юкине пахнет любовью.

темнота и замкнутое пространство — совсем не страшно. юкине может повторять себе это бессчетное количество раз, но после сражения с небесами и заточения, он больше себе не верит. ято знает, о чем юкине думает, как он об этом думает. знает, что тот не догадывается о том, что увидел. но сам боится. и спрашивать боится, и за юкине боится. одно неверное слово, движение, даже мимика могут выдать, подтолкнуть к осознанию. а обратной дороги уже не будет. но ято не позволит этому случиться. самопровозглашенный бог удачи в сущности своей - бог бедствий и разрушений - навлёк слишком много бед и на людей, и на богов, и на шинки. пусть все страдают, сколько влезет, сколько вытерпят, но юкине он им не отдаст. на ошибках учатся и калечатся одновременно. сакура погибла по его вине. больше ни одному своему шинки ято вредить не намерен. должно быть, ябоку - единственное божество, своим телом защищавшее своего шинки. пусть все ссылаются на то, что это его священный сосуд. или единственный шинки. у ято же единственное, что было в мыслях - защитить юкине. не единственное своё оружие, не секки, не реликвию. юкине. юкине такой маленький. светлый. невинный. чистый. пусть оскверняет сколько душе угодно. он ребёнок. ему просто страшно. юкине такой добрый. внимательный. смелый. пусть орет сколько ему заблагорассудится. он просто человек. ему надо справиться с эмоциями. юкине такой живой, радостный, сверкающий, что ято готов стерпеть сколько угодно пыток, сражений и лишений, лишь бы его юкине продолжал улыбаться вечность. юкине накрывается одеялом с головой и сворачивается клубочком на футоне, закрывает глаза и старается глубоко дышать. начинает верить, что справляется. но паника беспардонно завладевает сознанием и вот он снова задыхается, путается ногами и руками в одеяле, рыдает, моля о спасении. ломается. умирает. снова и снова. каждый раз, закрывая глаза, проваливается под землю и уже не ждёт спасение, хотя инерционно продолжает вопить о пощаде. ято знает, что «не оставляй меня, папа» - обращение вовсе не к нему. но предпочитает игнорировать эту мысль, притягивая мальчика к себе, сжимая в объятьях, гладя по голове и шепча что-то успокаивающее. ято для него не папа, не господин и не хозяин. ято для него - максимум - ято. иногда «придурок», иногда «сволочь», «охламон» и прочий набор ругательств четырнадцатилетки. но никак не папа. папа у юкине - конченый ублюдок. ято даже знать не хочет, почему все сложилось именно так. ему мерзко лишний раз об этом думать. он просто ненавидит этого монстра всем своим существом, а чуть глубже в душе горько усмехается и думает, что видимо, многим не везёт с родителями. хотел бы ято стать именно папой? возможно? но насколько надо впустить чужую душу к себе под кожу, к себе по венам, чтобы малыш юки стал обращаться к нему так? резонно ли называть юкине чужой душой, когда уже овладел ей и подчинил ее - тоже вопрос неоднозначный. но ято из тех, кто выдерживает личные границы, как бы отвратительно он иногда себя ни вёл. но с юкине все границы рушатся, не успев построиться. для него и ради него хочется переть напролом, хоть против небес, хоть против преисподней. с ним ято чувствует себя неуязвимым. непобедимым. пусть, не легендарным, как бишамонтэн-доно, но явно тем, перед кем трепетала бы душа, как перед шинигами. но ято дал себе, а главное, юкине, слово, что теперь он лишь на светлой стороне. взрощенное чувство справедливости не даёт права отступать даже там, где есть куда. и молчать даже тогда, когда действительно стоило бы. и ято наверняка может сказать, что ненавидит себя за это. не пытайся он доказать себе свою же профпригодность, свое достоинство, не мучился бы юкине теперь. отступи ято и промолчи, они вдвоем бы просто понаблюдали за жесточайшей битвой. и бишамон бы переродилась. и мага бы не поймали. ничего бы не изменилось. так смысл был? теперь ято может лишь молча глотать собственные слезы и до хруста костей сжимать