Я спрошу ветра севера и юга

Рокэ мало кого жалеет в своей жизни, потому что его самого перестали жалеть ещё в раннем детстве. Но мальчишку, сына предателя, которого он убил самолично, (спася того от позорной казни, но нажив ещё больше ненависти на свою собственную персону), Первому Маршалу становится жаль ещё до того, как он видит его. Узнав, что юного герцога Окделла призывают в Лаик, Алва лишь хмыкает: достаточно жестоко выдирать вепрёнка из родной обители, давая надежду на что-то большее, чем прозябание в глуши родного Надора под маменькиным надзором, чтобы потом эту надежду удавить в зачатке. Ясно же, что охотников взять его себе в оруженосцы найдётся мало, если вообще найдётся. Представители нового дворянства даже мысли такой не допустят, а Люди Чести только похваляются ею, чтобы искренне желать дать шанс молодому герцогу выйти из презрительной тени поступка своего родителя. Мальчишке наверняка запудрили мозги, и он нужен лишь как орудие в руках множества интриганов, замышляющих чужими руками в очередной раз осуществить свои честолюбивые планы. Даже если он покажет весьма хорошие навыки обучения, его никто не возьмёт на службу, заставляя пережить позорное изгнание в отчий дом. Рокэ почти не смотрит на карты, небрежно держа их в изящных пальцах, и расслабленно откинувшись на спинку кресла. — Может, мне оруженосцем обзавестись? Брошенная фраза скорее походит на мысли вслух, но Эмиль, сидя напротив, почти давится от неожиданности вином. — Не ты ли любишь повторять, что меньше, чем оруженосец, тебе нужен только духовник? Алва слегка ведёт плечами и бьёт карту друга старшей мастью. — Ну, хотя бы ради разнообразия. Но эта мысль, родившаяся из жалости, каким-то образом возникшей внутри его сущности, не проходит: самому предложить мальчишке службу, чтобы великодушно дать возможность принести гордый отказ и удалиться в Надор с хвалёной честью, а не поджав хвост, унизительно вышвырнутым, как старый башмак. Рокэ рассуждает вполне логично, но не учитывает, что такой логики сам претендент в оруженосцы может не увидеть, а потому удивляется наравне со всеми присутствующими в Фабианов день на площади, когда Ричард покорно приносит свою клятву. Но не брать же свои слова назад, в самом деле. Так что, вообще не планируя всерьёз брать себе оруженосца, он даже не знает, что с ним делать первое время, позволяя слоняться по столице и тратить монеты. Маршал почти жалеет о своём необдуманном решении, потому что юноша доставляет ему немало головной боли, словно у него мало других забот. То на дуэль ввяжется, то кольцо фамильное проиграет. И, казалось бы, уж второе его, Алву, заботить не должно, но что-то толкает его на действия вернуть имущество его владельцу. Но даже такой жест не ломает льда и упрямой ненависти в сердце Окделла. Алва, сидя в своём любимом кресле и глуша вино, фыркает: «Твёрд и незыблем». Юноша являет собой потрясающее олицетворение собственного фамильного девиза вкупе с отвратительным воспитанием: гордый, вспыльчивый, обидчивый, но совершенно нелепо смущается и краснеет (и если бы кто спросил, то Алва всё же согласился бы, что это даже умилительно, но, разумеется, никто не спросит). И всё чаще у маршала мелькает мысль, что всё пустое и нужно просто освободить оруженосца от службы под каким-нибудь благовидным, не порочащим юношу предлогом. Но Вараста неожиданно меняет если не всё, то многое. Юный герцог Окделл — это едва оперившийся птенец, выпихнутый волею судьбы из гнезда прямо на войну. И в начале всё так же источает попытки благородных и честных действий, но Алва знает, с кем они имеют дело, а мальчишка пока ещё вовсе ничего не смыслит и не понимает ни в политике, ни в войне, потому его просто следует обучить, и не в пример полезнее будет наглядное обучение. И он учится, хотя всё же и выкидывает выходку, удрав в степь, когда маршал приказывает повесить пленных. Но после того, как неприступные на вид Барсовы врата рушатся, что-то неумолимо меняется. Неумолимо и почти неуловимо. Юношу захватывает волна упрямого азарта, а серые глаза сверкают первобытным восторгом, когда он возвращается вместе с Эмилем с поля. Рокэ отмечает это лишь краем глаза, увлечённый тем, что он любит больше всего — будоражащим кровь сражением. И всё же, в пылу артиллерийского боя, что-то дёргает его дать попробовать оруженосцу самому зарядить орудие, и то, с каким рвением тот соглашается, вызывает улыбку. С подсказками тот справляется и Рокэ, не удержавшись, неожиданно взъерошивает Ричарду волосы. А в глазах оруженосца ловит восхищение, но списывает на пыл войны. И пусть затея с озерами слегка сбивает это восхищение, Алва знает, что теперь к морю ненависти в душе Окделла примешивается и эта капля. И он сам, наконец, начинает видеть, каков юноша перед ним. Среди бескрайней степи, грязи, пушек, выстрелов и смерти оказывается, что Ричард вполне себе смышлёный, если его правильно направить. Не трус. Упрямый, наивный и честный. До смешного не умеет держать лицо, так что если даже и молчит на очередную подколку, то всё можно прочитать крупными буквами по его выражению лица. При дворе это будет ему мешать, но можно надеяться, что это поправимо. Въезжают в столицу они победителями, героями. Высыпавшие на улицу горожане бросают в воздух и под копыта лошадей букеты цветов. Ричард едет чуть позади своего эра, оглядывая толпу слегка растерянным взглядом — ещё бы, такое зрелище для юноши предстаёт впервые, это Рокэ уже привычно возвращаться в ореоле славы. Внезапно в небе загораются четыре солнца и все ахают, смотря за диковинным явлением. Но кроме необычайной картины на небе, с налетевшим порывом ветра, Рокэ вдруг улавливает нечто, что заставляет внутренности дёрнуться, а интуиции подсказать действия быстрее разума: он поднимает Моро на дыбы, раздаётся сухой короткий треск, конь под ним дёргается и издаёт полное боли ржание, заваливаясь на бок, Рокэ группируется и, подавшись назад и вбок, хватает мальчишку за камзол и тянет с собой вниз. Приземление жёсткое, особенно для не ожидавшего этого оруженосца, он цепляется за рукав чужого мундира и глаза похожи на два блюдца, совершенно ничего не понимающие. Алва же уже командует своим людям и Пако, отрывисто приказывая на кэналлийском. И только потом осознаёт, что буквально прикрывает собой распластанного на земле оруженосца. Хотя уверенность, что, в кои-то веки, покушение было действительно не на него самого, к Первому Маршалу приходит позже. Окделл ковыряет ногтем узелок на вновь обмотанных тряпками содранных ладонях, хмурясь и стараясь не смотреть на него. — Зачем Вы подняли Моро? Голос оруженосца звучит глуховато и словно бы с сомнением. Алва изгибает бровь. — Не делайте вид, что вы глупее, чем есть, юноша. И внезапно чувствует на себе прямой взгляд серых глаз, которые в противовес к минутам до этого буквально впиваются в него, неотрывно следя из-под всё также нахмуренных бровей. — Целились в меня. Надо же. Как так быстро понял? Чутьё или были подозрения? Или побывав в сражении, стал внимательнее? Рокэ ведёт плечами, небрежно пожимая ими. — Я заметил. И попытался это предотвратить. Как вы сами можете заметить — успешно. Я не мог допустить, чтобы моё имущество испортили — не люблю этого. — Но Моро тоже Ваше имущество. Рокэ на это ничего не отвечает, а в голове тенью мелькает мысль, он не успевает ухватить её за ускользающий хвост, но чувствует, что его порыв спасти мальчишку от смерти является чем-то значимым. И его не покидает ощущение, что Ричарду тоже так кажется. После получения благодарностей за победу и наград, Алва отпускает оруженосца в заслуженный небольшой отпуск в родной дом, и сам наведывается в фамильную обитель. По дороге в Кэналлоа Первый Маршал действительно ловит себя на мысли, что думает о том, что, возможно, по велению ли Леворукого или по воле Создателя, но судьба Ричарда Окделла теперь зависит от него, и он может и в силах сделать из этого доверчивого и запутанного чужими лживыми наставлениями мальчика достойного звания Повелителя Скал мужчину. По возвращении Оллария встречает его огнём и беспорядками. И Ричардом, что спас от смерти эсперадорского епископа. Благородно, но весьма опрометчиво с его стороны, ведь один он не смог бы дать отпор и погиб бы вместе с церковниками. Но Алве, вобщем-то, всё равно, что могло бы быть — он привык действовать, а не излишне размышлять. Потому, мятеж подавлен, а все последствия складываются как нельзя лучше: братья Катари больше не будут мутить воду, а новым комендантом столицы становится Лионель. Но самое благодатное, неожиданное и …приятное? во всём этом — выражение благодарности, что он иногда ловит на лице своего оруженосца. Эти хрупкие ростки требуют удобрения и полива, так что Рокэ, наконец, решает всерьёз взяться за обучение своего подопечного, наняв учителей, а военному делу и фехтованию решает давать уроки сам. И берёт за обычай ежевечерне разговаривать с юношей. Ричард воспринимает эти перемены вначале подозрительно, но совсем вскоре новые впечатления отодвигают эту мнительность на второй план. Неохотно, словно морская раковина, но всё же постепенно открывается, начиная поддерживать беседу, так, что у Рокэ теперь нет необходимости вытягивать из него слова клещами. Они пьют вино, от которого, как выясняется, юноша быстро пьянеет, потому старается пить медленнее или разбавленное, Алва наигрывает на гитаре, а беседа касается географии, религии или поэзии, архитектуры, людей или мест, но никогда политики, а истории — лишь выборочно. Алва знает, что долгие годы внушаемые убеждения не меняются за короткий срок, потому сознательно избегает тех тем, на которые юноша будет иметь заведомо противоположную точку зрения. Но юный герцог находит, как удивить его. Днём юноша был приглашён к Штанцлеру, и игнорировать прямую просьбу о встрече от кансилльера, естественно, неразумно. Всё время (надо сказать, довольно продолжительное), которое оруженосец отсутствует, Первый Маршал не нервничает — это чувство ему чуждо и презираемо, но какой-то червь сомнения грызёт его изнутри. За окнами занимается вечер со своими серовато-лиловыми сумерками, когда слух улавливает звук отпираемых ворот. Алва сидит в своём любимом кресле у камина, болтая в бокале почти чёрное из-за недостатка освещения вино. За дверью слышатся неторопливые шаги, секундно заминающиеся у двери, после этого момента промедления Ричард входит в комнату, проходя и садясь прямо в кресло напротив. Он молчит, смотря в огонь камина, на нём колет и заляпанные грязью сапоги, а выражение лица крайне отстранённое и задумчивое, какое маршал, кажется, никогда не видел на его лице. Тишина нарушается только треском поленьев, и Рокэ, которому надоедает это безмолвие, наконец, будто бы равнодушно, спрашивает: — Как прошла встреча? В обители господина кансилльера от ладана можно задохнуться, так что тот факт, что вы вернулись живым, походит на чудо. Ричард поднимает на него взгляд и смотрит как-то чересчур серьёзно несколько мгновений. А после кладёт перстень с красным камнем прямо перед ним на стол. Рокэ понимает всё мгновенно, но хочет услышать всё из уст юноши, чтобы он рассказал всё сам. — Красивый перстень, но лично я рубинам предпочитаю сапфиры, а вам в силу вашего юного возраста порекомендовал бы что-то более изящное — опалы в серебре были бы более… — Это кольцо дал мне Штанцлер. В нём яд. Для Вас, эр Рокэ. Эта раздражающая привычка Окделла называть его «эр Рокэ» сейчас звучит даже весьма уместно. Уголки губ маршала слегка дёргаются — вместо этого теперь просто «Штанцлер», а не «эр». Любопытно. В молчании, которое вновь затягивается, Алва отпивает вино из бокала. — Должен ли я спросить, почему же вы, юноша, не применили яд по назначению? На секунду Ричард морщится, поджимая губы, но после вновь становится предельно серьёзен. — Жизнь