Как же ему к лицу красный. Туман густой вуали скрывает от липких взглядов толпы, позволяя улыбке цвести так, что ещё немного — и скулы заломит, а взгляду безраздельно принадлежать А-Маню. Сквозь алую дымку он видится духом, точно в вечер их признания. Но даже так отчётливо заметна равнодушно-учтивая маска, надёжно заслоняющая лицо. Ну и что?! Они же на людях! Да все мужчины на свадьбе сами не свои! Подумаешь! А всё же засело в душе каменной тяжестью тревожное предчувствие. Ледяными иглами пробегают по рукам мурашки, когда её уже почти муж опускается на колени, так и не взглянув толком на невесту. Они едва не касаются друг друга рукавами, и всё равно Фэнмянь будто где-то невообразимо далеко. Не с ней.
— Поклонитесь Небу и Земле.
— Поклонитесь предкам.
— Поклонитесь друг другу.
Черты любимого вдруг расслабляются. Ломкая, но до чего же сердечная улыбка озаряет лицо, а в глазах на мгновение сверкают слёзы счастья. Ху отчётливо видит их блики в мерцании свеч. Обнажённая душа, запев, взмывает в поднебесье. Как же удачно, что пуще прежнего разгоревшейся улыбки, заалевших щёк и засиявших глаз не разглядеть под покрывалом, что лишь расправившиеся плечи способны выдать: сжимавшая душу рука из холодной стали растаяла. Цзыюань ни в жизнь не признается, что, после того как её проводили в спальню, неотрывно вслушивалась в тишь за дверью, потеряв счёт времени в сладком предвкушении, в дурмане вмиг восставших в сознании во всех своих красках снов и фантазий. От звука текучих шагов за дверью сердце заполошно подпрыгивает и принимается колотится так, будто сейчас проломит грудную клетку и прыгнет в руки своему наваждению. Никаких сил ждать больше нет: изголодавшееся тело ломит, требуя ласки, израненная страхами и подозрениями душа жаждет любви.
— Моя Госпожа. — лёгкий наклон головы словно на официальном мероприятии.
— Да какого гуля ты ведёшь себя как будто на переговоры заявился?! — леденящее смятение накатывает с новой силой.
— Собственно, я и собирался поговорить. — ровный отрешённый тон больнее смачной затрещины — Мы сочетались браком против воли…
ЧТО?! Нет! Нет, нет, нет, это невозможно!
— Ты уже забыл свои признания?!
Как же так?! Цзыюань взвивается, вскакивает, впивается глазами в пронзающий тщательно скрываемым за учтивостью холодом аметистовый взгляд в глупой больной надежде найти подтверждение, что всё это не более чем дурацкий жестокий розыгрыш. Но находит только неподдельное удивление. Снедающие лесным пожаром разгорающейся паникой секунды молчания, осторожный вопрос:
— Прошу прощения, что вы имеете в виду?
Сердце, остановившись, повисает над пропастью на нити паутины.
— Ты подхватил стихи! — абсолютное непонимание на выразительном лице разрывает грудь стократ больнее меча — Когда мы пили чай!
— Признаюсь, я решил, что вы просто забыли идущие дальше строки.
От этих слов саднящее горло девушки сжимает спазмом, перекрывая воздух.
— Так это был некий ри…
Сердце, рухнув с высоты, разбивается на тысячи кровоточащих кусочков.
— Проваливай!!! — горло, не выдержав, сжимается в приступе охрипшего кашля, вставший в нём ком лишает остатков дыхания.
— Доброй ночи. — произносит Фэнмянь безразлично вежливо и уходит, оставляя жену совершенно одну в разом наполнившейся высасывающей силы пустотой комнате с издевательски хохочущим ветром за окном.
