Дынно-яблочный спас

Они говорили всю ночь; я говорил как все. Но, правду сказать, я не знаю, о чём шла речь. Я был занят одним: Тем, насколько ты близко ко мне... Аквариум – Яблочные дни

- Сир, Его Величество король Наваррский прибыл по Вашему распоряжению. Я молча киваю и делаю глубокий вдох в попытке хоть как-то успокоить колотящееся от страха сердце. Но это страх иного рода. Не тот животный ужас, которым меня накрыло после Варфоломеевской ночи, когда я понял, что резня приняла ужасающие масштабы, и остановить её мы уже не можем. Сведения о количестве погибших противоречивы, но достоверно одно: ни Васси, ни Фуа, ни Санс, ни Каор не идут ни в какое сравнение с нынешним массовым избиением во всех частях королевства. Приказ об этом отдавал уже не я, а матушка и Генрих де Гиз. Возможно, будь я там, в гуще событий – мне было бы легче проникнуться пылом праведной борьбы и азартом, каковой, бывало, охватывал меня на охоте. Но после третьей бессонной ночи подряд я уже не мог думать о продолжении резни. Стоило закрыть глаза, как словно наяву передо мной вставали эти зверски убитые жертвы: заколотые, выпотрошенные, с перерезанными глотками. Казалось, что они тянут ко мне свои окоченевшие окровавленные руки, стремясь вцепиться скрюченными пальцами прямо мне в горло. Из-за этого, по сути, я и лежу сейчас в постели, мучимый нервной болезнью – по крайней мере, так утверждает Амбруаз, и я, хоть и весьма неохотно, вынужден это признать. Лёгкие мои, по уверениям врачей, во вполне удовлетворительном состоянии, лихорадки нет, ничего не болит – но тем не менее, столь ужасно я себя не чувствовал давно, а значит, это можно считать проявлением душевных страданий. Или новым симптомом болезни, о которой я даже думать боюсь. Той самой, что периодически мучает меня с самого детства: резкие вспышки гнева, после которых я подолгу лежу пластом, страдая от слабости и головокружения и сплёвывая в платок слизь с кровавыми прожилками. Молясь лишь о том, чтобы это не оказалось началом того страшного безумия, некогда поразившего одного из моих предшественников с тем же именем, что и у меня. И хотя до сей поры никто из моих врачей не высказывал подобных опасений – каждый такой приступ, длившийся от силы пару часов, казался мне вечностью. Я пытался погрузиться в другие, более «мирные» дела, дабы не слечь окончательно: королю нельзя показывать свою слабость! Изнурял себя тренировками, надеясь вымотаться до такой степени, чтобы вечером сразу же заснуть. Шутил с придворными, усиленно делая вид, что ничего особенного не случилось. Пропадал в кузнице по многу часов подряд, радуясь, что с наступлением осени буду чаще ездить на охоту с оружием собственного изготовления, и пусть Анрио только попробует сказать, что моя рогатина уступает его кинжалу! Анрио… Еретик. Бунтовщик! Королёк, едва не лишившийся не только своих владений, но и титула – и при этом каким-то невероятным образом снова вышедший сухим из воды. Клянусь честью, никогда не встречал человека, умеющего так искусно создавать вид победителя, будучи по сути проигравшим! Да ещё осмеливается перечить мне и даже дразнить – в то время, когда все остальные разбегаются, поджав хвосты. Что-то больно уж расхрабрился за жёнушкиной юбкой! Сначала мы всей семьёй ходили вокруг этого упрямца, упрашивая его отречься от протестантской ереси. Затем провожали принцессу Екатерину, чью свободу он выторговал в обмен на свою сговорчивость. Как и свободу некоторых своих дворян, не пожелавших остаться подле него, считая его «изменником». Я не мог понять, зачем он унижает себя хлопотами об этих «лукавых рабах», но легко пошёл на уступки, рассчитывая таким образом частично загладить свою вину перед ним и снова начать вместе проводить время за играми и охотой, как раньше. Но не тут-то было. Анрио, хоть и благодарил меня за спасение своих людей, но от дальнейшей беседы всё же отказался. Отговорившись тем, что пора идти на вечернюю мессу – во исполнение обещания «быть добрым католиком». Ушёл чеканным шагом, а я лишь бессильно смотрел ему вслед со смесью раздражения и восхищения. Без сомнения, следовало наказать его за дерзость, но я так боялся, что его прежний озорной огонёк, вокруг которого я кружу мотыльком уже полжизни, погас навсегда – что в тот момент застыл от радости, заметив