моего эра — моя жизнь. Я давал клятву. Алва не любит обманываться и любит быть честным с самим собой: за такой короткий срок юноша не смог бы полностью изменить к нему своё отношение, которое культивировалось в нём долгие годы, убеждая, что он — отродье Леворукого, хуже Закатной твари, коварный, безжалостный злодей, вероломный убийца и так далее. Для переустройства мировоззрения требуется довольно продолжительное время и большие усилия или большое знаковое событие, действующее ушатом ледяной воды. Ни одного, ни второго, ни третьего, как ему кажется, у юного Окделла не было. Рокэ делает глубокий вдох. — Конечно, вы клялись. Но разве ваша матушка не брала с вас обещание непременно отомстить убийце вашего отца? — Рокэ видит, как напрягаются чужие плечи, а губы сжимаются в тонкую линию. — Это был ваш шанс, разве нет? Ричард опускает взгляд, тяжело сглатывая. Медленно качает головой. — Нет, — получается хрипловато и юноша коротко откашливается. Нервно облизнувшись, он слегка блуждает взглядом по комнате, словно не знает, за что зацепиться, чтобы не смотреть на человека напротив. — Не буду врать, раньше я бы сделал это, но сейчас… Один из учителей недавно сказал мне, что иногда важно взглянуть на вещи с противоположной точки зрения. И я подумал… Когда я давал клятву на день святого Фабиана, я был о Вас одного и, с позволения сказать… не лучшего мнения, — Рокэ понятливо хмыкает и это даёт Ричарду некую толику смелости для дальнейших слов. — Да и после Вы долгое время не … Словом, у меня не было веского повода своё мнение поменять. Алва прищуривается — он никогда бы не подумал, что ему будет интересно узнать, почему же этот достаточно неловкий и прямолинейный юноша поставил под сомнения те догмы, что ему внушали. — Но, я так понимаю, вы всё же сделали это, раз моё вино не отравлено? Оруженосец кивает и вновь смотрит на мужчину. — Из-за Варасты. И из-за того, что Вы спасли мне жизнь. Не один раз, если уж на то пошло. И потом, из-за епископа Оноре. Я не верил, что он мог отравить детей, и Вы нашли виновных и они понесли наказание. Я знаю, Вы вовсе не религиозный человек, но для меня это многое значит. И я хочу сказать… то, каким Вас мне всё время описывали, и как о Вас многие отзываются — это не весь Вы, и мне кажется, я это увидел. И… во мне взращивали ненависть к Вам, как к убийце моего отца, и я и правда ненавидел Вас слепо и отчаянно, но… Вы дали ему умереть на дуэли, а не на эшафоте. Рокэ невесело ухмыляется, переводя взгляд с решительного и наполненного искренностью лица юноши на свой бокал. — Взглянули с противоположной точки зрения? Боковым зрением он улавливает кивок русоволосой головы. — Можно сказать и так. На комнату опускается молчание. Ричард смотрит на огонь, но взгляд его направлен куда-то в глубину собственной головы, в мысли, а Рокэ смотрит на юношу перед собой. Всё ещё наивный, но не глупый, нет. С такой кашей в голове, намешанной из того, что он принимал как данность многие годы и того, что теперь видит своими глазами и слышит своими ушами. Но Рокэ ни в коем случае не должен убавлять огонь под этим варевом. Пусть оно проварится. Алва должен лишь дать ложку, чтобы правильно всё смешать, и отделить пригоревшее. И, если повезёт, итог будет съедобным. — Идите спать, Ричард. Завтра я попрошу вас не покидать особняк. У меня, как вы понимаете, будет много дел. Ричард смотрит на него внимательным взглядом. — Вы убьёте Штанцлера? Алва фыркает, позабавленный таким вопросом. — А вы, однако, кровожадны, юноша, — на губах маршала всё ещё небольшая улыбка, когда он смотрит на оруженосца, что чуть хмурит брови, не совсем понимая смысл реплики. — Бить врагов удобней в чужом доме, а не в собственном. Чтоб потом не вставлять окна и не менять ковры. Но даже я не могу просто взять и убить кансилльера у него же дома. Но я, несомненно, захочу увидеть страх в его глазах, когда он поймёт, что его план по моему убийству вашими руками успехом не увенчался. *** Штанцлер, что неудивительно, сбегает. Но отдыха не видится на горизонте — спешно присылают гонца из Фельпа, куда незамедлительно просят явиться Первому Маршалу. Естественно, его оруженосец едет с ним. Сражение на суше или на море — разница только в подходе к стратегии. Рокэ решает доверять мальчишке чуть больше, но всё ещё держит возле себя: и под присмотром будет, и учиться снова будет на примере. Хотя на Совет Алва его не берёт. Но изумлённый вид перед новыми галерами замечает и прячет крохотную улыбочку в уголок губ. А после сражения (победного, естественно) на главной площади Фельпа зажигаются костры и все празднуют победу и совпавший с этим праздник Андии. Рокэ позволяет себе на этот вечер беспечно не думать ни о чём, в его крови всё ещё гуляет тень задора после боя, опьяняющая куда сильнее вина. Он танцует и смеётся, а на лицах фельпских солдат играют пьяные улыбки. Они выталкивают его в середину круга и громко наперебой славят его, богов, вино и победу, а Рокэ двигается под какой-то почти языческий ритм так, словно это праздник у самого Леворукого. В горле пересыхает, и Рокэ уступает центр круга для адмирала Скварца, который пускается в лихой пляс, несмотря на полученную рану. Маршал идёт к импровизированной лавке и бочкам с вином, и находит там Ричарда. Тот уже слегка захмелел, но ровно в той степени, чтобы широко улыбнуться и подать ему кружку с красным вином, что в ночи походит цветом на смолу. — Отчего же, юноша, вы тут сидите в одиночестве? Или эти танцы кажутся вашей утончённой натуре слишком диковинными? Налетевший лёгкий ветер словно невнятно шепчет что-то и путается в растрёпанных смоляных волосах, пробирается под широкую белую рубаху, проходит щекотно по взмокшей спине, треплет отросшие русые пряди оруженосца, и Рокэ вдруг хочется вплести в них пальцы, перебрать, ощущая, какие они мягкие… Он осушает поданную ему кружку в пару глотков, а Ричард просто жмёт плечами, отвечая на его вопрос. — Я просто не думаю, что у меня получится так же. Я не очень хороший танцор. — Вздор, — Рокэ не глядя отставляет пустую кружку и тянет оруженосца на себя, заставляя встать. — Тут не нужно думать, Ричард, тут нужно чувствовать. Алва затаскивает юношу в самую гущу веселящихся, и те встречают его подбадривающими возгласами, потому как многие видели, как оруженосец маршала Ворона сражался наравне со всеми, словно тень своего командующего, следуя за ним и в огонь и в воду — причём, буквально. Оказавшись среди танцующих, Ричард не успевает стушеваться или смутиться, потому что общий поток подхватывает их, и тела словно вспоминают сами, как нужно двигаться, и хоть немного неуверенно и слегка неловко, но Окделл повторяет за другими, и, когда юноша оборачивается, Алва видит на его лице искреннюю широкую улыбку, его глаза блестят, а на щеках яркий, даже в свете костров, румянец. И только тогда Рокэ замечает, что их ладони всё ещё сцеплены, а Ричард сжимает своими пальцами его, совершенно не придавая этому факту внимания. Стук барабанов становится быстрее, и этот звук отдаётся во всём теле, словно второе сердцебиение. Алва отпускает чужую ладонь, но притягивает Ричарда за талию чуть ближе. И музыка не смолкает в ушах, кровь бурлит, а внутри словно подрагивает натянутая струна. Гулянка успокаивается только уже ближе к рассвету. Вдвоём они идут к палаццо Сирен, в котором расположилось их временное пристанище. Рокэ чувствует себя на редкость умиротворённо и спокойно, он не пьян, но его обволакивает, словно летними волнами, расслабленность. Он приобнимает за плечо и притягивает к себе оруженосца неподобающе близко, но Ричард, видимо, на время забыл чопорные манеры, в которых был воспитан, потому идёт рядом, для собственного удобства в ответ приобнимает маршала за талию, слегка заплетается в собственных ногах и улыбается, слушая негромкую песню, что Рокэ напевает на кэналлийском. По ступеням они поднимаются так же, как шли, проходят через галерею и останавливаются у двери в покои, занимаемые Первым Маршалом. Оруженосца разместили в соседних, потому до них Ричарду дойти нужно всего несколько шагов. Рокэ снимает руку с плеча, проскальзывая ладонью по чужой спине, но отстраняется лишь совсем чуть-чуть. — Завтра мы можем никуда не спешить. Отдохни, Ричард. Ты молодец. Приближающийся рассвет делает окружающую темноту тёмно-синей, и в ней маршал видит, как губы Окделла трогает улыбка, всё ещё слегка пьяная, но счастливая. — Вы правда так считаете? И эта искренняя радость от похвалы в голосе юноши чем-то отзывается внутри, трогая ту самую струну, что звенела сегодня весь вечер. Рокэ не задумывается над тем, что делает, когда берёт чужое лицо в свои ладони. — Если я хвалю тебя, то никогда не сомневайся в этом, Ричард. Ресницы юноши вздрагивают, а губы приоткрываются, заставляя невольно бросить на них взгляд. И струна внутри лопается, когда Рокэ, подавшись порыву, прижимается к этим губам своими в почти целомудренном поцелуе. Ричард выдыхает от неожиданности и запоздало приходит мысль, что за это маршал может и по лицу схлопотать, и снова быть вызван на дуэль, но едва Алва решает отстраниться, как чувствует хватку чужой ладони, сгребающую его рубаху на груди, не отпуская. Рокэ, рассудив, что не встречает отпора, углубляет поцелуй, чувствуя робкий ответ в движении губ, и от этого почему-то внутри растекается жидкая лава, какой не ощущалось уже очень давно. И вопреки ситуации это действует отрезвляюще. Оторвавшись от чужих губ, Рокэ повторяет: — Иди отдыхать, Дикон. Не удержавшись, невесомо прикасается губами к уголку губ, и закрывает за собой дверь своих покоев. *** За окном занимается рассвет жаркого фельпского дня. Герцог Рокэ Алва, соберано Кэналлоа и Марикьяры, Повелитель Ветра и Первый Маршал Талига сидит в кресле и смотрит в окно, наблюдая, как синева светлеет, розовеет и далеко на востоке показывается солнце. Его не покидает ощущение, что он сделал нечто непоправимое. Этого чувства не было, когда он нарушил приказ и застрелил генерала Карлиона; этого чувства не было, когда он вёл своих людей через топи Ренквахи; этого чувства не было, когда он отпускал Робера Эпине — дважды!; это чувство не коснулось его, когда он обрекал десятки невинных женщин, детей и стариков на гибель, взрывая сагранские озёра; он был совершенно уверен в своих действиях, когда пуля летела в голову кагетского монарха. Но каррьяра! И суть не в том, что он поцеловал юношу или оруженосца — то ли дело, — а в том, кем был этот юноша, кем был этот оруженосец. И ведь, кошки его побери, то, что Окделл ответил на поцелуй, ему не показалось. И чем это объяснить? Вином, гуляющим в крови? Рокэ встряхивает головой, отбрасывая с лица смоляные пряди, а неуместные мысли — подальше. Не время и не место размышлять о причине и следствии незначительных (надо уверить себя) поступков. Нужно дождаться Эмиля и отправляться в Ургот. Закончить дела и, может быть, послать всё к кошкам и на пару недель — нет, на месяц! — уехать в Кэналлоа. Суматоха с пропажей капитана Гастаки отвлекает маршала от оруженосца и событий прошедшей ночи. Но всё равно время от времени Алва замечает на себе короткие взгляды, сразу утыкающиеся в пол, стоит ему слегка повернуть голову в направлении юноши. Любопытно. Слова о дуэли не звучат, обвинений не следует, праведного гнева не наблюдается. Маршал вообще удостаивается от оруженосца лишь тихого пожелания доброго утра да вопроса о поручениях, и, не получив таковых, молчит весь оставшийся день. Ближе к вечеру прибывает Эмиль, и они решают выпить, тем более, поводов сразу несколько: победа, встреча и — заранее — прощание. Окделл, расторопно отнёсший записку Джильди с поручением готовиться отплыть на следующий день, от предложения разделить вино отказывается и уходит к себе. Что ж, молчаливое игнорирование пока что вполне подходит. Пусть это