1
Вот говорил я Тому Сойеру, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Как в воду глядел. Том, после того как заполучил пулю в ногу, совсем с катушек слетел. Всё ему хотелось изобрести что-нибудь эдакое, чтоб шороху побольше навести. Я-то видел, что он про себя очень гордился тем, как мы Джима освобождали, но вслух он, конечно, такого ничего не говорил, а всё время повторял, что у него целая куча идей, которые и применить-то негде, потому что Наполеон уже умер, а крестовый поход — целое дело организовать. Доспехи ковать, понимаешь, мечи, кузница нужна, значит. Да мечи чтобы с клеймами и дамасская сталь — палки его уже не устраивали. Ну я возьми и ляпни, что мечи можно тоже из пилы наделать, так лучше б я молчал. Том всегда на меня эдак смотрел… как на сумасшедшего. Становиться атаманом какой-то там шайки разбойников ему уже неинтересно было, а сбегать на индейскую территорию он пока решил повременить. Я-то знал, что девчонки всё всегда портят, но не думал, что Том на такое поведётся. Каждый день теперь гулял с Бекки, дочерью судьи Тэтчера. И совсем другой с ней был. Расфрантится иногда — на своего сводного брата похож или петуха расфуфыренного. Я ему сказал, а потом только подумал, что зря сказал: он красный весь стал — вот как индюк или прямо как мой папаша, когда особенно хлебнёт. Про Бекки нельзя было говорить, это я уж понял. Атаман из Тома тоже скучный какой-то стал: — Понарошку это всё, — говорит. — Только и толку, что пряники с вареньем утащили. Нет, надо, чтобы дело было. Такое… настоящее. — А что, по-твоему, настоящее? Том задумался. — Не знаю пока, — отвечает. И надулся. Видно, что неймётся ему, а второго Джима у нас не было. А погода стояла — солнышко припекало, весна вовсю. Коты орут — радуются. И я тоже вроде как рад. Ветерок пригладит, вода в речке поёт, золотится, листья шепчутся — красота да и только. Сидеть тут не пересидеть на бережку да на воду смотреть, как большие белые пароходы мимо проплывают. — Будет тебе, — говорю. — Давай лучше закурим. Том снова покраснел, а я дураком себя почувствовал. Ну вот что ему опять не так? — Не сегодня, — отвечает. — Я… видишь… тут… Точно эта, кого нельзя называть. Девчонка. Что с неё взять? Хуже чёрта. А на следующий день было воскресенье. И к нам в городок снова приезжал проповедник Миллер. Кулаками потрясал и геенну огненную обещал всем грешникам. Ну, я как услышал, так совсем приуныл. Я-то точно прямо в ад попаду, но в раю-то скука смертная. И снова так тоскливо стало. Я что-то совсем в эту загробную жизнь не хочу. Мне и тут неплохо. Денег моих, что лежали у судьи, так всё больше становилось, и я уж всерьёз стал подумывать, чтоб отдать их куда-то. Такая куча деньжищ — страшно и представить. Кое-что я брал для себя: табаку чтоб купить и еды немного. Жить я вернулся на берег реки. Бочка мне маловата уж была, а к вдове я ни в какую возвращаться не хотел. Я и от тёти Салли поскорей сбежал — всё она усыновить меня грозилась. Но я не стал ждать: и так совестно было, что она привязалась ко мне. Вернулся обратно в Санкт-Петербург и напомнил Тому про его идею сбежать к индейцам. Тут-то он и начал вот это всё: краснеть, мямлить и рассказывать, что к индейцам ещё успеется. Да Том Сойер в жизни не мямлил и никогда бы не отказался удрать на поиски приключений. Но когда девчонки начинают носить длинные платья и локоны по-другому укладывать, пиши пропало — настоящей мужской дружбе конец приходит, это я теперь точно знаю. В общем, жил я и не тужил. И ни в какой ад, и уж тем более рай, мне не хотелось. Но тут этот проповедник как давай на проповеди руки к небу воздевать… А потом гроза случилась, и когда он как завопит: «Аз есмь альфа и омега!» — молния сверкнула, и гром грянул. Дамы все в обмороки попадали. Мужья их давай платками обмахивать. Ну, а там и дождь полил, так они живо все очнулись и домой поторопились. Тётя Полли — та и вовсе потом три дня на сердце жаловалась. Все