мальчишку в руках. мечтать стать единственным, что в действительности волновало бы юкине. чтобы никакие предательства, никакие столкновения бессмертных сущностей не беспокоили бы настолько, как собственный хозяин. эгоистичное и беспомощное желание защитить юкине хоть как-то, хоть так убого. чтобы он никогда не вспоминал, как обошёлся с ним биологический отец, небеса, подонок казума, заслуживший имя подонка хотя бы потому что позволил себе воспользоваться заклинанием на ребёнке. как ято бы хотел заместить собой все воспоминания, все страхи, все сомнения. как ято бы хотел уберечь его от всего. но это совершенно нерациональное желание, учитывая, что именно юкине - тот, _кто_ должен защищать. а ято - тот, _кого_ надо защищать. и на юкине в двойном объеме обрушивается вся ответственность, все мысли, все чувства. оба думают за двоих. оба чувствуют за двоих. уже давно все смешалось, разве что в телах отдельных остались. но ято медленно и педантично стирает последние границы, укладывая юкине к себе на грудь, вплетая пальцы в его завивающиеся волосы, шепчущий на ухо какую-то чепуху, к которой (юкине сам не замечает, когда) в какой-то момент мальчик начинает прислушиваться. и всхлипы замещаются редкими вспышками смеха, а вскоре разражаются настоящим хохотом. уже и тела под одним одеялом ближе некуда. и все мысли, перекрутившиеся и переболтавшиеся, исчезают. и кроме заливистого смеха и ослепительной улыбки на их чердаке ни для чего не остаётся места. и ято смотрит так тепло и с такой безграничной любовью, что будь он на сотню лет помладше, никогда бы не поверил, что сможет полюбить чью-то душу настолько сильно. настолько безвозмездно. настолько _до_смерти_ он думал, что из битвы с небесами они не вернутся живыми. и в момент когда юкине запечатали, три миллиарда раз успел себя проклясть, что не отпустил его, как хотел. да, не смог бы больше забрать. да, не переродился бы. да, практически бросил бы мальчишку. но главное, что юкине остался бы жив. не вспомнил бы прошлого. не вздрагивал бы теперь каждый раз с наступлением сумерек. был бы в порядке. но юкине, смеющийся и льнущий к нему сейчас, однозначно заслуживал всего выстраданного и пережитого. даже боги не знают, сколько ещё им предстоит битв и слез, ято на все согласен, давайте расписку, он везде своё имя поставит. ято вытерпит, лишь бы его мальчик продолжал улыбаться. и сколько бы в груди ни взрывалось чёрных дыр, ято всегда будет улыбаться в ответ, лишь бы его юкине сиял так же ярко. лишь бы смеялся так же звонко. и обнимал так же горячо. для хиёри, дайкоку и кофуку они просто бог и его шинки. но тут, на чердаке, куда никто не заявляется без стука, юкине позволяет себе расслабиться. оставить роль ведущего, вздохнуть и вспомнить, что ему четырнадцать. а ято тоже позволяет себе оставить титулы и не обращать внимания на иерархию. оказывается, что оба они умеют болтать на отвлечённую тематику, вроде той же манги или расписания поездов в сторону моря. о новых звёздах японской литературы. о рукоделии, где ято - спец, а юкине явно заинтересованная личность. оказывается, что рядом очень даже комфортно. что в руках можно находиться не только в качестве шинки. а на чердаке сидеть сутками напролёт. оказывается, ято очень даже интересный собеседник. а юкине не такой уж и вредный, а очень вовлеченный и любознательный. оказывается, у юкине волосы очень мягкие, а у ято губы вечно потрескавшиеся. оказывается, у богов могут оставаться шрамы, а у шинки восстановление ничуть не лучше, чем у людей. оказывается, ято любит пиво с грейпфрутом, а юкине - таяки с заварным кремом. оказывается, кроме друг друга им никто не нужен. и вот бы так было вечность. ято тает от одного взгляда на него. а юкине плавится под обожающими глазами. смущенно улыбаются оба, хотя за год уже должны были притереться и привыкнуть. шутят и смеются на перебой. и просто пытаются почувствовать себя свободными. юкине - от своих кошмаров. ято - от своих. оба