будут им пахнуть так ощутимо. он только для вида бубнит, слизывая привязчивый аромат с тонкой шеи, а на самом деле — забирает себе большие толстовки бессмертных, чувствуя, как апельсин смешивается с ананасовыми ашкуди, которыми всегда пропитаны его вещи. и дарит на день рождения полный флакон, чтобы у мамы не воровал. ради улыбки, доброй и светлой, чуть зажатой от стеснения, и непривычного ощущения чужой заботы, когда она не обязательна вовсе. серёжа в цветастом колпаке и папином пиджаке — огромном и нарядном, ваня в пижамных штанах, протёртых на коленках, и растянутой домашней футболке; мама их фотографирует на память, суетливо убирая шоколадный торт с кремом в холодильник. — хороший у тебя друг, ваня, — говорит. — ага. и смешок сдерживает. одноклассники считают ваню незаметным, серёжа узнавал. тихий и спокойный, говорят, пожимая плечами. в их глазах на секунду проскальзывает замешательство — кто это, иван бессмертных? серёжа только ухмыляется, вытаскивая ваню из его класса, и ведёт целенаправленно в мужской туалет на третьем, чтобы в кабинке пригладить торчащие волосы и обнять, потерявшись в воротнике белой накрахмаленной рубашки. на «что?» со смешком от щекотки только ближе к себе жмёт, ощупывая чуть влажную спину. ничего. ничего, просто ничьё больше, только его. от ступней, которые мёрзнут постоянно, до последнего не приглаженного волоска на макушке. у серёжи монополия на солнечного мальчика, в глазах у которого хитрая, ни с чем не сравнимая поздняя весна. привилегия на касания под одеждой и на глупые шутки. никакой спекуляции. — почему ты такой… весёлый? — люблю тебя. а ваня улыбается в поцелуй, стараясь не налегать, чтобы не выглядеть заласканным и покрасневшим при одноклассниках. ластится до звонка, руками разглаживая серёжины тёмные кудри, и говорит о мелочах вроде предстоящей контрольной по физике. — я тебя тоже. и плевать, что тихий со стороны. может, и правда, незаметный, только вот внутри целая вселенная — бесконечная любвеобильность, детская глупость, от который смешно и приятно, поэтичность и нежность, что выливается задорным блеском зрачков и россыпью веснушек на щеках. солнечно.