в некотором смысле откатывает их налаживающееся взаимопонимание на пару шагов назад, это не то, с чем можно было бы не справиться. И всё же, всё же… Это сложились вместе победа, танцы, вино и очарование летней ночи или, упаси его все боги, существующие и нет, в нём зарождается симпатия к этому юноше? Рокэ вздыхает, раздражительно и обречённо. Он не привык лгать себе, и приходится признать, что последнее утверждение самое верное. *** Они проводят в Урготе всего несколько дней, как письмо из столицы меняет все планы — кардинала Сильвестра хватил ещё один удар, он слёг и требует немедленного возвращения Алвы в столицу для предотвращения вероятных смут. Каррьяра, значит, Кэналлоа не видать ближайшее время, как бы ни хотелось. *** В столице, в отличие от Фельпа, уже чувствуется дыхание ранней осени. Небо всё ещё светлое и высокое, но деревья потихоньку одеваются в золотистые одежды и ночи становятся холоднее. Переночевав на постоялом дворе со звучным названием «Талигойская звезда» и поздним утром въехав в столицу, Рокэ отсылает оруженосца на улицу Мимоз, а сам отправляется к кардиналу. Сильвестр встречает его в постели, полусидя на высоких подушках, у него перестала действовать вся левая половина тела и разговаривает он с трудом, но всё же какая-то колоссальная воля к жизни даёт ему сил держать всё в своих руках даже в таком состоянии. — Герцог… Я рад…что Вы приехали…так быстро. Боюсь… третьего удара… Создатель не даст мне… пережить. Алва садится на стул с высокой резной спинкой возле постели кардинала. — В таком случае, Вам нужно позаботиться о достойном преемнике. Вместо кивка Дорак моргает чуть дольше, чем обычно. — Да, теперь это… действительно необходимо. Но Рокэ… я позвал Вас не для этого. После Октавианской ночи… я в полной мере увидел, что спокойствие в Талиге хрупко и ненадёжно… Я хотел бы успеть… попытаться сократить количество угроз, что его нарушает… Я знаю… что Вы отвергнете моё… предложение… но, пожалуйста, выслушайте. Рокэ чуть хмурится. Кардинал всегда был для него если не другом — то неизменным соратником. Алва кивает, показывая, что готов его выслушать. Дорак заметно расслабляется, тяжело вздыхает. — Не думаю, что это станет для Вас новостью, но я… не так давно предпринимал попытку… покушения на Альдо Ракана. Дважды. Обе попытки провалилась. Но, по правде, план был… не надёжен и полон… случайностей. А человек, хоть и надёжен… но не изобретателен. Так что… Алва, уловив, куда дует ветер, решил предположить желаемое кардиналом. — Вы хотите, чтобы я озаботился новым покушением? Нашёл человека и разработал план? Сильвестр прерывисто вздыхает, поморщившись, и кивает. — В целом, да. Сейчас есть возможность… новой попытки. Потому как в этот раз… герцога Эпине рядом с Раканом не будет. Мы вместе должны придумать… грамотный план…потому что человек на примете… у меня есть. Алва чуть щурится и поджимает губы. Значит, Робер всё же решил не возвращаться в Агарис. Что ж, в кои-то веки мудрое решение. Но тон кардинала достаточно намекающий. — Я знаю этого человека. Кардинал отводит от него взгляд, моргая и хмурясь, словно принимает решение, раскрывать всё же карты, или пойти на попятную. — Кандидатура весьма… рисковая… Но может сыграть неожиданность… Если бы он смог правдиво притвориться… то приблизился бы близко… и смог ударить тогда, когда Альдо не ждал бы… — Кардинал вновь смотрит прямо в лицо маршалу и Алва всё же видит в его глазах сомнение. — Ваш оруженосец. — Нет, — слово вырывается резче и быстрее, чем Рокэ мог бы оправдать, но он сразу же берёт себя в руки. — Во-первых, это действительно рискованно. Мальчишка только-только начал думать своей головой, а не теми мыслями, которые в неё вкладывали все, кому ни попадя. Он может исполнить порученное, а может переметнуться на противоположную и привычную сторону. И во-вторых… — он хмыкает. — Я никогда не играл в шпионские игры. Вот если принц в изгнании попробует вторгнуться в Талиг — переворота я не допущу и разобью любое войско, которое он с собой приведёт. Кардинал едва заметно кивает, явно разочарованный. — Я знал, что услышу от Вас примерно это. Алва поднимается со стула. — В таком случае, если Вы не хотите обсудить ещё какие-то покушения, я, пожалуй, пойду. Вам, кардинал, сейчас нужно побольше отдыхать. Он кивает Сильвестру, разворачиваясь и направляясь к выходу из комнаты, но у самой двери останавливается. Это не совсем его методы, и не совсем то, что он обещал… — Герард Арамона. Он мечтает служить в армии, и я обещал юноше службу в Торке. Но, скажем, если за выполнение поручения посулить что-то столь же заманчивое, он с радостью поскочит в Агарис хоть на ызарге. Кардинал на мгновение задумывается, но кивает, завершая разговор. *** Оказавшись, наконец, в особняке, Алва переодевается, приказывает подать шадди в кабинет, пишет несколько писем и только потом интересуется у Хуана, не покидал ли дома оруженосец. Тот обнаруживается в библиотеке, увлечённо читающим какой-то талмуд, при пристальном взгляде оказавшимся историей Талига. Рокэ несколько мгновений стоит, наблюдая за юношей: Ричард чуть хмурится, внимательно вчитываясь в строки, закопавшись пятернёй в отросшие волосы и подпирая голову рукой, на нём свежая рубашка и чистый колет висит на спинке стула. — Вижу, вы выбрали увлекательное времяпрепровождение, юноша. Окделл резко вскидывает голову — судя по всему, чтение его действительно увлекло, и он не заметил появления своего эра, — а после поднимается сам, сразу подтверждая догадку. — Я не заметил, как Вы вернулись, простите. Я… не был уверен, что у Вас ко мне не будет поручений, и решил скоротать время за книгой. Маршал кивает. — Похвально. Я написал несколько писем, ваша задача — доставить их адресатам, и на сегодня, пожалуй, всё. Ричард с готовностью кивает, снимает колет со стула и надевает на плечи. Он подходит ближе, и Рокэ отдаёт ему небольшую стопку писем. — Одно письмо для нашего нового кансилльера, второе — графу Рокслею, это для заместителя коменданта города, а это для Её Величества. На последнем Ричард неуловимо задерживается, хотя, возможно, Алве это только показалось. — Отвезёте и остаток дня можете быть свободны. — Слушаю монсеньора. Оруженосец кивает и спешно выходит из библиотеки. Алва задумчиво смотрит на книгу на столе — из двенадцати томов истории Талигойи и Талига перед ним лежит том с событиями смены династий. Любопытно. Практически любой житель страны знает хронологию прихода к власти Франциска Первого Оллара. Даже простолюдины, пусть и менее подробно, чем учителя заставляют зубрить отпрысков знати. Что нового хотел почерпнуть Ричард в книге? Хотя, с таких ярых Людей Чести, как Окделлы, станется изучать историю с «верной» точки зрения. Рокэ на время погружается в бытовые вопросы, справляясь о состоянии дел в своё отсутствие. К вечеру небо затягивают серые облака, и начинает идти несильный дождь. Для камина ещё достаточно тепло, потому маршал просто зажигает десяток свечей в кабинете, расслабленно откидываясь в кресле и открывая бутылку «Чёрной крови». Он рассеянно листает тот самый том истории, когда Хуан сообщает, что оруженосец вернулся, а у Кончиты как раз готов ужин. Алва откладывает книгу на стол. — Прекрасно, пусть накрывают. Он ещё некоторое время не двигается с места, после поднимаясь и спускаясь в столовую, куда слуги уже успели принести блюда с кухни. Рокэ садится на своё место за столом и как раз в этот момент в столовую входит Ричард. — Я полагал, вы задержитесь. Неужели в столице нет никого, кого бы вы хотели навестить по приезду? Оруженосец также усаживается за другой конец стола. — Мой кузен в Надоре, приятелей по Лаик в городе тоже нет, так что… Юноша пожимает плечами, как бы говоря этим, что в гости к кому-либо в ближайшее время не собирается. — В таком случае, если ваши вечера свободны, то предлагаю вновь возобновить наши беседы. Что скажете? Ричард стреляет в него глазами, а после снова утыкается в тарелку с жарким из кролика. — Конечно, монсеньор, как будет угодно. Рокэ едва не фыркает от этой подчёркнутой церемонности. И хотя первоначальной стены изо льда между ними Алва не чувствует, недосказанность явно нависает над ними неудобной тенью. Хотя, надо отдать должное, юноша хоть явно помнит все подробности рассвета в палаццо Сирен, но от него не шарахается — это уже не плохо. Но всё же, как он поведёт себя при разговоре, если затронуть эту тему… предугадать реакцию молодого эсператиста, взрощенного в религиозной строгости и почитающего заветы, Рокэ не берётся. Когда ужин заканчивается, Рокэ поднимается, и вслед за ним встаёт Ричард. — Вы, юноша, вроде бы больше предпочитаете «Слёзы» «Крови», — полувопросительно произносит Алва и Ричард слегка неуверенно кивает. — В таком случае, сходите, возьмите себе бутылку и поднимайтесь в кабинет. Пройдя в комнату, Рокэ снимает камзол и, не особо заботясь о вещи, небрежно бросает его на спинку кресла, в котором устраивается сам. Он наливает себе из начатой бутылки в бокал тёмное вино, делая глоток и ощущая терпкую пряность на языке. Огоньки свечей в подсвечниках слегка дрожат и иногда шипят фитилём, по оконному стеклу мерно стучит дождь, нарушая тишину. За дверью звучат шаги, на мгновение замирающие, но после оруженосец входит в комнату, застывая у порога, неловко переминаясь, словно оказался здесь впервые. — Монсеньор… Рокэ кивает на кресло напротив. — Не стойте в дверях, юноша, они не нуждаются в охране. Ричард, наконец, отмирает, проходит, садится в кресло, открывает бутылку и наливает себе вина. — Итак, — Рокэ отпивает из своего бокала. — Признаю́, что в разговорах с вами пренебрегал историей, но, раз уж вы сами изъявили интерес к данной теме, — он взглядом указывает на книгу, что лежит с краю стола, — думаю, нам будет интересно побеседовать на этот счёт. Рокэ замолкает, глядя на юношу. Тот молча вертит в пальцах ножку бокала, и то ли собирается с мыслями, то ли ждёт вопроса, так что Алва решает задать его. — Есть ли какая-то причина, почему вы решили воскресить в памяти приход к власти Олларов? Ричард на мгновение хмурится, поджимая губы, после пожимает плечами. — Хотел сравнить версии. Алва, не удержавшись, хмыкает. Выходит, он и впрямь угадал насчёт преподавания истории в Надоре. Теперь даже интересно, как восшествие на престол Олларов преподносят юным отпрыскам Людей Чести и всем ли в одинаковой форме. — И как вы теперь относитесь к минувшему? Окделл вздыхает, глядя в потолок и собираясь с мыслями. — Мне думается, что… Алан, которого мы теперь называем Святым, мог поспешить в своём суждении… Рамиро был его другом, он был герцогом и Повелителем Ветра, значит, чтобы открыть ворота столицы и предать и своего короля, и своего друга у него должны были быть какие-то веские основания… И что ж, возможно, я предаю мировоззрение Людей Чести, но не признать, что Франциск Оллар стал достойным королём, я думаю, невозможно. Алва ловит себя на том, что его брови приподняты в изумлении. Он хмыкает. — Вы меня удивляете, юноша. Но я согласен с вами. Истинные мотивы поступков предков мы, потомки, можем только предполагать, — он усмехается задумчиво и слегка насмешливо. — И если я могу как-то судить о своих предках, то мне думается, что уж какими бы не были мотивы, но Рамиро Алва не мог быть человеком глупым — глупый не добился бы того, что было у него. А Алан Окделл… что ж, он поступил как Человек Чести, хотя, возможно, это было необдуманно с его стороны. Ричард, внимательно и серьёзно смотрящий на него, кивает. Они обсуждают давно минувшие дни ещё некоторое время, бокалы пустеют и наполняются вновь. Вино в крови побуждает юношу говорить быстрее, то, что первым приходит на ум, а не подбирать слова. Из разговора Рокэ ясно видит, что в Ричарде медленно и неохотно, но начинает пробиваться желание докопаться до