Я буду любить вашу музыку

У него в ушах — звук стучащих по брущатке колёс, а голове ветер и не от того, что он не понимает что делает и почему, а потому, что согласился вернуться. Что ему хватило духу и наглости. Теперь он там не заноза, не пятно, а гость — почетный и важный. И от одной только этой мысли его начинает мутить. Он уже давно понял, что ничего настоящего и светлого в этом театре не осталось. Люди, те самые, твердившие ему, что он — одно большое пятно на репутации консерватории, теперь станут встречать его овациями. От этой мысли он хохотнул и усмехнулся, глядя куда-то перед собой. Теперь-то он поставит всех на место. Теперь-то все узнают, чего добился шалапай-Моцарт. Но не смотря на то, что мысли об этом месте были сплошь пропитаны мраком — в воспоминаниях о нем всё же сохранилось одно солнечное пятно. И ключ к нему маэстро трепетно хранит за пазухой бежевого фрака. Вы наверняка скажете: «А что тут такого? У каждого кавалера за пазухой нынче если не медальон с портретом дамы сердца, то ключ от ее апартаментов» — и будете правы, но не забывайте, что мсье Моцарт не так прост как кажется… Но об этом как-нибудь потом! ***** Фасад венской оперы ни чуть не изменился с тех пор, как Вольфганг видел её в последний раз. Такой же громосткий и пошло-вычурный, однако перепутать его с остальными зданиями все равно было трудно, не смотря на то, что построены они были с не меньшим размахом. Вокруг уже собралась толпа из юных воспитанников приоперной консерватории, преподавателей и горожан, встречавших экипаж знаменитого композитора, что прибыл из Парижа, дабы дережировать своей новой симфонией в родных стенах. (По крайней мере такова была официальная причина его визита.) Уличные шумы, не смотря на толстые стены крытого экипажа долетали до ушей маэстро, но не вызывали ничего кроме отвращения. В глубине души он жаждал, чтобы театр пустовал. Смолкли инструменты и певчие голоса и ничего не нарушало тишины, кроме как скрип паркета на дне оркестровой ямы под доведением одной единственной пары туфлей — его собственной. И в этой тише он бы обошел театр вдоль и поперек, уловил бы каждый звук, каждый шорох, который потом расположил бы на нотном стане, превращая в очередную симфонию. Симфонию тишины. Симфонию памяти о юности и любви, что забилась в его сердце двадцать лет назад в этих самых стенах, но видимо, не судьба. Путешествие по тропинкам памяти маэстро началось, стоило ему только переступить порог и оказаться в холле. **** Тогда, два десятилетия назад, все начиналось точно также: людный холл, юноши — в одинаковых светлых фраках, девушки — в пышных платьях того же цвета. И он, среди этого всего — яркое сиреневое пятно. «Курицы расфуфыренные» — язвисто подумал Амадей, показывая язык трем грациозным спинам в белоснежных корсетах сестер Вебер: Софи, Жозефины и Алоизии. Яркие представительницы студенток консерватории — ни слуха, ни голоса — только влиятельный папаша да смазливые мордашки и помогали им удержаться в этом учреждении. Почему из всех кандидаток его больше всего раздражали именно эти трое ответить трудно. Скорее всего потому, что их Амадей знал уже пятый год и хорошая память на противные характеры, что из года в год не менялись мешали проникнуться к ним симпатией. Хотя… Про «больше всех» я погорячилась. Была здесь ещё одна, не менее скользкая особа — Констанс Хофер. Особа заносчивая и капризная. Особой популярностью среди студентов (в качестве пассии) не пользовалась, но зато водилась в любимчиках у многих преподавателей и директора — Герра Розенберга, отчего не редко оказывалась на ведущих партиях и получала нередкую взбучку от соперниц. Сам же Амадей, как не пытался изображать безразличие, с остальными студентками был полностью согласен, ибо у самого, пока «мадмуазель» Хофер репетировала чуть ли не лопались барабанные перепонки. На возвышение перед толпой студентов поднялось