чувствуют приближение чего-то мутно тёмного, страшного и неизбежного. но так успешно игнорируют, держась за руки и переплетаясь ногами. так самозабвенно тонут в родных глазах. так счастливо улыбаются. так можно вовсе не обращать внимания на стёртые в кровь и мясо кончики пальцев юкине. в медленно расцветающую на лопатках ято скверну. им вовсе не больно. но они даже не пытаются говорить о происходящем. днём болтают обо всякой безделице, как если бы два обреченных присели на берег отступившего океана и стали играть в шоги в ожидании цунами. а ночью… ночью молча обнимаются, стараясь не захлебнуться каждый в своём терроризируемом ужасе. если бы юкине был жив, он назвал бы это чувство теплом. но он ни мёрз, ни теплоты не чувствовал. если бы ято был богом чего угодно, но не войны, он называл бы это чувство любовью. но так, за спиной и без спроса юкине, фактически боялся таких решительных шагов. преданность. уважение. все. все и сразу. ято топило. в тревоге. в любви. в страхе. в обожании. если бывала божественная одержимость, то вполне могла бы существовать и одержимость шинки. но проблема была в том, что ято уже не хотел иметь ничего общего ни с небесами, ни с божественным своим существом. не хотел больше рисковать и подвергать юкине опасности. хотел бы отречься от всего этого, забрать юкине и навсегда исчезнуть из памяти всех нынеживущих. ведь не так это и сложно: вести отшельнический образ жизни, не наживать себе врагов, не ввязываться в битвы. задушить свою ответственность на корню и жить только ради того, чтобы обезопасить юкине. но ему самому наверняка бы такая жизнь не пришлась по вкусу. он наверняка не простил бы, если выбор, связанный с его жизнью, сделали бы за него. он наверняка не одобрил бы разрыва всех связей и исчезновения своего бога в потоке времени. юкине поклялся не только защищать ято, но и стать его лучшим орудием. а юкине своё слово держит, в этом сомнений уже нет. и ято одновременно обожает и ненавидит его за это. незримо, неощутимо юкине все ещё чувствует вину за то, что сильно осквернил хозяина ещё тогда, когда он только дал ему имя. а потому сейчас практически выслуживается. всеми правдами и неправдами и защищает и сражается. а ято только губы кусает и от боли улыбается. он не заслуживает юкине. бог разрушений. бог страданий. бог несчастий. да как посмел забрать он чистую нетронутую душу. осквернить ее своей жаждой сражений и своей дискриминирующей философией. но воля божья ведь закон. а шинки должен следовать за своим хозяином. ято выдыхает, как если бы выбрался из-под воды после долгого нырка. приоткрывает глаза и не желает больше думать. юкине, разместившийся под боком и перекинувший через ято руку и ногу, тихо посапывает. кругом тихо, а за окном уже сгустились сумерки. открой юкине сейчас глаза, вздрогнул бы и поспешил укрыться. но пока он спит, пока он в руках своего хозяина, он в безопасности. ято переворачивается на бок, и юкине скатывается с него, становясь совсем крошечным. ято придвигается ближе, носом утыкается в его мягкие беспорядочно растрепавшийся волосы, вдыхает. юкине пахнет домом. юкине пахнет свободой. юкине пахнет спокойствием. юкине пахнет любовью. ято осторожно, стараясь не разбудить, проводит рукой по затылку, чуть почесывает голову мальчишки. улыбается. наблюдает за тем, как юкине, зевнув, медленно и рассеяно открывает глаза и оглядывается. уже не спрашивает, который час, а сам лезет за спутавшимися в ногах одеялом и подтягивает, укрывая их обоих. подлезает ято под руку и нешироко довольно улыбается, когда тот, тоже тихо прыснув, носом приподнимает его челку и целует в лоб. юкине жмётся ближе, а ято целует снова, обвивая под одеялом его тело и ногами, и руками, и юкине начинает притворно возмущаться, что его уже вообще чуть ли не задавили под божественной тушей. а ято лишь посмеивается в ответ, и обнимает крепче. идиллия. затишье перед бурей. уже не важно, что это. пусть только так будет всегда. о небо, молю …..