сути. Многое заложенное в него дома учителями и, в большей степени, строгим беспрекословным материнским воспитанием, начинает подвергаться сомнению и попытке найти новую информацию и проанализировать самостоятельно. Алва прячет довольную улыбку за бокалом: вепрёнок оказался не настолько твердолобым упрямцем, каких взращивают северные земли. Вернее, упрямцем он был, и это упрямство и упорство поможет ему искать правду. Которая всегда где-то в золотой середине. В обсуждении исторических событий возникает пауза. Рокэ открывает ещё одну бутылку вина для себя и, прищурившись, думает, что сейчас вполне подходящий момент для ещё одного вопроса. — Итак. О Франциске Олларе мы твоё мнение выяснили, Фердинанд — да простит мне это Его Величество — не такая интересная личность. А что ты думаешь об Альдо Ракане? Ричард хмурится, несколько раз моргая, что-то невнятно коротко мычит, а потом неопределённо ведёт плечами. — Я не знаю. Дядя Эйвон и Штанцлер внушали мне мысль, что он — надежда Талигойи, законный правитель, воплощение чести, отваги и добродетели. Но ведь они никогда не видели его вживую! Как они могут знать, каков он? Они могут ошибаться на его счёт точно так же, как ошибались на Ваш. Рокэ негромко хмыкает, его губ касается слегка насмешливая улыбка, не добирающаяся до глаз. — И в чём же они ошибались? Я пренебрегаю чужими чувствами, меня называют язвительным, безжалостным, жестоким и бессердечным человеком. Циником без капли чести. И в чём же твой эр Штанцлер не прав насчёт меня? Ричард яростно трясёт головой, отчего волосы попадают на глаза, но он быстрым движением смахивает их в сторону и смотрит прямым взглядом на мужчину напротив. В его серых глазах плещется хмель, зрачки расширены, а между бровей залегла упрямая складка. — Штанцлер мне не эр. Вы мой эр. Вы язвите только над глупостью, а безжалостны только к врагам. Вас не любят и боятся, потому что Вы решительны и всегда делаете только то, что считаете нужным и правильным. Люди Чести не желают признавать, что Вы один из них, но я думаю, что Вы один из самых благородных людей, которых я вс-тречал… На последнем слове уверенный тон голоса его даёт осечку, он запинается, смущается своей пылкой откровенности, его щёки становятся пунцовыми и он отводит взгляд. А Рокэ понимает, что растерялся и не знает, что на эти слова можно ответить. Обычно он бы шуточно съязвил, как и всегда, но он осознаёт, что сейчас это неуместно. Искренний порыв Ричарда можно загубить неосторожным словом. Поэтому, через долгие мгновения молчания, с его губ срывается простое тихое: — Спасибо. Ричард вскидывает голову, встречаясь с ним взглядом, но видит, что в чужих синих глазах нет насмешки. Он вновь отводит взгляд, смотря на пустой бокал в своей руке, и отставляет его на стол. Коротко откашливается. — Я… с позволения, пойду к себе. И Рокэ бы его задержать, как раз сейчас поговорить о том, что где-то глубоко не даёт покоя, но маршал кивает. — Конечно. Спокойной ночи. Ричард поднимается, слегка покачнувшись, но до двери доходит вполне ровно. Остановившись в проёме и слегка придерживаясь за косяк, он медлит мгновение, после обернувшись и тихо произнеся: — Спокойной ночи, монсеньор. уходит в свою комнату. Рокэ ещё некоторое время сидит в кресле, невидящим взглядом скользя по узору на ковре, по огням свечей, по шкурам на стенах. Так значит, восхищение и благодарность стали тем, что мальчик видит его теперь лучшим, чем он есть. Или лучшим, чем Алва сам привык считать. Что ж, может быть второе более вероятно. Рокэ вдруг осознаёт, что ему нестерпимо хочется, чтобы Ричард никогда больше не переменил о нём своего мнения. *** Тёплая яркая осень сменяется промозглой сыростью, утренними туманами и серыми облаками, напрочь затянувшими небо и срывавшимися вниз частыми дождями. После дождей приходят заморозки, обнимающие лужи и перекатанную дорожную грязь, укрывающие увядшую и потерявшую цвет траву инеем. После заморозков, наконец, Оллария кутается в белый снег: мелкими хлопьями падающий с неба, он покрывает всё вокруг. И хоть на улицах столицы под ногами и каретами он быстро превращается в нечто серо-коричневое, всё же после недель унылой грязи это выглядит чуть более радостно, чисто и светло. Герард Арамона с достаточно правдоподобной историей ещё до холодов отправляется в Агарис, со строгим указанием связаться или при удаче, или при вынужденной необходимости вернуться, или же по крайне экстренной причине. Кардинал полагает, что для исполнения поручения молодому Арамоне потребуется от месяца до полугода. Алва хмуро-равнодушно пожимает плечами и не строит предположений. Также кардинал, прислушавшись к голосу разума (и Алве) вплотную решает озаботиться о преемнике. И, неожиданно для многих, вызывает из Лаик отца Германа, делая его своим помощником и доверенным лицом, а фактически вводя его в курс дел. Супре, надо отдать ему должное, как человек ответственный, первым делом находит себе подобающую замену для наставления молодых дворян в училище, и только потом всецело погружается в изучение своей, без сомнения, будущей должности. Граф Манрик, ранее заведовавший финансами, показывает себя таким же неплохим кансилльером, каким был ранее тессорием. Разумеется, новая должность даёт ему ещё больше власти, но Сильвестр всё ещё в состоянии приглядывать за его делами. Дни и недели в особняке на улице Мимоз проходят вполне мирно и однообразно: уроки фехтования по утрам, беседы по вечерам, днём — у маршала дела государственные, при которых юный герцог исполняет свою роль оруженосца или же, при отсутствии в нём надобности (при делах не очень государственных), волен заниматься, чем ему будет угодно. Ещё при первых заморозках Ричард, слегка неловко и подбирая слова, попросил Алву устроить свою сестру фрейлиной к королеве, и теперь, когда Айрис Окделл в столице и при дворе, старается каждый день навещать её. За всё это время разговора об «инциденте» в Фельпе так и не случается, потому что Алва решает, что прошло слишком много времени, а запоздалое объяснение ещё хуже, чем его отсутствие. Ричард никак не выказывает, что ждёт каких-то объяснений с его стороны, подчёркнутая официальность из его слов и поведения пропадает, а после приезда сестры Окделл и вовсе почти постоянно пребывает в хорошем расположении духа, так что Рокэ попросту не хочется рушить эту атмосферу, установившуюся между ними. Оруженосец всё так же смотрит на него со сквозящим восхищением и благодарностью во взгляде, прилежно учится, а маршал хвалит его за успехи, и, признавая это перед самим собой, втайне гордится ими. Незадолго до Зимнего Излома с южных границ, наконец, возвращается Эмиль, донельзя загорелый и с выгоревшими на солнце почти белыми волосами. На следующий вечер после приезда Савиньяк наведывается к другу, и Рокэ рад его видеть. Ричард тоже рад встрече с Эмилем, потому от приглашения разделить вино не отказывается, жадно слушая любые истории армейских будней. У Эмиля они всегда весёлые и задорные, Рокэ смеётся и слышит басовитый смешок Окделла, чувствуя незнакомое (или забытое) чувство умиротворения. За окнами идёт снег, время давно перевалило за полночь, треск поленьев нарушает установившуюся тишину: мужчины прерывают свой разговор, а оруженосца смарывает долгий день, вино и тепло камина, в кресле возле которого он заснул. Рокэ расслаблено сидит в своём излюбленном кресле, откинувшись на спинку, вертит в пальцах ножку бокала и смотрит. Смотрит, как тонкие губы слегка надулись во сне, между бровей залегла морщинка, как подрагивают длинные ресницы. Как из низкого хвоста, в который последнее время Ричард убирает порядком отросшие волосы, выбилась прядка, и которую нестерпимо хочется заправить ему за ухо. Как щёки тронуты румянцем, почти таким же, как в Фельпе… Тихий звон поставленного на стол бокала заставляет маршала отвести взгляд и наткнуться на почти чёрные глаза Савиньяка, с лёгким прищуром смотрящие на него. Эмиль так смотрит крайне редко, потому Рокэ, даже не отдавая себе отчёта, слегка напрягается. — Что? — Знаешь, Росио, — негромко произносит Эмиль на кэналлийском с едва слышным акцентом. — Если ты смотришь на него, пока он не видит, то он смотрит на тебя, пока не видишь ты. Ну, или делаешь вид, что не видишь. Рокэ молчит и граф поднимается со своего кресла. — Думается, я ещё не до конца отдохнул с дальней дороги, так что поеду к себе, — он хлопает Рокэ по плечу. — Не провожай меня, двери я найду сам. — Главное, чтобы это не была дверь в мой винный погреб. Кидает вслед ему Алва и слышит тихий смешок. Глядя на дверной проём, куда только что вышел Эмиль, Рокэ думает о том, что иногда младший из близнецов также проницателен и наблюдателен, как и Лионель. Но если со своей стороны Рокэ почти готов признать (но только перед самим собой), что равнодушия к своему оруженосцу точно не испытывает, а даже и наоборот, то в противоположную сторону ответ не очевиден. С кресла возле камина слышится вздох и Рокэ вновь смотрит на Ричарда, но тот не просыпается. Рокэ поджимает губы. Сон в кресле в неудобной позе явно скажется на следующее утро. Самым очевидным кажется разбудить Окделла и отправить спать. Но когда Рокэ Алва поступал очевидно? Он ещё несколько мгновений сидит, смотря на чужое, спокойное во сне лицо, после почти раздражённо вздыхает, поднимаясь и подходя к креслу, в котором спит юноша. Возвышаясь над ним, Рокэ словно прикидывает масштаб работы, разворачивается, открывает смежную дверь в свою спальню, подходит и сдёргивает с кровати покрывало, отбрасывая в сторону, возвращается в кабинет. Ричард съехал в кресле чуть ниже, потому Алва на пробу зовёт его: — Ричард? Но тот только смешно дёргает носом, заставляя Алву легко фыркнуть и улыбнуться уголком губ. Он, стараясь быть аккуратным, подхватывает юношу на руки, отмечая, что вепрёнок весит уже как целый вепрь, и, дойдя до кровати, укладывает его на постель. Снимает сапоги, оставляя их тут же на полу. Чуть прикрывая одеялом, не удерживается, и всё же заправляет прядь волос за чужое ухо, невесомо скользя кончиками пальцев по скуле. Словно опомнившись, отдёргивает руку, и, вернувшись в кабинет, прикрывает за собой дверь. Со вздохом почти падает в кресло. Только что бывшее прекрасным вино горчит на языке. Чувство, что он делает что-то непоправимое, возвращается к нему. Слова Эмиля вновь и вновь крутятся в мыслях. В камине потрескивает огонь. Дверь, всегда открывающаяся бесшумно, неожиданно скрипит и в кабинет входит Ричард, вероятно, всё-таки разбуженный своим перемещением. Он сонный и босой, и выбившиеся из хвоста русые пряди взлохмачены. — Простите, эр Рокэ, я задремал… Его голос слегка с хрипотцой, и Алва сам невольно машинально откашливается. — Ничего. Иди к себе. Тот некуртуазно зевает. — Далеко идти. Алва фыркает, отставляя пустой бокал на стол. — Вы нелогичны, юноша. Зачем же вы тогда встали, если не собираетесь идти спать в свою постель? Ричард смотрит на него абсолютно серьёзным, без капли сонливости, взглядом тёмно-серых глаз. — Но Вы не идёте спать в свою, и я пришёл позвать Вас. Рокэ чуть выгибает бровь, но не успевает сказать ни одной пришедшей на ум колкости, которые вылетают из головы вихрем, потому что оруженосец наклоняется и прижимается к его губам своими. Рокэ удивлён всего секунду, но после, с неожиданной жадностью, сам приникает к чужим губам, тонким, мягким, неуверенным, но чувственным и отвечающим со всем пылом молодого сердца. Алва слегка прикусывает эти губы, вырывая из них тихий полустон и чувствуя, как руки Ричарда вцепляются в его плечи. Рокэ притягивает юношу ближе, заставляя усесться себе на колени, и нетерпеливо дёргает заправленную в штаны тёмно-синюю рубаху, запуская под неё руки и оглаживая гладкую кожу спины. Ричард выгибается котом, льнёт ближе и тихо, но так сладко стонет, что у