руководство театра. Говорили о ценности искусства, оперной философии, творческом долге. Цитировали железно зазубренные куски из Петрарки и Шекспира, что из года в год повторялись. Амадей знал их наизусть, хоть пересказывай, и от этого, казалось, эти шедевры утратили всякий смысл. Будто директор и прочие сами не верили в правдивость прочитанного. Все это настолько наскучило, утомило и разозлило Амадея одновременно, что он готов был смотреть куда угодно, лишь бы не в разукрашенные румянами лица руководителей. Стал уже в который раз обводить взглядом до каждой трещины на стене знакомый холл, пытаясь найти в нем хоть что-то новое. И нашел. В дальнем углу, словно пытаясь отгородиться и спрятаться от всех стоял новый преподаватель. Невысокий, смуглый мужчина, на вид не старше двадцати шести, с тёмными, хорошенько зализанными волосами и такими же, почти чёрными глазами. Слишком сдержанный для испанца и коренастый для грека. «Итальянец» — сразу проскочила мысль. Амадей прекрасно помнил, как однажды, а гости к отцу приехали несколько либреттистов из Италии, чтобы обсудить заказ на оперу и уже тогда не проникся симпатией к этому народу. Слишком громкие, грубые и совершенно несдержанные господа больше напоминали, как он сам их окрестил, «южных дикарей», чем посланников родины Данте. «Ну, а что? Итальянец он и есть итальянец» — скептически хмыкнул, обводя преподавателя ещё одним пристальным взглядом — «вульгарное, импульсивное создание» — и хотя поза предмета размышлений выражала наоборот — холод и сдержанность, что-то подсказывало юноше, что он прав. (Кажется, его звали Антонио. Амадей слышал что-то подобное у театра, когда сходил с экипажа. Он так крепко задумался и так засмотрелся на Антонио, что не заметил Герра да Понте, решительно направлявшегося в его сторону. Кем на самом деле (по национальности) был его, уже как третий год подряд, куратор — Амадей не знал. Мода в то время была такая — брать себе итальянские имена и фамилии заместо австрийских, чтобы хоть чуточку приблизиться к иконам тогдашнего оперного искусства. А учитывая, что черты и манеры да Понте отнюдь не указывали на его принадлежность к южанам, Амадей был склонен подлость, что он был австрийцем. Либреттист подошёл, посмотрел на юношу сверху вниз и плавно подняв запястье, щёлкнул пальцами у него перед носом, намереваясь обозначить своё присутствие. Тот растерянно поднял голову и непонимающе похлопал ресницами. — О, Лоренцо! — воскрикнул, и губы тут же растянулись в невинной ангельской усмешке, встречая гневный взгляд наставника. Амадей был единственным, кто принципиально, будто назло обращался к да Понте по имени, хотя прекрасно знал, что это выводит его из себя — рад Вас видеть! — и протянул руку, хотя знал, что либреттист не станет ее пожимать. Тот сложил руки на груди: — Взаимно — «нет». Это было понятно уже по голосу, но Амадей давно к подобному привык, поэтому не обижался — форму так и не научились соблюдать, Моцарт — он сделал ударение на первом слоге и получилось это настолько громко и грубо, что Амадей поморщился, но лицо терять не хотелось даже в такой противной ситуации, поэтому он тут же снова улыбнулся во все тридцать два: — Мне кажется композитору к лицу неординарность, как в музыке, так и в одежде. — в ответ Лоренцо демонстративно закатил глаза, но махнул рукой и сменил тему. В подобные дебаты с Моцартом он вступал не впервые и, заранее зная, что ни к чему путевому они не приведут — просто не захотел тратить на это время. — Вообще-то я пришел, чтобы дать Вам поручение. Ну вот. Только хотел сбежать из театра и встретиться с товарищами в салоне в нескольких кварталах отсюда, как сразу запрягают! Между тем Лоренцо продолжил: — Сейчас же ступайте в оркестровый корпус, найдите там Але́на Шнайдера. Сходите с ним в клодовую, возьмите все необходимое. Нужно привести в порядок западную галерею. Амадей только