секундную мстительную искру в серых глазах. Под конец этого безумного дня мне пришлось выдержать бой с матушкой, вздумавшей заикнуться об аннулировании брака Анрио с Марго – на основании того, что он «не был фактически осуществлён». Но на строгий матушкин вопрос о том, доказал ли ей муж, что он «настоящий мужчина», Марго лишь хлопала накрашенными ресницами, картинно заламывала руки, сжимая ладонями белую кружевную мантилью, и испуганно лепетала, что не понимает, о чём её спрашивают. Я мысленно аплодировал её изворотливости – хотя и не уловил, из каких соображений она противится расторжению брака, заключения которого не желала. Поняв, что от Марго она ничего не добьётся, матушка отпустила её крайне раздражённым тоном, и оставшись со мной наедине, без обиняков поведала, что можно подать прошение о разводе на основании того, что брак короля Антуана с тётушкой Жанной был недействительным, а рождённые в нём дети являются бастардами. Но при мысли о том, каким ударом это станет для Анрио, я похолодел, а потому с резкостью, какой сам от себя не ожидал, строго запретил матушке даже думать о разводе. Грозя самыми страшными карами, если она посмеет ослушаться. Она особо не настаивала, но по выражению её лица я понял, что отступилась она лишь на время. Напоследок пробормотав что-то очень похожее на «Пойду потрошить других!» – с чем я спорить не решился, понимая, что остался в меньшинстве. Рассудил, что пусть уж лучше она отыгрывается на гугенотах-провинциалах, чем пытается опорочить честь Анрио или избавиться от него другим способом. Но и мысль о новых убийствах подкосила меня куда сильнее, чем тренировки и работа в кузнице. Ночь я снова провёл в полубреду – так что утром, даже ещё не успев встать с кровати, уже почувствовал себя обессиленным. В глазах потемнело, сердце заколотилось где-то в ушах, начался приступ удушья. После какой-то горькой настойки, влитой в меня Амбруазом, чуть полегчало, но я всё равно вынужден был лечь обратно в постель и отменить традиционную церемонию приветствия. Гвардейцам я разрешил впустить в приёмную лишь членов семьи, но ни матушки, ни Анжу, ни даже Анрио с Марго в их числе не оказалось! Я был потрясён столь наглым всеобщим пренебрежением по отношению к королю, но дабы не потерять лицо перед Франсуа – а тем более перед Конде, который что-то слишком уж старательно прятал глаза под ресницами! – сделал вид, что тоже очень занят – настолько, что и к завтраку не выйду. Достаточно громко, чтобы все услышали, я велел камердинеру никого ко мне не впускать и прислать секретарей с документацией, не касающейся военных дел. Так вот чем обернулось моё желание вписать себя в историю как самостоятельного правителя! По итогу я оказался отстранён от принятия ключевых военных решений и теперь являюсь лишь пешкой в руках матери и Генриха де Гиза, который с радостью ослабит королевскую армию, сделав её орудием своего мщения. Бросив все её силы на бесконечную резню и тем самым ввергая страну в новую гражданскую войну. После ещё одной гневной вспышки, закончившейся слезами и тошнотой, я отказался от еды и взялся было разбирать бесконечные донесения, но все они были об одном: отчёты о разграблениях, сводки о погибших и просьбы остановить убийства и грабежи – так что очень скоро меня снова затошнило, и я велел секретарям убираться прочь. Пусть этим почётным делом занимается новоявленный кумир парижан Генрих де Гиз! Я бы и рад удовлетворить эти просьбы – но многие из тех, кому можно было поручить наведение порядка в провинциях, уже наверняка убиты. И почему-то я подозреваю, что об их вероисповедании палачи в большинстве случаев и не спрашивали. Мне ли не знать, на что способна обезумевшая от безнаказанности чернь и наёмная солдатня, почуявшая лёгкую добычу! Гром и молния, да даже здесь, во дворе Лувра, прямо под носом у короля, прославленных полководцев из благородных семей добивали тупые мясники-швейцарцы, толком не говорящие по-французски! Как можно было допустить подобное?! Никогда я ещё так остро не ощущал своего бессилия. В надежде успокоиться я велел позвать лютниста и певчего с приятным голосом, чтобы он почитал поэмы Ронсара. Но нежные мелодии не усыпляли – напротив, что-то бередили в груди, а обрывки образов – в основном о «гордом мраморе плеч» и «водопаде волос, струящихся