маршала по спине сбегают мурашки. Ему мало, мало. Он впервые за долгое время чувствует такую жадность до кого-то, и это даже слегка пугает, но и пленит невообразимо. Он стягивает явно мешающуюся рубаху, кидая её на пол, окидывая взглядом подтянутое тело с синяком на боку от недавней тренировки, прижимается к уже желтеющему пятну невесомым поцелуем, ведя дорожку выше по груди, приникая к шее. Ричард тяжело дышит и повторяет шепотом только «эр Рокэ». Обняв ладонями его лицо, он заставляет Рокэ поднять взгляд, столкнуться с серым омутом, тёмным, как небо перед грозой, в котором молниями играет блеск желания, и Ричард так прекрасен в этот миг, что мужчина не слышит, что тот говорит. — Что? Ричард улыбается, открывает рот, чтобы повторить, но… — Квальдето цера!.. Пробуждение от яркого солнечного света, бесцеремонно светящего сквозь подёрнутые морозными узорами окна, вырывает из него стон, затёкшую шею ломит. Рокэ разминает её, поднимаясь. Сон… Всего лишь сон. Дверь в его спальню приоткрыта и постель пуста. *** Алва страдает, и страдает он от скуки. Вино не спасает, вечера у прекрасной Марианны — тоже. Шпионы Дорака приносят донесения о волнениях в Дриксен, но внутренние неурядицы кесарии Талигу пока интересны только в качестве наблюдения. А Рокэ страстно хочет на войну. Только на войне он чувствует себя свободно и на своём месте, там, где жизнь чувствуется острее и ярче, балансируя на кончике шпаги, летя пушечным ядром. Сейчас же он ощущает, что, словно камень, покрывается мхом. И надо сказать, что мается от скуки в особняке на улице Мимоз не он один: Ричард, после ежедневного утреннего фехтования (в котором юноша делает заметные успехи) и после поездки к сестре, с обеда и до вечера слоняется по дому. Библиотека становится его почти постоянным местом обитания, за исключением тех дней, когда или граф Васспард, или виконт Сэ составляют Окделлу компанию в прогулках по столице. Также Ричард приобретает привычку, заслышав, что маршал берёт в руки гитару, прокрадываться и слушать напевы и игру. — Не прячьтесь, юноша. Вы не настолько тихи, чтобы я не слышал ваших шагов. Если хотите послушать — заходите и слушайте. В конце концов, это приводит к тому, что Рокэ предлагает Ричарду самому научиться играть, но затея быстро увядает: если голос у Повелителя Скал грубоватый, но приятный, то для музыкального инструмента его слух не приспособлен. Месяц Весенних Ветров приносит в Олларию потепление и слякоть, и Алва не выдерживает. Если он останется в столице ещё хотя бы на неделю, то начнёт выть под аккомпанемент собственной гитары. Встав утром, выпив шадди и полюбовавшись на отвратительный вид за окном, Алва приказывает собираться. Приказ исполняют так споро, как только возможно, и ещё до обеда маршал в сопровождении нескольких воинов-кэналлийцев отбывает в фамильные земли. Ричард Окделл едет со своим эром. Они скачут достаточно быстро, но не загоняя лошадей. Чем дальше они от Олларии и ближе к Кэналлоа, тем более очевидной становится весна: сначала исчезает снег, появляется коротенькая зелёная травка, которую лошади во время стоянок с энтузиазмом пощипывают, а после и деревья покрываются молоденькой листвой. Рокэ на самом деле не совсем понимает причину такой тяги в родовое гнездо. Словно он пытается отчаянно догнать что-то, или убежать от чего-то неведомого. Он бы с радостью убежал от своих мыслей и (ызарги их раздери) новоприобретённых чувств, но давно уже смирился с тем, что куда бы ты ни попытался скрыться — ты всегда берёшь с собой себя. Ричард же заметно приободряется. От него прямо-таки веет воодушевлением перед новыми впечатлениями: рождённый на севере, за два года он успел побывать и на восточных границах в Варасте, и на южных в Эр-При, в Сагранне, Фельпе и Урготе. Теперь же он в дне пути от таинственного для многих талигцев, независимого и гордого края со звучным названием Кэналлоа. Он много расспрашивает монсеньора, и Рокэ вполне охотно рассказывает: о горах, лесах, лугах и море, о рощах гранатовых деревьев и об обширных виноградниках. На стоянках к рассказам своего соберано присоединяются его люди, рассказывая о местах, где родились и выросли: о рыбацких поселениях или о горных деревушках. — Скоро сами всё увидите, дор Рикардо, — ухмыляется Диего, самый молодой стрелок из кэналлийской свиты маршала. Парень всего на несколько лет старше Ричарда, и, не смотря на то, что обычно Окделл с людьми ниже своего статуса держит дистанцию, с Диего они за эти несколько дней поездки много общаются и становятся если не друзьями, то приятелями. Алва старается задавить зарождающуюся ревность в зачатке. Наконец они приближаются к узкому перевалу, служащему границей герцогства Кэналлоа. Солнце светит в зените и уже припекает сквозь чёрные одежды. Ветер приносит пахнущий солью воздух, хотя до воды ещё часы езды, вокруг высятся горные склоны, поросшие кустарником. При въезде в ворота, созданные самой природой, их встречают двое кэналлийцев, почтительно приветствуя маршала. — Соберано, на рассвете видели здесь пятерых конных. Покружили, но вместо того, чтобы въехать, повернули в сторону Фиеско. Рокэ взглядом обводит склоны. Только самоубийца будет нападать на него на границе его же владений, причём, когда рядом с ним его люди. — Что ж, если гости всё-таки надумают вернуться, мы с радостью их встретим. Цокот копыт лошадей по каменистой дороге гулко отскакивает от горных стен, окружающих их. Ни с того, ни с сего поднявшийся ветер порывами дует в лицо, заставляя придерживать шляпу и щурить глаза. Его свист в ушах походит на предупреждение, и Рокэ, не отдавая себе отчёта, чуть сильнее стискивает поводья. Моро, словно чувствуя напряжение своего хозяина, всхрапывает. Проехав самую узкую часть между двумя горными стенами, Алва слегка расслабляется. Едущий же сбоку и на полкорпуса позади Ричард неожиданно хватает маршала за локоть, и в следующий миг раздаётся грохот и на них обрушиваются камни и целые валуны. Кони от испуга начинают метаться, несколько из них понесли вперёд. На мгновение Алву ослепляет вспышка боли, а из глаз разве что искры не летят, но от участи пасть с проломленной головой его спасает оставшаяся на ней шляпа, немного смягчившая удар. Сзади и сбоку раздаются выстрелы, а после и звон шпаг. Проморгавшись и перестав, наконец, видеть перед взором цветные круги, Рокэ поворачивается и, почти не целясь, стреляет в одного из нападавших. Попадает, но только ранит. Досадно. Достаёт из ножен шпагу и как раз вовремя для того, чтобы отразить удар и следующим отправить противника к праотцам. Неподалёку Ричард моментом позже побеждает своего соперника. Перевес сил явно на их стороне, даже с учётом эффекта неожиданности и манёвра с камнепадом, нападавшие терпят поражение. И в тот самый миг, когда, казалось бы, всё заканчивается, Рокэ слышит звук выстрела, чувствует жгучую боль слева, выше сердца. Он слышит чей-то окрик, успевает заметить исказившееся лицо Окделла, устремившегося к нему, но через мгновение сознание погружается в непроглядную тьму. *** Первое, что предстаёт перед глазами — это низкий деревянный потолок. Под спиной удобная, но колкая перина, пахнущая сухими травами, а освещение в помещении тусклое. Чуть повернув голову вправо, Алва замечает источник света — подсвечник с двумя свечами, толстыми и сильно коптящими, от которых в воздухе стоит явственный запах сала. Несколько мгновений Рокэ не понимает, почему оказался в таком положении и что он здесь делает, но попытка приподняться, опершись на руки, прошивает слева яркой вспышкой боли и в память возвращаются последние события. Что ж, быть раненным не входило в его планы, но теперь нужно исходить из уже сложившихся обстоятельств. Он повторно изъявляет желание подняться, но теперь преградой становится какая-то тяжесть, не дающая сдвинуть лёгкого покрывала, что укрывает его. Рокэ длинно выдыхает сквозь зубы, устремляя взгляд себе в ноги, и замирает на мгновение: уронив голову на сложенные руки, его оруженосец спит, согнувшись в три погибели, сидя на стуле и опираясь на кровать в его ногах. Мужчина сглатывает. Перед глазами ясно представляется, как Ричард сидит возле него, перебарывая сон, чтобы не пропустить момент, когда маршал очнётся, но всё же не выдерживает, решая дать себе минуточку, и в итоге засыпает. Рокэ гложет желание узнать, что же случилось после того, как он отключился, как и где они оказались, сколько прошло времени, но он не шевелится. Судя по всему, сейчас глубокая ночь, и если он лежит на кровати, его рана перевязана, а оруженосец спит, уверенный, что им ничего не угрожает — значит, их приют действительно безопасен. Он даже думает, что раз уж на то пошло, можно тоже попробовать вновь заснуть на остаток ночи и оставить всё на утро, как где-то скрипит дверь — тихий звук прерывает ночную тишину, Ричард вздрагивает, резко поднимая голову и сталкивается с ним взглядом. — Эр Рокэ, — юноша поспешно подаётся вперёд, свет свечей теперь более освещает его и Рокэ видит припухший нос и красные глаза. — Хвала Создателю, Вы пришли в себя. Алва кривовато усмехается. — Вы удивительны, юноша. Все твердят о моём сговоре с Леворуким, а вы благодарите Создателя. Ричард как-то раздражённо и вместе с тем облегчённо выдыхает. — Язвите, значит в порядке. Маршал хмыкает. — Не спешите меня хоронить, Ричард, лучше дайте воды и поведайте, где мы. Окделл тут же наливает в глиняную кружку воды из глиняного же кувшина, что стоял на тумбе рядом с подсвечником. Алва осторожно приподнимается, и оруженосец передаёт ему воду, поддерживая, чтобы не расплескать жидкость на постель. — Это дом доры Аины, Аины Гарридо, она … какая-то родственница Гонсало. Когда Вы… когда Вас ранили, было решено ехать сюда, потому что ближе всего. Утолив жажду, Рокэ выпускает пустую кружку из пальцев, позволяя Ричарду забрать её, вытирает губы тыльной стороной ладони. — Что с людьми? — Игнасио мёртв, Алваро и Джул ранены, остальные в порядке. Рокэ кивает, смотря на оруженосца. Припухший нос, красные глаза и пальцы сжимают несчастную кружку сильнее, чем следует. В груди тянет что-то, к ранению не имеющее никакого отношения. — А ты? На этот тихий вопрос Ричард вскидывает взгляд, что старался спрятать, сглатывает, облизывает губы. Отворачивается будто бы для того, чтобы поставить кружку на тумбу. — Я в порядке, монсеньор. Возможно, если бы Алва его не видел, он бы поверил, потому что голос Окделла спокоен и твёрд, но лицо его всё ещё как открытая книга, да и улики слишком явные. Рокэ осторожно касается рукой чужой ладони, и видит, как Ричард вздрагивает. — Ты плакал, — Рокэ говорит это тихо и мягко. Ричард щурится, морщится, а после тихо шмыгает носом. — Ты уже не раз видел смерть и не раз сам забирал чью-то жизнь, чтобы ронять по этому поводу слёзы. Ладонь Ричарда неопределённо вздрагивает, словно хозяин хотел освободиться от держащих её чужих пальцев, но тут же передумал. Ричард поднимает на него глаза, и в неярком свете свечей они тёмные, графитового цвета. — Я боялся Вас потерять. Тихие слова, едва громче шепота, но от которых Алва глубоко вдыхает, так, что рану под повязкой слегка дёргает боль, и медленно выдыхает. Он вглядывается в чужие серые глаза, в которых, словно второй камнепад за сутки, падает на него оглушающая искренность. Он сильнее сжимает пальцами чужую ладонь, притягивая юношу чуть ближе, вынуждая сесть на краешек кровати, совсем близко. — Разве не стало бы всё проще, если бы стрелок оказался более метким? Ричард переводит взгляд на их руки, моргает и хмурится. — Стало бы. Я бы больше не думал о Вас… не чувствовал… то, что мужчине не подобает чувствовать к мужчине. Его голос теперь слегка подрагивает, взволнованный, сквозящий каким-то смирением и отчаянием. Рокэ слегка поглаживает его ладонь в своей руке большим пальцем, и это движение