бледные были, напуганные. Ходили с оглядкой, только не назад оглядывались, а вроде бы так — вверх немножко. Только я думаю, что чушь всё это. Потому что в мае у нас каждые три дня гроза, а иногда и по три раза за один день бывает. Но проповедник тот уезжал такой важный, как будто с ним и правда бог какой-то там говорит. Я всё хотел его спросить, почему бог его выбрал. Я бы тоже, может, с богом бы поговорил да пару вопросов ему бы задал, зачем он такого и сякого тут, на земле, наделал. Зачем Джим чёрный, а я белый, хотя Джим совсем ничуть не хуже меня, а может, даже и лучше, хоть и ноет иногда. И зачем здесь столько девчонок, если они всю малину портят? Мы с Томом теперь реже гуляли вместе, и курить тоже особо не с кем было, потому что даже Джо Гарпер повсюду таскался за Греси Миллер, а та от него нос воротила, если табаком пахло. И что-то мне совсем не хотелось в эту шайку, которая только что песни не принималась орать, как коты по весне. И у Тома, и у Джо сразу такие лица становились глуповатые, вот будто их громом хорошенько по голове шандарахнуло. Так вот после этой проповеди пришёл ко мне Том. Глаза горят, возбужденно руками машет и говорит: — Я, Гек, знаю, что мы организуем! И руки потёр так. Довольно. — И что же? — спрашиваю. Я-то уж знал, что когда Том такой, значит, придумал что-то. По правде сказать, я внутри аж подпрыгнул от радости. Том снова был такой как раньше, до всех этих историй с длинными платьями. — Мы организуем Апокалипсис! — А что это? — спрашиваю. Том опешил. — Ну ты даёшь! Это же конец света! Про это в Библии написано! Ну, что… придёт… такое… в общем, конец света. И вот тут-то я дар речи и потерял ненадолго. — Да ты что! — говорю. — Как же ты такое организуешь? Это же только бог и может. А Том и ухом не повёл. Уже разгорячился, думает себе что-то. Глаза блестят. — Так мы же не по-настоящему. Мы понарошку. Зато представь, сколько шороху будет — ой-ой! В газетах напишут, что у нас тут Армагеддон и эта… как её… последняя битва добра и зла! Тогда я ему так осторожно и говорю: — Том, послушай, а ты не думаешь, что нас тогда тут, как в Салеме, всех повесят? — Да ну что ты!.. — Задумался. — А мы потом письмо напишем. Большое. И на церкви повесим. Что всё это — только предупреждение, и настоящий конец света ещё впереди! — Том, — спрашиваю, — скажи по совести, зачем тебе всё это нужно? Поглядел на меня так, с сожалением, и говорит: — Такого ещё ни у кого не было! Это тебе не какие-нибудь узники или разбойники. Драконы бьются и огнём дышат. Кони белые и рыжие с наездниками в цепях носятся — это такие всадники Апокалипсиса. Ангелы в трубы трубят! Звёзды с неба падают! Звери с десятью рогами! Это всё ведь тот проповедник рассказывал, а я потом в Библию заглянул — там и правда всё это есть! Красные драконы! Девы, одетые в солнце! Кровавые реки! Да мы тут такое развернём!.. Так и знал я, что из этого целая история выйдет. Том, как всё это придумал, Джима позвал и давай его уговаривать нам помочь. Только Джим всяких таких дел сверхъестественных как огня боялся. — Нет, масса Том, — говорит, — хоть режьте меня, хоть обратно в рабство забирайте, а этот… Покалипс я не стану затевать. Ну я-то его понимал. Джим теперь у вдовы служил. Он, конечно, мог уехать куда ему вздумается, только куда ему ехать было? А вдова к нему хорошо относилась — всё-таки он раньше был раб её сестры. Конец света ему был ни к чему. Только Том вздохнул сперва так огорченно, а потом просветлел и говорит: — Джим, мы из тебя Второе пришествие Христа всё равно не сделали бы, потому что ты чёрный, а никто не поверит, что Христос негром может быть. Поэтому ты будешь этим… серым кардиналом и руководить всем делом в тени. Джим испугался. — Ей-ей, масса Том. Да я и не знаю, кто такой этот ваш кардинал, пусть он хоть трижды серый, что его и за чёрного примут. А руководить — это вы меня совсем увольте. Я и думать не стану такое непотребство делать. Экое