тёмным огнём» – вызывали жгучие слёзы и дикое желание вцепиться в чью-то гриву. Но вовсе не лошадиную. Вдобавок мои дворцовые шпионы донесли, что в Лувре повсюду шепчутся о моём нездоровье, объясняя его Божьей карой за содеянное в Варфоломеевскую ночь. А ведь в ту ночь я не убил ни одного гугенота! Ну, не считая пары-тройки подстреленных из окна. А теперь эти немногие оставшиеся в живых смеют меня обвинять, а собственные подданные с радостью им вторят! Воистину гугенотская скверна – как проказа: стоит пропустить один очаг – разъест всё вокруг себя! И даже с поличным мерзавцев не поймать – наверняка все как один приняли католичество вслед за своим предводителем, будь он неладен! Мне оставалось лишь сыпать проклятиями в адрес этих неблагодарных мразей, не оценивших моего великодушия, да рычать сквозь зубы, бессильно сжимая в кулаке рукоять хлыста. Временами проваливаясь в забытьё – впрочем, не спасающее от постоянного страха. Но с той самой минуты, как я не вытерпел и послал за Анрио, этот страх словно бы изменился. Сейчас это скорее волнение, смешанное с предвкушением. Как перед коронацией. Или встречей с будущей супругой. Невольно краснею от такого сравнения и прячусь под одеялом, молясь, чтобы к тому времени, как Анрио войдёт, предательский румянец успел сойти. Жаль, что он увидит меня таким… С воспалёнными глазами и трясущимися руками, а не весёлым и полным сил, как во время наших с ним игр в мяч. Которых мне так не хватало все эти дни… Уж не потому ли я совершенно потерял вкус к жизни? Ведь если Анрио демонстрировал чудеса силы и ловкости на ристалище более всего в те моменты, когда трибуны были полны любопытствующих дам, то на меня подобным образом всегда влияло лишь его присутствие. Хотелось непременно обыграть его – и не только из ревнивого желания подпортить впечатление этим курицам. Не меньшее удовольствие – секундный прищур серых глаз и гневный румянец, когда он был уязвлён проигрышем, но старательно прятал это за вполне искренними улыбками и комплиментами. А я благожелательно принимал эти поздравления и как бы между делом предлагал ему попробовать взять реванш. И это помогало: он наконец переставал коситься в сторону зрителей и всецело отдавался игре. После чего я с чистым сердцем мог поздравить его с заслуженной победой. И даже поцеловать. В лоб, ощущая губами солёную влагу и прилипший кудрявый завиток. Или в уголок торжествующе улыбающихся губ, ещё хранящих слабый привкус яблочного сока, который он жадно пил в перерывах, даже не потрудившись после вытереть рот. Интересно… с кем он играл сегодня? И с кем теперь буду играть я, потому что – даже если я решусь предложить ему партию – он наверняка будет просто отбывать повинность или, ещё того хуже, начнёт мне поддаваться. Этого я уже не вынесу. Таких «партнёров» мне хватает и в моём собственном окружении. Воистину, «счастливы короли, у которых есть друзья – и горе тем, у кого есть лишь фавориты». Однако мерзавец что-то не торопится исполнить волю короля и нанести мне визит! Позвольте, но это уже никуда не годится! Стоило на пару дней ослабить хватку – как свора норовит разбежаться во все стороны! В тягостном ожидании наступил вечер, и после обязательной церемонии отхода ко сну я терпеливо выдержал долгий врачебный осмотр, взял из рук Амбруаза кубок с успокаивающим травяным отваром, клятвенно пообещав выпить его после вечерней молитвы, и уверив, что мне намного лучше, отослал всех прочь, даже кормилицу. Оставшись один, я сунул нос в кубок, невольно поморщился и прикрыв крышкой, отставил его на прикроватную тумбу. Выпью после визита. А то ещё, чего доброго, подействует – а беседовать с Анрио заплетающимся языком и пытаться слушать его затуманенным сознанием я не собираюсь: слишком долго ждал этой встречи. Мы не разговаривали с глазу на глаз с той роковой ночи, когда он смотрел прямиком в дуло моей аркебузы. Живо напоминая того упрямого восьмилетнего мальчишку, который отказывался идти с королём Антуаном на мессу под угрозой порки – но тогда ему не грозило ничего серьёзного. Сейчас же над ним нависла реальная опасность для жизни, и потому я наивно ожидал, что он отречётся по первому требованию. Но встретил сопротивление. В его глазах я видел боль от предательства, ужас от происходящего, даже панику – но не покорность. Его