заставляет Ричарда вновь посмотреть на него. У юноши скулы горят румянцем ярким даже при тусклом свете двух свечей, но в глазах блестит скалистое упрямство. — Помнишь, что я говорил тебе когда-то? Жизнь одна и её нужно прожить до конца. Так, как хочется, или, по крайней мере, так, как получается. И никогда не оглядываясь на то, что подумают другие, потому что они в любом случае что-нибудь подумают. Я так живу и буду так жить, потому что у меня на это хватает смелости, — Рокэ невесело усмехается. — Меня и ненавидят-то почти все за то, что у них этой смелости жить так, как им хочется, не достаёт. Окделл коротко кивает. — Вы смеете всё, я помню. Рокэ тоже кивает, словно подтверждая давние слова или одобряя хорошую память оруженосца. — Смею, потому что хочу и могу. И ты тоже можешь, Ричард. Ричард взволнованно облизывает губы, пару раз моргает. — Могу ли? Алва не отводит серьёзного взгляда от чужих глаз. — Можешь. Ричард коротко выдыхает, сглатывает, резко подаётся вперёд и, зажмурившись, прижимается губами к губам мужчины, коротко, почти сразу отстраняясь и роняя голову на чужое плечо, пряча лицо. Алве кажется странным, что он думал, будто это что-то непоправимое, потому что сейчас он уверен, что то, что происходит — самая правильная вещь в его жизни. Он слегка морщится, но тянется левой рукой и зарывается в русые волосы. От них пахнет дорожной пылью, солнцем и травами, которыми обычно обрабатывают раны. — Вы мужчина, Вы старше и Вы мой эр, — Ричард не поднимает головы и потому его голос звучит глухо. — И я буду гореть за это в Закатном пламени, но я… я люблю Вас… И Рокэ уже давно не восемнадцать и даже не двадцать пять, он был предан и пропитался мыслью, что слова любви, равно как и она сама — пустое, лишнее и ничего не значащее, а его цинизм стал притчей во языцех, но эти слова — искренние, чистые, отчаянные — заставляют его сердце ускорить ритм. Он осторожно, почти невесомо, проводит кончиками пальцев по чужой скуле и приподнимает голову юноши, чтобы взглянуть в серые глаза, смотрящие сейчас так беззащитно и открыто. — Я бы мог сказать, что готов убить за тебя, но я уже это делал; я бы мог сказать, что умру за тебя, если потребуется, но, как мы выяснили– тебе бы это не понравилось. Поэтому скажу лишь, что, наверное, впервые за долгие годы, мне дорог кто-то настолько, как дорог ты. Ричард судорожно вздыхает, а губы Рокэ растягивает улыбка. — Удача улыбается тем, кто смеётся. Не плачь зазря, Дикон. Что было — оплакивать поздно, что будет — рано, а в эту ночь грустить не о чем. Весенними ночами не плачут, а целуются и сходят с ума. На губах Ричарда тоже появляется робкая улыбка, и Рокэ не удерживает себя от удовольствия сцеловать её. Потому что он хочет, может и смеет. *** Рана оказывается на самом деле не очень серьёзной, но левой рукой Рокэ старается без надобности не действовать, да и в целом, в движениях теперь приходится быть более осмотрительным. Но в остальном, Рокэ чувствует себя сносно и решает добраться-таки до собственного замка, не злоупотребляя чужим гостеприимством. Дора Гарридо, что оказывается невысокой пухлощёкой женщиной, «матерью жены моего троюродного брата по отцовской линии» со слов Гонсало, и хоть заверяет, что дать кров соберано для неё честь, Алва не желает стеснять женщину дольше необходимого (и стеснять самого себя, в общем-то, тоже). Они выезжают около полудня и до вечера добираются в Алвасете. Белый замок с высокими башнями, занявший выдающийся в залив скалистый мыс, по дороге к которому простираются рощи дикого граната. В начале лета холмистые склоны вокруг замка зацветут ярко-алым, а воздух будет благоухать сладко и пряно. Сейчас на гранатовых деревьях зеленеет молодая листва, а вокруг стоит горький запах разнотравья, смешанный со свежей солью морского бриза. Они въезжают через открытые ворота во внутренний двор, выложенный белыми плитами, посреди которого растёт большое апельсиновое дерево, усыпанное цветами. Рокэ глубоко вдыхает запах дома. Он, правда, даже не предполагал, насколько скучал по своему замку. Неужели он становится сентиментальным? Кошмар. Все в замке рады видеть своего соберано, тепло и уважительно принимают и его оруженосца. Рокэ приказывает подготовить для Ричарда покои в том же крыле, где находятся его собственные. Перед тем, как отпустить своих людей на отдых к семьям, Рокэ поручает выяснить, кто на них напал. Вызванный лекарь осматривает его рану, и уверяет, что при должном уходе она быстро заживёт. Алва благодарит его и просит осмотреть и раненых воинов тоже. Закатное солнце тонет в море, когда в просторную столовую подают ужин. Ричарду еда кажется острой, но вкусной, и он с любопытством спрашивает, как называется то или иное блюдо. Позже, когда молодой месяц светит прямо в окна замка, а с небесного полотна подмигивают звёзды, Рокэ, проводив Ричарда до его покоев, притягивает его к себе и целует, и на вкус юноша как вино и острый перец. Утром после завтрака Рокэ говорит Ричарду надеть что-то более светлое. — Кэналлийская весна соперничает с Надорским летом, так что озаботьтесь тем, чтобы не получить тепловой удар — мы будем под солнцем весь день. Ричард возмущённо хмурится. — Лекарь сказал, что… — Что рана быстро заживёт с должным уходом. Им я не пренебрегаю. Объехать владения — это не такой уж большой труд. Ричард, недовольно сопит, но больше не возражает. Рокэ ухмыляется уголком губ: эта неуклюжая забота отзывается внутри теплом, но Алва видит, что Ричарду, конечно, хочется увидеть больше Кэналлоа, и что может быть лучше, чем экскурсия от самого соберано. Они проезжают через город, и все, кто видит Рокэ, улыбаются ему, почтительно кланяются, и каждому Алва старается также уделить кроху своего внимания в ответной лёгкой улыбке или в небольшом поклоне головы. Ричард, хоть и видел взаимодействия герцога с простыми солдатами на войне, или то, как запросто Рокэ общается со своей свитой, всё же непривычно наблюдает со стороны. Но когда и ему, как спутнику соберано, перепадают приветствия, неловко кивает в ответ. Уголки губ Рокэ сами собой приподнимаются в улыбке. Неспешной рысью они скачут вдоль длинных, чуть ли ни в половину хорны длиной, рядов виноградника, по другую сторону от дороги алым морем цветёт мак. Прохладный ветерок со стороны залива компенсирует припекающее солнце. На Ричарде раздувается от ветра белая рубаха, синий камзол он снял, перекинув через седло по примеру своего эра. От самых городских ворот Рокэ намурлыкивает песню, и сейчас, подставив лицо солнцу и зажмурившись, запевает её в полный голос: — Смилуйся Создатель над твоей душой пусть и не хорошей, и не плохой — Ты была такой, как сумел придумать, Напоследок дверь наподдав ногой, я ушел как зверь, сам себе изгой, Я тревожил пыль, в смятую ковыль мысли о тебе все пытаясь вдунуть. Я ушел от оков равнодушия дней, от бессмысленной печали пустой, Мне не хватит подков, мне не хватит коней, чтоб угнаться за твоей красотой. Мне не хватит подков, мне не хватит коней, чтоб угнаться за твоей красотой.* Они делают полукруг, спускаясь к берегу другой дорогой. На песчаном побережье Рокэ покидает седло, снимает сапоги и по колено заходит в воду: уже тёплая, прогревшаяся под солнцем, лёгкой пенистой волной лижущая песок. Если бы не бинты, Рокэ не раздумывая бы забрался в воду целиком, заплыл бы так далеко, на сколько хватит сил, чтобы после распластаться на поверхности и позволить морю покачивать тебя, словно в колыбели. Он оглядывается на своего оруженосца: Ричард тоже разулся, но не стал заходить в воду так же как его эр. Он бредёт по самой кромке мокрого песка, и набегающий прибой клубится пеной лишь вокруг его щиколоток. Повернувшее на закат солнце купает его в своих лучах, и от его тепла бледная по-северному кожа порозовела. Окделл задумчивым взглядом смотрит на горизонт, где синее море и синее небо сливаются в одну неразделимую лазурную даль. Вероятно почувствовав на себе взгляд, Ричард оглядывается на него: его глаза при свете солнца светло-светло-серые, как прозрачный утренний туман, и в них отражается блеск воды. — Я начинаю понимать, почему Вы такой, какой Вы есть. Рокэ улыбается. — Ты ещё не видел это море в шторм. Ночью, на белых простынях, шторм накрывает их обоих. *** Для сердец, наполненных любовью, даже пасмурные дни освещены солнечным светом. Кэналлийская гроза, пришедшая из-за моря, налетает чёрными тучами и обрушивается на Алвасете стеной дождя, рухнувшего вниз, словно море поменялось с небом местами и теперь стремится вернуться назад. Застигнутые непогодой во внутреннем дворе, вымокшие за считанные мгновения, Рокэ и Ричард спешно скрываются в замке, но вместо того, чтобы сменить намокшие рубахи и вытереть волосы, Алва тянет юношу по лестнице куда-то на верхние этажи. Они заходят в залу, из которой есть выход на широкий балкон, и Рокэ, подойдя к двойным дверям, распахивает их, впуская холодный, пахнущий грозой и солью воздух. Ричард подходит ближе, переводя взгляд с мужчины на море и застывает. Молния рассекает кобальтово-синее небо, ветер вздымает высокие волны и набрасывает их на потемневшие антрацитово-чёрные скалы, на которых стоит замок. Раскат грома оглушительно звучит где-то в вышине и ему тихонько отвечают дребезжанием оконные стёкла. Юноша вздрагивает, когда Рокэ обнимает его со спины, поворачивается в объятиях и Алва видит в глазах напротив такой же шторм, как и за окном. Повелитель Ветра накрывает губы Повелителя Скал своими, а снаружи в таком же порыве встречаются друг с другом их стихии. *** Луна округляется золотой монетой и снова иссякает до тонкого месяца. На полях зацветает лаванда. Рана Рокэ зажила и теперь розовеет свежим шрамом. За четыре недели, проведённые под солнцем Кэналлоа, кожа Ричарда темнеет до цвета мёда, а русые волосы выгорают, и Рокэ нравится любоваться им, и всё равно, что они делают: купаются в море, скачут верхом, или превращают постель в ворох простыней. Ричард начинает сносно понимать кэналлийский и отвечать, односложно, но вполне уверенно, с акцентом, слыша который, Рокэ улыбается. Спустя месяцы и месяцы занятий фехтованием, Ричард побеждает Рокэ на одной из тренировок, и удивлённо застывает, а Рокэ ухмыляется, испытывая гордость. И за все эти дни Ричард становится ярче, свободнее, увереннее, словно сами земля, воздух и море питают его и наполняют чем-то новым, не меняя, но дополняя. Днём он смеётся открытым и по-юношески звонким смехом с чьей-то шутки, а ночью гортанно и низко тянет «Рррокэ» с рычащим «р», от которого у Алвы вскипает кровь, заставляет двигаться быстрее, сцеловывать чужие стоны и оставлять на шее, ключицах, боках и бёдрах — везде, куда дотянешься — укусы-подписи, личные печати, что всё это — его, Рокэ Алвы, отныне и навек. *** Счастье имеет обыкновение иссякать, оставляя за собой тень длиною в жизнь. Месяц Весенних Волн уже подходит к концу, когда из столицы прибывает посланец с письмом: принц Фридрих, едва став регентом Дриксенской кесарии, дабы упрочить своё положение, отвлечь недовольную реформами и притеснениями аристократию, или в исполнение личных причин — собирает армию, чтобы предпринять ещё одну попытку вторжения в Хербстланд. Морское сражение при порте Хексберг успешно выиграно Первым Адмиралом Альмейдой, но положение при Зинкероне требует вмешательства Первого Маршала. Алва, дочитав послание, скреплённое королевской печатью, впервые не испытывает воодушевления от предстоящих сражений и войны. Впервые его посещает мысль, что мир его более чем устраивает. *** Фрегат «Плач Оставленной» при попутном ветре доставляет Первого Маршала вместе с оруженосцем и в сопровождении отряда кэналлийцев в Хексберг за считанные дни. Ещё за несколько дней составляется план, и ещё сутки уходит на переброску части военных сил ближе к Зинкероне. Сражение произойдёт в