думал что-то ответить, но либреттиста и след простыл. Делать нечего. Пришлось собрать всю оставшуюся волю в кулак и тяпать в оркестровый. Найти Але́на не составило труда. Он был самым высоким из всех, кто в тот момент находился в корпусном зале и имел обворожительную копну ярко-рыжих волос, аккуратно зачёсанных назад. Познакомились, направились на выполнение неохотного для них обеих задания. И хоть Амадей всю дорогу активно возмущался и клял да Понте на чем свет стоит, а Ален ограничился несколькими сдержанными коментариями, первому показалось, что его попутчик разгневан куда больше, чем могло показаться на первый взгляд. Работёнка подвернулась незаурядная, но затяжная — подметать коридор, протереть от пыли немногочисленные картины и натирать мраморные статуи. Пока Шнайдер метался со щеткой и веником, Амадей выбрал вариант менее диетельный — натирать мраморные статуи. Скрипел тряпкой, напевал тихонько один из мотивов Вивальди, вальяжными движениями переходя от одной статуи к другой и… Сам не понимая, как так вышло, в порыве очередного размашестого движения он задел одну из мраморных фигур и та громко разлетелась на мелкие острые кусочки. Тут же, словно по команде, в коридоре оказалось около десятка студентов. Все они окружили Моцарта и стали наперебой спрашивать, что случилось хотя казалось бы, тут все очевидно. Амадей же просто стоял в оцепенении и хлопал округлёнными от шока глазами. Ещё спустя минуту у входа в галерею послышались шаги. Три пары ног, одна из которых принадлежала директору Розенбергу. (Его выдал стук позолоченного наконечника тяжёлой дубовой трости, которую он везде таскал за собой, хотя смотря на этого шустрого, пускай и немолодого человечка, ни за что не скажите, что его мучает какой-то недуг.) Вторая пара ног принадлежала да Понте. Амадей понял это, поскольку обувь маэстро делал на заказ и все его каблуки стучали одинаково. А вот владельца третьей пары туфлей он определить так и не смог, как и запомнить детали дальнейшей гневной тирады. Амадей научился пропускать их мимо ушей, ибо обычно даже оскарбления в его адрес повторялись и от этого становилось скучно. Запомнил только разочарованный взгляд Лоренцо, гневный и даже безумный — Розенберга и тёмный (буквально), глубокий. Амадей поднял глаза и понял, что это новый преподаватель. Вблизи он перестал казаиься надменно спокойным. А в этих глазах он увидел странное сдержанное тепло и, кажется, даже сострадание. — Антонио! — резкий, противно-звонкий голос директора вырвал его из задумчивости — принимайте нового подмастерья. А чтобы не вздумал филонить, если с детским кордебалетом вам понадобится помощь — расширим его обязанности. «Какие обязанности?.. Какой к чёрту кордебалет?» — Амадей так крепко задумался, что не услышал доброй половины разговора. Издали только помнил размеренный голос Лоренцо и тут до него дошло что в этот раз его шкуру спасли и как бы его не раздрадражал либреттист — ему нужно отдать должное. — Как скажете, Герр Розенберг — между тем ответил Антонио и перевел взгляд обратно на Амадея — Моцарт… Амадей кажется, да?.. Первый сбор кордебалета состоится на малой сцене сразу после банкета. Пожалуйста, не опаздывай. Немецкий Антонио с явным итальянским акцентом поначалу показался Амадею смешным. Преподаватель черезчур тянул гласные и смягчал согласные, отчего речь напоминала девечий лепет. Хотя голос Антонио казался красивым. Чуть ниже стандартного баритона, бархатистый, приятный и поставлен неплохо, что было слышно сразу. И только когда мысли привели его к этому заключению, юноша понял что пауза затянулась, поэтому быстро отчиканил: — Понял. Буду вовремя. — и только когда Антонио кивнул, а Розенбнрг и Лоренцо будто в унисон тяжело вздохнули и разрешили удалиться, Амадей сорвался с места и помчался прочь. Ему ещё предстояло найти товарищей, а до банкета и сбора оставалось не так уж и много времени.