колотила крупная дрожь, он побледнел как смерть, пошатывался – но при этом всё время пытался ненавязчиво оттеснить себе за спину Конде, который размахивал руками и сыпал проклятиями. Эти жалкие двуличные попытки урезонить горящего ненавистью кузена и одновременно договориться со мной на языке былой дружбы привели меня в ярость. В ту минуту я действительно готов был разрядить в него свою аркебузу. Лишь появление сестрички Марго удержало меня от этого. Однако вскоре после того, как обоих принцев Бурбонов увели под конвоем, соглядатаи доложили, что с Анрио всё же случилась истерика по возвращении в их залитые кровью покои. Моя ярость моментально схлынула, сменившись беспокойством. Я кинулся к выходу, но в коридоре споткнулся о труп одного из дворян-гугенотов, которые пришли вместе с принцами часом ранее. Гвардейцы не позволили им войти и безжалостно расправились с ними прямо здесь, изрубив алебардами. Вестибюль был завален изуродованными телами, и сколь бы я ни был привычен к смерти вокруг себя – от этого зрелища мне сделалось дурно. Помню, что со мной сидел какой-то смутно знакомый на лицо мальчишка. Он трясся как осиновый лист, но прилежно подносил мне нюхательную соль и вытирал с моих губ рвоту, пока Мадлон бегала за врачом. Впоследствии выяснилось, что это был паж Анрио. За то недолгое время, что гугеноты находились в Лувре, Мадлон успела по-матерински к нему привязаться, а потому, рискуя навлечь на себя мой гнев, затащила его в свою каморку во время потасовки гугенотов с гвардейцами и спрятала у себя под кроватью. Но мне уже не хотелось мучительно убивать всех подряд – силы закончились. Тем более, что мальчишка с готовностью помогал Амбруазу привести меня в чувство и даже был удостоен похвалы за расторопность. Чуть оправившись, я сухо велел ему переодеться в камзол королевского пажа, чтобы не попасться особо ретивым католикам, и отослал обратно в гугенотское крыло. Рассудив, что лишняя пара рук там не помешает. Амбруаз отправился с ним, а вернувшись, на мои обеспокоенные вопросы о состоянии Анрио лишь кратко ответил: - Король… убит горем. Он сделал паузу после первого слова, а между вторым и третьим не прошло и секунды – но я успел покрыться ледяным потом. Убит... Горем. Я так больше не могу. Мне нужно его увидеть! Почему он так долго не идёт?! Ведь… если бы с ним что-то случилось – мне бы сразу донесли, правда?! Но пока мой порученец вернулся ни с чем – я прямо физически чувствовал его страх, когда он, заикаясь, сообщил мне, что «Его Величество короля Наваррского видели с его августейшей супругой сначала у Её Величества королевы-матери, а затем в дворцовой часовне». Но он их там уже не застал, а потому направился прямиком в покои Марго, где обнаружил «суматоху и толпу врачей». Должно быть, прибыла очередная партия раненых гугенотов, рассеянно подумал я. Многие из которых ещё продолжают искать спасения в Лувре и надеяться на защиту короля. Глупцы. В итоге мой вызов порученец передал через одного из гвардейцев, но самого его в покои сестры не впустили – я удовлетворённо кивнул, убедившись, что мой приказ строго охранять всех тамошних обитателей безукоризненно исполняется. Находясь там, Анрио должен быть неприкосновенен. Порученец же явно не разделял моей радости и приготовился к взбучке, но я лишь махнул рукой, отпуская его, и просто послал другого, порасторопнее – в надежде, что он успеет перехватить моего беглеца, когда тот выйдет от Марго, направляясь к Шарлотте… Вот ещё одна головная боль! Нашёл, бестолочь, кому отдать предпочтение из всего «эскадрона»! Воистину, дурной вкус в выборе женщин он унаследовал от отца! Спасибо хоть, спал в брачную ночь не с Руэ, от которой принимал поздравления с подозрительно довольной улыбкой! Вот бы тётушка Жанна задала ему, будь она жива! Но и де Сов не лучше! Ведь, насколько я помню, именно её – как «самую находчивую» – матушка послала к Генриху де Гизу, чтобы выяснить наверняка, спит ли он с Марго! И кто знает, насколько далеко эта «находчивая» зашла в своей «разведке»! А теперь с удвоенной силой будет опутывать своей паутиной моего беспечного Беарнца! Если она сделает ему что-нибудь дурное – клянусь всеми чертями, я устрою аутодафе прямо в Лувре и собственноручно сожгу весь этот «летучий эскадрон» ведьм! Это мой долг, в конце концов – христианнейший монарх я или кто?! Нет-нет-нет, я не унижу своего королевского достоинства ревностью! Ревностью ко всем этим бесконечным женщинам, которые трутся возле него, стремясь урвать себе хоть малейший отблеск этого щедрого южного солнца. Всем, кроме собственной сестры. Хотя бы здесь можно облегчённо выдохнуть: Марго, хоть и не отказывает мужу в поддержке – но всё же еле заметно морщит носик, когда он наклоняется к ней для положенных по этикету церемоний. Как потенциальный любовник он её явно не привлекает. Конечно, периодически им придётся делить ложе – Наварра всё ещё не пала, а значит, королевству необходим наследник… Впрочем, с этим у Анрио трудностей возникнуть не должно – ибо этот мерзавец и здесь меня опередил! Когда я решился поделиться с ним своей радостью от беременности Её Величества, он по секрету признался, что у него уже есть ребёнок – побочная дочь от одной девушки-мещанки из По. Подавив первый импульс бросить его письмо в огонь, я всё же испытал гордость за своего друга. Да, мы переписывались втайне от своих матерей, которые всё никак не могли сговориться по условиям брачного контракта, а потому строго запрещали нам общаться. Я ведь согласился на эту свадьбу не в последнюю очередь для того, чтобы привязать Анрио ко двору. Расчёт был прост: Гаспар уедет воевать на север, Анжу – править в Польшу, Марго заведёт очередного фаворита, а любовницы самого Анрио не будут мешать мне проводить с ним время. Таким образом, он останется при дворе не только в качестве залога мира между католиками и протестантами – как, собственно, он и провёл половину своей жизни – но и что не менее важно, как мой союзник в противовес Генриху де Гизу. И вот столь блестящий план провалился из-за того, что я пошёл на поводу у своей гордыни. Какое наказание уготовит мне Господь за этот смертный грех? Уж не это ли: отсутствие подле меня Анрио, который скрашивал мои жизненные тяготы с такой лёгкостью, словно ему это ничего не стоило? Его холодность и отстранённость в разговоре со мной? Его превращение из друга в пленника? Его возможное заключение в крепость или, того хуже, казнь в случае, если матушке удастся надавить на Марго и получить её согласие на развод? Нет, я не могу этого допустить! Я объясню ему… Но что я ему скажу? Чем вообще можно оправдать случившееся? Нет, не так: как убедить его, что моя ненависть к наглости гугенотов и творимым ими бесчинствам никогда окончательно не одержит верх над моими тёплыми чувствами к нему? Да, он теперь католик – но это ничего не значит. Ведь в детстве, во время нашего грандиозного путешествия, мы официально исповедовали разную веру – но это не мешало нам быть не-разлей-вода! Когда меня, как короля, заставляли выстаивать долгие мессы в каждом городе, посещаемом двором – я прилежно выполнял свой долг, но внутренне изнывал от скуки, то и дело поглядывая в сторону выхода, где Анрио слонялся на крыльце в ожидании, пока все выйдут: ему, как иноверцу и «символу» противоборствующей партии, строго воспрещалось заходить внутрь. Он-то по этому поводу особо не переживал: увлечённо разглядывал окрестности, поедал угощения, поднесённые местными жителями к паперти и резвился во дворе с любопытствующей ребятнёй. А мне казалось, что в его компании эта бесконечная служба пролетит быстрее, а главное – веселее, и я так отчаянно желал видеть его рядом с собой, что однажды, когда он, сопроводив меня ко входу, поклонился и отвернулся, намереваясь уйти – я сорвал с него берет и закинул в ворота храма, в попытке заставить его переступить порог. Застигнутый врасплох, он являл собой презабавное зрелище: метнувшаяся к макушке ладонь окончательно растрепала и без того взлохмаченные моим манёвром кудряшки, на щеках вспыхнул гневный румянец – но в глазах сразу зажглись искорки азарта и откровенное обещание мести. Под всеобщий смех он раздражённо пыхтел, пока я – отбежав подальше к кропильнице – дразняще манил его рукой и показывал ему язык. А вечером, стоило мне переступить порог его спальни для приглашения на тренировку – как он закидал меня жареными каштанами… Почему же теперь вместо беретов летят головы, вместо каштанов поджариваются еретики – а мы с ним опять по разные стороны?! Почему он не хочет сделать всего один шаг и встать рядом со мной?! - Сир, вы меня вызывали?