первый день Месяца Весенних Молний. — Во время войны проще, чем во время мира. Есть враги, есть свои, есть цель. Они лежат на узкой походной кровати, в одежде и под меховой шкурой, Ричард греет ледяные ноги о ступни Алвы, за пологом палатки холодная ночь северной весны. Первый Маршал хмыкает. — Что насчёт междоусобной войны? Когда брат идёт на брата, а сын восстаёт против отца? Нет, война не проще. Для тех, кто наверху власти — это стратегии, выгоды и честолюбивые помыслы. Для тех, кто внизу — это грязь, боль, кровь и страх. Ричард молчит несколько мгновений и Рокэ может поклясться, что Окделл сейчас так привычно хмурится. — Но мне казалось, что тебе нравится война. Алва поднимает руку и, невесомо коснувшись чужого лица, разглаживает морщинку между нахмуренных бровей, мимолётно слегка улыбаясь. Кончиками пальцев поглаживает чужие скулы, губы, веки, наощупь воссоздавая образ. — Я никогда не отрицал этого. Я чувствую себя до абсурдности живым, когда знаю, что могу умереть в любую минуту. Ричард перехватывает его ладонь у своего лица и, сжав в своей, прижимает к своей груди. — Ты не боишься смерти? — Смерть та же женщина, её нельзя бояться, но её можно не хотеть. Раньше я допускал, что смерть может быть ярче жизни, но это жизнь всегда ярче, если на горизонте маячит смерть. Я не боюсь смерти, и я люблю жизнь. Станешь убивать, не любя жизнь, рано или поздно сойдёшь с ума. Ричард не отвечает и не задаёт новых вопросов, и Алва думает, что тот заснул, но Окделл вновь подаёт голос: — Я не боюсь смерти, но я не хочу её. Рокэ обнимает его, крепко прижимая к себе. — Если и уйти в Закат, то вместе, потому что ярче, чем рядом с тобой, моя жизнь не будет. Ричард прижимается ухом к его груди, слушая ровные удары сердца, а Рокэ засыпает, убаюканный мерным дыханием. *** Отдав последние приказания, Рокэ поворачивает коня в сторону дриксенских рядов. Он мельком смотрит через плечо и встречается взглядом с Ричардом, что на шаг позади него. В рассветных лучах кожа Ричарда розовато-золотистая, и Рокэ хотел бы вспомнить это в свой последний миг, если таковой суждено ему встретить на этом поле. *** Закат загорается в небе тысячей пожаров, словно кровь павших воинов раскрасила перистые облака на небе. Солнце медленно и равнодушно садится за далёкий горизонт, окрашивая всё в алые, багряные и охровые, золотистые по краям тона, постепенно погружая всё во тьму наступающей ночи. Цвета дома Окделлов. Ричард не видит, как этот пыльный день тонет в наползающих сумерках. Он не видит, как уцелевшие в битве воины зажигают факелы, и, блуждая средь тел павших, ищут раненных. Он не видит очередной победы маршала Талига. Потому что лежит у его ног мёртвым. Алва не видел момент его смерти. Лишь в середине сражения порыв ветра ударил его в грудь, заставив обернуться, но, не найдя взглядом Ричарда позади себя, Алва в пылу битвы не заострил на этом внимания. Ему нельзя было отвлекаться, от него зависели сотни жизней. Но та одна жизнь, ради которой он принёс бы эти сотни в жертву демонам, Леворукому, Закатным Тварям — кому угодно променял бы, если бы было нужно — именно эта жизнь оборвалась. Ветер треплет волосы, одежду, гривы лошадей, задувает огонь факелов. Это ветер заставляет слезиться глаза. Только ветер. Это он не даёт вздохнуть, забиваясь в лёгкие. Не боль потери, что отравляет ядом, от которого нет противоядия. Рокэ Алва вновь герой, Первый Маршал, не проигравший ни одного сражения. Но он чувствует себя уничтоженным. Ничтожным, ничего не значащим, бессильным. — Господин Первый Маршал, что делать с пленными? Рокэ поворачивается на задавшего вопрос солдата, и тот делает шаг назад. Первым порывом хочется бросить жестокое, равнодушное «Расстрелять», но после приходит мысль: пленные, которым улыбнулась удача выжить в сражении. Кто он такой, чтобы лишать их этой удачи? Они не виноваты в том, что им повезло больше. — Офицеров оставить для допроса, у остальных отобрать оружие и отпустить. Выслушав приказ, солдат кажется удивлённым, но кивает, собираясь уйти. — Постой. Разведите костры, сожгите тела убитых. А… — в горле встаёт ком, но Алва сглатывает и усилием воли договаривает. — Тело герцога Окделла отнесите в мою палатку. Его следует отвезти в Надор. Когда Алва заходит в свою палатку, снаружи уже трещит пламя десятка костров. Тело Ричарда лежит на походных носилках, на земле. Он мог бы казаться спящим, если бы не рана от дриксенского мушкета в его груди. Алва стискивает зубы. У него такое ощущение, что эта рана растекается сейчас в его собственной груди, выжигая лёгкие и добираясь до сердца. Он не хочет её видеть. Нет, не так. Он хотел бы никогда её не видеть. Ему приносят воду, чтобы смыть пот и пыль, и он действительно умывает лицо, долго смотря после на своё отражение. Он сам повезёт тело Ричарда в Надор. Не может быть и речи, чтобы это сделал кто-то другой. Горькая усмешка кривит губы: не в первой ему сопровождать мёртвых мужчин дома Окделлов в последний путь. Но в этот раз всё по-другому. В этот раз он отдал бы всё, чтобы надобности в этом не было вовсе. Но он не может этого исправить. Он может лишь малость. Он сам омывает тело Ричарда, надевая рубашку, белее снега, что скрывает не кровоточащую уже рану. А после долго сидит на земле, прислонясь спиной к низкой походной кровати. *** Надор встречает их тучами и холодом, каких давно не было весной даже здесь, на севере. Леденящая пустота читается и в глазах герцогини Окделл. Он не говорит ни слова, но взгляд её, и без того не выражающий эмоций, становится и вовсе безжизненным. — Вы приносите только смерть. Я бы прокляла Вас, если бы Вы не были уже прокляты. Герцогиня не приглашает его в замок, и они говорят во внутреннем дворе. Наверное, она ожидает от Ворона усмешки или саркастичных слов, но точно не того, что Алва печально улыбается. — Вы правы. Мирабелла поджимает губы. — Вы убили моего мужа, и вы убили моего сына. Так убирайтесь же теперь из моего дома. В сухом, бесцветном голосе женщины проскальзывает застарелая слепая ненависть. Алва принимает её, но не слова. Скорбь сжирает сейчас и его тоже. — Вы все видите только то, что случилось, но не допускаете мысли, что могло бы случиться. Я убил Вашего мужа. Но если бы я доставил его в столицу — его бы повесили. Он бы умер не как дворянин, а как мятежник, каковым он и являлся, ему бы не предоставили последней почести быть похороненным в родовой гробнице, а свалили бы в безымянную яму. — Голос Алвы холоден, подстать поднявшемуся ветру. — Но Ричарда я не убивал и отдал бы многое, чтобы он сейчас был жив. Вы умудрились вырастить честного, храброго и умного юношу. Можете не верить моим словам, но клянусь жизнью, которая ещё почему-то при мне, что, будь возможность, я бы пошёл в Закатное пламя, чтобы вернуть Ричарда к жизни. Рокэ замолкает, понимая, что сказал больше, чем хотел. Мирабелла Окделл хмурится совсем так же, как и её сын. Он кивает в знак прощания и, вскочив в седло, покидает надорский замок. *** На постоялом дворе на него и его людей косятся с любопытством и неприязнью. Алву раздражают эти взгляды, но выезжать в дорогу назад прямо сейчас он не может: коням надо отдохнуть, людям надо отдохнуть, на улице идёт дождь и уже темнеет вечер. Придётся переночевать здесь, встать до рассвета и уже с первыми лучами северного солнца двинуться в путь. Рокэ нечасто видит сны, потому странный сон, приснившийся ему, он запоминает почти досконально. Странное существо, наполовину человек, наполовину бык с серой кожей, указывает ему на какую-то дверь — древнюю и с незнакомыми письменами, высеченными на тёмном дереве, — и Рокэ отчётливо чувствует, что за этой дверью то, что он жаждет всем сердцем. Существо открывает дверь и за ней Рокэ видит Ричарда, но как только кидается к нему, сон обрывается, оставляя его с грохочущим в груди сердцем и иррациональной уверенностью, что эта дверь существует. *** Вернувшись в столицу, первым делом Рокэ зарывается в библиотеку, ища старые книги. Он всегда высмеивал все суеверия, гадания, шарлатанов и мистику. Но память хранит ту давнюю встречу со светловолосым воином с мечом в левой руке. Потому Рокэ почти не ест и не спит, но ищет крупицы того, что подтвердит его надежды. И находит. Страницы почти рассыпаются и буквы местами выцвели, но Дверь Рокэ узнаёт безошибочно. Ворота в Лабиринт. А существо, показавшее её ему — посланник Лита. Всё сходится, и всё становится менее ясным, чем было. Единственное, что ещё удаётся узнать — что Дверь находится в Древнем Храме под Гальтарой. Но Гальтара даже в руинах своих огромна, и где искать тот Храм — неведомо. Но если есть хоть призрачный шанс её найти, он должен попытаться. И пусть сейчас он, скорее всего, действительно обезумел, как все давно про него говорят — что с того? Не попросив дозволения, но поставив в известность, что на неопределённое время по личным причинам покидает Олларию, Рокэ Алва облачается в неприметные одежды и пускается в путь в древнюю столицу, готовясь ничего не найти, сгинуть или вновь обрести утраченное. *** Он останавливается недалеко от Сэ, на постоялом дворе средней паршивости. Рокэ поехал бы дальше, но даже Моро нужно иногда отдыхать. Комната не стоит столько, сколько за неё просит хозяйка, но Алва добавляет ещё несколько монет, с просьбой до утра его не беспокоить. Но сон не идёт к нему. В конце концов, он выходит в темноту двора. Подняв глаза к небу, Рокэ видит сотни звёзд. Неожиданно его ноги касается что-то и он резко опускает взгляд, но видит лишь дымчато-серую, почти чёрную в темноте, кошку, что доверчиво трётся о его сапог. Он хмыкает. — А где же твой Хозяин, м? И вздрагивает от чужого голоса, что раздаётся совсем близко. — А Вы ему понравились. Алва вглядывается в темноту, и видит на скамье в нескольких шагах от него мужчину, что смотрит на кота около его ног. Мужчина выглядит не старше его самого, а в тусклом свете звёзд его волосы переливаются жидким серебром. Рокэ не заметил его, когда выходил из дверей. Кот мяукает и, взмахнув пушистым хвостом, запрыгивает на скамью к незнакомцу. Тот начинает чесать его за ухом и кот мурчит так громко, что даже Рокэ отчётливо это слышит. — Не спится? Рокэ знает, что не спит, но происходящее кажется сном. Чутьё Алвы однозначно говорит, кто перед ним. Рокэ не отвечает, но ответ, по-видимому, и не нужен. — Когда меняется Круг, возможно то, что в иное время недостижимо. Вопрос лишь в том, какую цену ты готов заплатить за это. — Любую, — Рокэ не замечает, как делает шаг вперёд. — Я готов отдать всё, что у меня есть. Если нужно отдать жизнь, я готов это сделать. Мужчина усмехается. Кот на его коленях смотрит на Рокэ. — Одна жизнь, даже такого как ты — это мало. И всё, что ты имеешь — истлеет. Алва сглатывает. — Тогда, я готов на всё, что потребуется. Леворукий смотрит на него неотрывно несколько мгновений, и Рокэ кажется, что глаза его блестят в темноте ночи, словно кошачьи. — Ты найдёшь Ворота и откроешь их, но войдя, запри их обратно. Отыщи маяк и зажги на нём огонь. А после можешь искать того, за кем идёшь. Если сумеешь отличить его от тех, кто притворится им — забирай. Но если не сумеешь — приведёшь с собой Зло. Мужчина поднимается, кот мягко спрыгивает на землю. — А теперь иди, спи. До рассвета ещё несколько часов. *** Рокэ будит рассветный луч, пробирающийся в комнату. С минуту он смотрит на поднимающееся солнце, а после резко встаёт, спешно хватает свои вещи и не проходит и получаса после его пробуждения, как он уже скачет на Моро в сторону гор. Ему приходится заночевать в горах, но беспокойный сон ничто и никто не тревожит. После ещё полудня пути Гальтара встречает его своими древними стенами. Величественные руины высятся вокруг. Стоит невероятная тишина, и лишь цокот копыт разносится там, где когда-то были улицы. Ведомый чутьём, Рокэ едет