Сгоревшее счастье

Кайя непривычно потерян и… Разбит. Больше, чем обычно, намного больше, чем всегда замечает Дилюк. Они работают вместе часто, почти научились общаться, но Кайя молчит сегодня. С ним что-то неладное и даже простое задание даётся ему с трудом, и Дилюк всё время тратит на то, чтобы прикрыть его. В конце концов Кайя ранит себя. Своей же стихией, и в воздухе — снежинки, в руках — ветер, по дрожащим пальцам, к самым кончикам, и в них — дрожь от холода. Его волосы будто посыпаны пеплом, а лицо — старая, посеревшая простынь. Он едва слышно что-то бормочет, когда Дилюк его встряхивает за плечи: «Да очнись ты!» Кайя сбит с толку и сломлен, и что-то его тянет вниз так, что он на Дилюке повисает и только поэтому не падает на колени. На его губах шёпот: «Не прикасайся, не прикасайся». И Дилюк хочет отпрянуть, отнять его руки, разжать его пальцы на своей рубашке, но Кайя цепляется за него только крепче. Меняется голос, тон, взгляд — он проясняется, становится осознанным, и Кайя смотрит так умоляюще. Снова шепчет: «Не отпускай. Я говорил сам с собой до этого. Сейчас не отпускай меня». Всё тонет во мраке для Дилюка и дрожит в холодном вихре вокруг них, когда Кайя прикрывает глаз, и кажется чуть более расслабленным, он почти обмякает перед ним, но вокруг штиль только усиливается. Будто все его силы уходят на это. Рядом с ними вырастает пара ледяных глыб высотой футов в двадцать. Страшно. Прямо ему в плечо Кайя дышит, рвано и хрипло: «Пожалуйста. Дилюк, пожалуйста». Дилюк держит его. Ему больно, потому что Кайя тянет его за воротник вниз, но Дилюк сильный. И он держит его. Проходит ещё какое-то время в таком положении для них прежде, чем Дилюк придумывает хоть что-то, а когда быстрая мысль проносится в его голове, он судорожно хватается за Кайин глаз бога, отцепляет от пояса и таки оседает вместе с Кайей на землю. В его руках ледяная стекляшка, светящаяся так ярко, что символа элемента не видно. Дилюк вздёргивается. — Кайя, смотри на меня. Смотри, успокойся. Кайя, что случилось? Кайя молчит и не меняется ровным счётом ничего. Глаз бога начинает мигать. Не становиться тусклее или ярче. Просто мигать. Словно элементальная сила заканчивается в нём. — Кайя! Дилюк ещё раз встряхивает его, и Кайя смотрит на него просто и отрешённо. Смиренно. Так смотрят смертники, идущие на казнь, знающие, что после всего их ждёт покой. Свет. Или ничего. Свобода. Темнота в его радужке поглощает все чувства. Дилюк не читает ни единой эмоции в его глазу, кроме безмерной усталости. Но это видно не по тому, как пульсирует его зрачок, и не по тому, как угасает в нём что-то, что называют живостью, а по тому, как дрожат его ресницы, как сжимаются губы и кулаки на его одежде, по тому, как вылетают из его рта редкие облачка пара — следствие пониженной температуры. Дилюк сам не знает, что делает. Его руки умеют только жечь. Раньше умели ещё ласкать, обнимать, гладить волосы и перебрасывать вьющиеся пряди друг через друга, забавляясь. Но сейчас он может только пытаться заставить тлеть глаз бога Кайи, растопить лёд, вырастающий стенами вокруг них. Он делает это и думает, что сам причина происходящему. Ведь без него не было бы этого несчастного глаза бога, что ранит Кайю. Но, на самом деле, правда в том, что он не думает о том, что без него не было бы самого Кайи. Возможно, это просто само собой разумеющееся. А возможно, что-то неправильное для размышлений. Вокруг становится действительно теплее лишь тогда, когда рука Кайи в порыве странной истерии дёргается в сторону и поддевает руку Дилюка, Кайя касается его и неожиданно сжимает его ладонь. И всё тает, тает, тает. Они ничего не говорят друг другу, когда встают и расходятся. Молча разбредаются в разные стороны, как всегда. Дилюк не верит, что Кайя пойдет к Барбаре. Дилюк вообще мало во что верит, если это касается Кайи, и именно — его благополучия, потому что Кайя чёртов лжец, который лжёт. Это странно, то, какой Кайя теперь. Дилюк не знает, с чем сравнить это. Дилюк имеет привычку ходить тихо. Она появилась не так давно, только с момента его возвращения в Мондштадт, и он точно не помнил, почему, но на винокурне за ним слышались только скрипы дверьми, да лёгкие шаги иногда, а по улицам — треск огня, пляска пепла, золы шуршание. И даже птицы молчат всегда вместе с ним. Так он сейчас входит на винокурню, а там — кошмар. Его сущий кошмар, Моко трясётся в громком плаче, Аделинда придерживает её за плечи и что-то громко, но не ругая, говорит. Хилли, напуганная, собирает по полу разноцветные осколки. Дилюк вздрагивает. Ваза. Кайина ваза. И он стоит молча на пороге, и никто из них троих не слышит, как он притворяет дверь, никто не замечает, что он вошёл. Никто его не видит, и Дилюк чувствует себя тенью. А ваза была — кусочек света. Только вот даже тот потрескался, упал, да распался. Дилюк не знает, что чувствовать. Аделинда отгоняет младших служанок, Хилли обещает Моко успокаивающий чай, а Аделинда сидит теперь над Дилюковым разбитым счастьем, и один осколок царапает ей ладонь, когда она сжимает его. — Как же так, — шепчет она, — как же так… Дилюк плачет тихо, всё ещё никто его не видит. По щеке скатывается одинокая хрустальная капелька, такая хрупкая, трепетная, солёная и очень, очень горячая. Дилюк боится показывать, что он здесь. Он чувствует себя маленьким обиженным мальчиком. Ему бы спрятаться. Пожаловаться кому. Попросить обнять. Некому. Некого. Дилюк молча собирает осколки с Аделиндой, он садится на коленях, говорит ей коротко: «Я сам», и Аделинда гладит его по плечу. — Она не нарочно, мастер, — говорит Аделинда так, будто это может помочь. Дилюк вдыхает, выдыхает, снова вдыхает. Так странно дышать и жить, думает он внезапно. Дилюк плачет тихо, и его видит всё ещё только Аделинда. Он не понимает, что ему с этим обухом чувств сейчас делать. И когда она раскрывает перед ним руки, а шёпот служанок становится не слышен, он лепечет: «Да. Да, пожалуйста, Аделинда, обними меня», так, будто давно хотел попросить, но не решался. Они долго так сидят, Аделинда помогает собрать эту вычурную вазу, которая была ужасной, и Дилюк всё же находит сравнение для Кайи, когда они заканчивают и с вазой, и с его всхлипами-вдохами. Кайя — разбитая ваза, которую он собирал по кусочкам каждый раз. Больно, жестоко, но правдиво. И разбившееся на кусочки сердце где-то вместе с маленьким осколком, который они не смогли найти. Счастье ускользает и плавится в его пламени снова. Ваза не склеивается.