«Доброй ночи»! Мог бы просто сардонически в лицо рассмеяться! А после плюнуть впридачу — хуже бы точно не было! Схватив со столика кувшин ненавистного вина, она с размаха ударяет его об стену, затем снова и снова — колотит, не замечая, как осколки оставляют глубокие порезы на руках и распарывают подол, пока очередной удар не приходится вместо фарфора на руку, вдребезги разбивая костяшки. В глазах мутится, мерзкие чёрные каракатицы разрастаются, уже неясно, где пол, а где потолок. Ху слепо сносит что-то тихо зашуршавшее, что-то разлетевшееся кругом жалобным звоном, но это ни на йоту не приносит облегчения. Внутри рвёт и клокочет. Кажется, рёбра наизнанку выворачиваются, растаскивая в разные стороны ещё живые осколки сердца. Невыносимо. Хочется вскочить, рвануть из ножен меч, разнести в пух и прах всё, до чего получится достать, чтобы хоть как-то выплеснуть агонию. Но если выскочить сейчас на тренировочное поле, все эти стервятники, слетевшиеся на знаменательное событие, всё поймут. Все эти сплетники, пугавшие болтовнёй о любви
жениха Цзыюань к простолюдинке, будут до самой смерти задирать носы — немыслимое унижение!
Можно лишь стискивать кулаки, разрывая ногтями ладони, и сгорать изнутри. В остальном гордость бессильна. «Не любит, не любит, не любит», — мысль вновь и вновь отравленной стрелой вонзается в сознание. Душа мечется, не желая верить. Как же тогда улыбка возлюбленного, его счастливые слёзы, когда они совершили три поклона? А его волнение и облегчение в
тот вечер?! Размечталась, Цзыюань! К тебе ничего из этого ни малейшего отношения не имело! А стихи о тоске по любимой?! Совпадение, подстроенное решившей шутки ради окрылить верой судьбы?! О нет! Теперь-то девушка понимает: они предназначались
другой! В по-прежнему живые, полные нестерпимой боли ошмётки сердца вгрызаются сочащиеся медленным мучительным ядом змеиные клыки. Насмешка рока: сильнейшая заклинательница своего поколения, всегда гордая, несгибаемая, как самая обычная сопливая девчонка не в состоянии справиться с разрывающим грудь отчаянием, что походя вызвал юноша, которому она безразлична.
Не раздетая девушка, горящая в ознобе, мечется по постели, оставляя ладонями тёмно-красные хвостатые кляксы на простынях. Медленно, словно из-под неволи, рассеивается струйка удушающего дыма над погасшей курильницей. Фонарь бросает на стену жуткие тени. По углам валяются вразнобой осколки бывшей настоящим произведением искусства вазы и кувшина с нетронутым брачным вином. Рубиновые капли скатываются по их острым краям, перемешиваясь с другими, того же оттенка, но более густыми и липкими, собираются на полу в подтёки. Один из них пятнает смятые, местами надорванные страницы раскрывшегося сборника стихов. Луч бледной луны скользит по строкам, над которыми когда-то хохотала Юй Цзыюань, с презрительной усмешкой называя героиню ничтожеством:
«Вот полночь уже.
Постель моя холодна.
Я сплю без него,
и нет даже сил привстать.
Душистый огонь
в курильнице отгорел,
И слезы в платке
застыли прозрачным льдом.
Боясь потерять
и тень, что всегда со мной
Я всю эту ночь
не буду гасить фонарь.»
А Тао сидит на балконе, хоронясь от вездесущих людей за увитыми плющом перилами. На окровавленных от лопнувших трещин губах дрожит горькая улыбка. Призрачные лучи луны гладят освобождённый наконец от кучи тяжёлых и острых украшений водопад сливающихся с ночью прядей, проникают в бездну мерцающих от влаги глаз. Те озаряются из самых глубин нежным светом от их касания. Повинующаяся руке юноши кисточка плывёт по листу, выводя:
«Среди лотосов я на осенней воде
Засмотрелся на свежесть их и красоту,
Забавляюсь жемчужинками на листе,
Их гоняя туда и сюда по листу.
Мою диву сокрыла небесная даль,
Поднести ей цветок я пока не могу,
Лишь в мечтах я способен ее увидать
И холодному ветру поведать тоску.»