прямо в центр столицы древности. Почти сразу он замечает башню, что виделась ему однажды. Среди разрушенных временем зданий она возвышается устрашающим колоссом ввысь. Рокэ спешивается. Он обходит башню кругом, и с западной её стороны находит дверь. «Так просто?» Но проходит час, а дверь не поддаётся. Рокэ хмурится. По виску щекочет капля пота. Он поджимает губы. Он прослыл самым большим скептиком Талига, отвергающим и высмеивающим всё мистическое, но это не значит, что он не знает, что почти вся древняя магия строится на крови. Достав короткий кинжал, он надрезает кожу на ладони и проводит ею по камню двери, берётся за ручку и дверь распахивается, неожиданно легко, если судить о том, что ею не пользовались столетия. Он зажигает подготовленный заранее факел и входит внутрь. Закатное солнце светит ему в спину. Широкая лестница спускается вниз, и он решительно идёт по ступеням, в конце встречая дверь из своего сна. Его кровь слегка блестит на тёмной поверхности, но ничего не происходит. Во сне и в книге письмена на ней было не прочитать, но сейчас Рокэ поднимает повыше факел, вчитываясь в вырезанные древние буквы. Гальтарский ему известен, но это его старое наречие, и он понимает не всё, но общего смысла для него достаточно. — Я Рокэ из Дома Алва, Повелитель Ветра, прошу Дверь открыться мне. Где-то раздаётся скрежет, стон и словно вздох и, потянув за ручку двери, Рокэ входит в Лабиринт. *** Темнота, тишина и бесконечное Пространство. Обернувшись, Алва убеждается, что Дверь никуда не исчезла, но она представляет собой дверь посреди Ничего. Он вновь обтирает её поверхность окровавленной ладонью, и слышит щелчок замка — значит, сработало. Оторвав от рубахи ленту ткани, он обматывает кровоточащий порез и идёт в неизвестность. Под ногами его камень, но звук шагов не слышен, словно поглощается самой сущностью этого места. Времени здесь, кажется, не существует, потому он не знает, как долго всё идёт и идёт вперёд. Это странно, но ему, действительно, никто и ничто не встречается, словно Лабиринт — это бесконечная пустая дорога ниоткуда и никуда. Наконец, на горизонте начинает расти огромная чёрная башня, близнец той, через которую он вошёл. Он идёт не слишком быстро, но башня приближается стремительно. Стена словно отлита из чёрной стали, но это камень, тёмный, блестящий, неповторимый. К стене льнут гибкие лозы, эта понсонья ещё жива, она не убьёт. Пахнет морем и травной горечью, совсем как в Алвасете, багряные соцветия тянутся к самому лицу, они сразу и смерть, и жизнь. Лозы понсоньи кажутся прочными, главное, не повредить соцветий, но Рокэ случалось открывать гайифские шкатулки, разница не столь уж и велика; смерть, которую нужно обойти, только и всего. Осталось забраться наверх, вытряхнуть старый пепел и зажечь маяк. Скорее всего, кровью, иначе с чего бы первородные ею клялись? Путь наверх оказывается дольше, чем казался, пока он стоял у подножия маяка. Когда он взбирается на верхнюю площадку, то чувствует себя без сил. Кровь из разрезанной ладони пропитала повязку и капает теперь на камни под ногами. Огромная чаша маяка полна остывшего пепла, и Рокэ, не до конца переведя дух, начинает выгребать его. Его словно подгоняет что-то, а вокруг тьма сгущается, становясь почти осязаемой, словно бы плотной и вяжущей. Когда чаша пустеет, он кидает в неё хлюпающую кровью, бесполезную давно, тряпицу, и видит вдруг сложенную ровную поленницу. Не теряя времени, Рокэ начинает укладывать дрова в чашу, он спешит, цепляя занозы, а когда большой костёр, наконец, уложен, впивается ногтями в рану на ладони так, чтобы кровь полилась ровной тонкой струйкой, окропляя дерево. И словно он льёт не кровь, а горючее масло, поленья охватывает огонь, разгорающийся с каждым мгновением ярче. И как только загорается пламя, мир вокруг меняется. Над головой простирается безграничное, закатного цвета, небо, а внизу стелется бескрайняя степь с выжженной красной травой. Пахнет пылью и костром. Рокэ осторожно спускается с маяка тем же путём, каким взбирался, и оглядывается. Горячий ветер теперь ерошит волосы и треплет одежду, заставляет глаза слезиться от летящей в них пыли. Что делать дальше? Где искать Ричарда? К маяку тропа сама привела его, но как искать того, ради кого спустился в это место? По сухой траве к нему шагом идёт белый конь с тёмным пятном на морде, без седла, без упряжи. Алва начинает двигаться к нему навстречу, как вдруг: — Рокэ? Сердце бу́хает в пятки, а потом колотится прямо в горле. Он поворачивается и в десятке шагов от себя видит его. Ричард улыбается робкой улыбкой, слегка неверящей, но счастливой. Рокэ порывается к нему, но за спиной его раздаётся громкое ржание и он осекается. Что-то не так… Что не так? Внешне это Ричард, но глаза могут врать. Леворукий говорил отличить его Ричарда от тех Тварей, что могут притвориться им. Но как? Только сердцем. — Рокэ… Я ждал тебя, так ждал. Я знал, что ты придёшь. Рокэ смотрит, но не подходит, пытаясь понять, угадать, почувствовать. Улыбка на чужом лице медленно тает, за спиной конь роет землю. Рокэ делает шаг назад и в тот же миг лицо Твари напротив искажается злобной гримасой, но Алва уже вскакивает на коня, и, держась за гриву, пачкает её кровью и скачет через сожжённую степь. Вскоре показывается берег моря — так отчётливо знакомый, но такой непривычный без замка на остром мысе. Конь замедляет бег, шагом идя по мокрому песку. Рокэ видит лодку и человека в ней, и конь сам останавливается, наклоняя голову. Рокэ слезает с его спины, чистой рукой погладив его по шее. Обернувшись на человека в лодке, он замирает. — Так странно видеть тебя теперь старше себя. Карлос… Память размыла его черты, а портрет в фамильном замке был и похож и не похож на него, но Рокэ знает, что это Карлос. — Лабиринт каждому даёт провожатого, которого он заслуживает, — Карлос смотрит на него с некоторой долей любопытства, но серьёзным взглядом. — Я знаю, где он, я отведу тебя к нему. Садись. Рокэ забирается в лодку. Они часто так плавали когда-то, когда он ещё был младшим братом и Карлос брал его с собой в море. Матушка ругалась, но целовала их в макушки, перед тем, как отпустить по спальням… — Как же ты поживаешь, Росио? Рокэ смотрит на своего брата, одетого в чёрные штаны и белую рубаху, морской ветер чуть ерошит ему волосы, не достающие до плеч, густые и чёрные. Перед Рокэ сидит юноша, что погиб, будучи старше Ричарда всего на год. — Я буду последним из Алва. На мне род прервётся. Рокэ не знает, почему сказал это, но Карлос просто молча кивает. Означает ли это, что именно так и будет, или он просто соглашается со словами — понять нельзя. Лодка мягко стукается о деревянный причал. В Надоре нет моря, но берег определённо принадлежит северному герцогству. Однако на холме возвышается его особняк с улицы Мимоз — чужеродный в окружении вековых сосен и елей. — Дальше иди один, — Рокэ оборачивается на брата. — Лодка останется здесь, конь тоже будет ждать вас там, откуда мы приплыли. У вновь зажжённого маяка не будет Тварей. Рокэ кивает, не зная, что сказать на прощание. Карлос, наконец, улыбается ему. — Я был рад повидать тебя, Росио. Рокэ возвращает ему улыбку. — Я тоже. *** Он идёт по лесу, под ногами мягко пружинит хвоя, а в воздухе разносится её яркий запах. В одном из окон особняка горит свет, и Рокэ ускоряет шаг. Входная дверь открывается легко и не слышно, он почти взбегает по ступенькам, рывком открывая дверь своего кабинета. Ричард дёргается от неожиданности и на пол с приглушённым звуком падает книга. Сердце Рокэ сладко вздрагивает, и он кидается к своему юноше, заключая его в такие крепкие объятия, какие может, чувствуя тепло чужого тела, что слегка подрагивает в его руках. Он порывисто отстраняется, только чтобы осыпать родное лицо сотней поцелуев. — Рокэ? Что?.. Как ты?.. Ты умер? — Ричард ошеломлён, рад и испуган одновременно. — Почему, Рокэ, почему? И это «почему» такое отчаянное, и значит так много: почему ты не прожил долгую жизнь и твои волосы не посеребрила седина? Почему ты пришёл именно ко мне? Почему ты любишь меня настолько, чтобы найти даже в запутанном и изменчивом Лабиринте? — Я не умер. Я пришёл забрать тебя. — Ричард хмурит брови и в его серых глазах стоит непонимание, а Рокэ вспоминает слова Леворукого. — Когда меняется Круг, возможно то, что в иное время недостижимо. Мы можем вернуться. Ты можешь вернуться. Если… если захочешь. Ричард пару раз моргает, осознавая сказанное. — Я могу пойти с тобой? Уйти из Лабиринта? Снова… снова жить? Рокэ лишь кивает, наблюдая, как эмоции сменяются на чужом лице, как лёгкое недоверие и неуверенность затмеваются радостью и жаждой жизни. — Идём! Рокэ уверен, что если Ричард по какой-либо причине (или даже без неё) захотел бы остаться, то он остался бы с ним, не раздумывая, не предполагая другого. Вопреки здравому смыслу и всему тому, чем он жил многие годы, его не пугает эта мысль, он просто принимает её как должное, но Ричард хочет вернуться вместе с ним в мир живых и потому Рокэ берёт руку своего юноши в свою ладонь и ведёт прочь из Лабиринта. *** И лодка, и конь действительно ждут их на тех местах, где Рокэ оставил их, потому возвращаются до маяка они беспрепятственно. На вершине чёрной башни горит теперь яркий огонь, сравнимый с яркостью солнца. В Рокэ это вселяет какое-то чувство надежды. Путь до Двери посреди Ничего занимает меньше времени, чем Рокэ показалось, пока он шёл от неё. Возможно, это оттого, что он крепко сжимает руку Ричарда в своей. Подойдя к Двери, он проводит острием кинжала по слегка затянувшейся ране, окропляя вновь поверхность Двери своей кровью. Ричард с тревогой смотрит на него, но Рокэ успокаивающе улыбается. Дверь тяжко вздыхает и открывается, пропуская их вновь в мир живых. Закрыв Дверь и вновь запечатав вход в Лабиринт, на Рокэ наваливается такая усталость, какую он не чувствовал никогда в своей жизни. Он прислоняется лбом к холодной каменной стене, на миг прикрывая налившиеся свинцом веки. Он перебарывает усталость лишь силой своего упрямства. Он смотрит на Ричарда, но в почти абсолютной темноте видит лишь его очертания. Только чужая ладонь в его руке даёт ему уверенность, что он вернулся не один. — Нам нужно выбраться из башни. Снаружи нас ждёт Моро. Когда они, наконец, оказываются снаружи и дверь Башни за их спинами со скрипом захлопывается, солнце расцветает над хребтами гор светлым бутоном, в небесах летает сокол, а Моро тихо фырчит, пытаясь найти среди пыли и камней пучки травы. Должно быть, после того, как он вошёл в Башню, прошло не больше одной ночи. Рокэ глубоко вдыхает и выдыхает. Ричард за его спиной почему-то неожиданно резко вздыхает, Алва поворачивается на этот испуганно-удивлённый звук, встречая такой же взгляд. Рокэ хмурится. — Что? Ричард медленно и как-то настороженно поднимает руку, зарываясь в его волосы. — Ты поседел… Рокэ недоумённо подхватывает прядь волос, в которых теперь и впрямь больше соли, чем перца, и хмыкает: это та цена, о которой говорил Леворукий? В таком случае, это ничто, по сравнению с тем, что Ричард стоит перед ним живой. Но взгляд цепляется за похудевшую, похожую на птичью лапу, руку. Рокэ моргает, ладони тянутся к лицу, натыкаясь на сухую кожу, впалые скулы… Он слегка качает головой, смотря в серые глаза, наполненные тревогой. — За тебя я бы заплатил гораздо дороже. Он притягивает к себе Ричарда, ощущая, как крепко его обнимают в ответ. Любая цена за это ничтожна. Главное, что своей грудью он чувствует биение чужого сердца в груди напротив, ощущает чужое тепло в своих объятиях, вдыхает чужой запах. Остальное — не столь важно. Они вернутся, разберутся с бумажной волокитой из-за чудесного возвращения погибшего герцога Надора, Рокэ вернёт испитые Лабиринтом силы и здоровье, а потом они с Ричардом будут жить. Просто жить.