дело вы придумали! Но Том, известно, и слушать его не стал. Знай только изобретает. Я даже спрашивать не стал, где он драконов огнедышащих возьмёт, зверей с десятью рогами и деву, пылающую, как солнце. Это он мне план свой изложил. Ну, я от Тома всякое слышал, но такое… — Послушай, — снова говорю так осторожненько, чтоб он меня чего доброго за сумасшедшего не принял, — а если не выйдет у нас ничего? Мне-то этот конец света тоже был ни к чему, но не мог же я друга бросить? А Том, как с этой Бекки ходить начал, так и вовсе обо мне забывать стал. Я был уверен, что уж девчонку он точно не уговорит на конец света. А такую девчонку, как Бекки, и подавно. Но Том, конечно, только рукой махнул. — Как это не выйдет? — и смотрит на меня именно так, как я и представил. — Конечно, выйдет! А начнём мы с того, что явим Сына Человеческого мисс Хармон!2
Сыном Человеческим стал я. Я так и знал. Том с Джимом нарядили меня в голубую простыню в цветочек. Том объяснил мне, что это называется подир. Он должен быть цвета неба, вроде как платье здоровенное, а на подоле — яблоки. Это он где-то вычитал. Ну, простыней с яблоками у нас не водилось, а вот у тёти Полли Том позаимствовал простыню с цветочками. — Всё равно в темноте да от испуга никто не разберёт яблоки то или цветы. Эх, нити должны быть яхонтового или червлёного цвета, но времени у нас нет на вышивку. Я мог бы Бекки попросить, но тётя точно заметит, что простыня пропала. Опять эта Бекки. Мне аж обидно стало. Я тут как идиот в этой ситцевой простыне, а он Бекки поминает. Том довольно так посмотрел на меня, а потом добавил: — Ты должен держать семь звёзд, а окружать тебя должны семь факелов. — С этими словами Том вытащил здоровенный холщовый мешок и вывалил на землю кучу старых факелов, обмотанных просмоленными тряпицами. — Мы с Джимом будем сопровождать тебя. Только Джиму придётся лицо мелом вымазать, а то подумают, что с тобой не ангел, а чёрт. Пришлось Джиму подчиниться. Том всегда был такой. Если ему что в голову взбредёт, с ним лучше не спорить. Да и признаться честно, давно мы так время вместе не проводили с тех пор, как Джим стал свободный. Субботней ночью мы отправились к сараю Хармонов. Там меня, наряженного в ситцевую простыню и со звёздами из золотой бумаги (Том пожертвовал все свои запасы за два года, отчего я его ещё больше зауважал: это же надо такой ответственный подход к делу!), вывели под окна мисс Хармон и поставили аккуратненько. Сам я ходить не мог, потому что за простыню цеплялся и падал, а звезды к голове проволокой привертели, только это не помогало: они не держались, и я выглядел как олень с подбитыми рогами. (Мне-то казалось, что я и без этих рогов оленя напоминал, но Тому я не мог такое сказать, он так старался! И всё повторял, что я Сын Человеческий, хотя, ей-богу, оленем я себя больше чувствовал.) Я уже понял, что пока семь звёзд на голову навертишь, чтобы не попадало, — точно конец света наступит. Короче, так и стоял я перед домом Хармонов. Том говорит: удобно, что дом их на отшибе, почти как дом вдовы Дуглас, но вдову я вмешивать в это категорически не хотел, и Том был со мной согласен. А мисс Хармон получила первую премию за прекрасное сочинение в духе этого… как его… Чосера, за что Том был на неё очень сердит. Сам-то он представил на суд настоящую трагедию, как у Шекспира! Только она почему-то никому не понравилась, а Тома даже выдрали розгами. Сказали, что такое непотребство в школе нельзя читать. Мне даже интересно стало, чего он там такого насочинял. Джим и Том встали позади меня, взяли в руки по факелу, а ещё три натыкали в землю, зажгли и давай выть. А я руки воздел к небу, только к небу не получалось — боялся, что звёзды свалятся, — получилось только как у пугала огородного. Слышу: разбудили. Ну, думаю, если, не дай бог, папаша Хармон вылезет, да с винтовкой, будет нам тут такой конец света, что мало не покажется. Только вышло совсем как мы хотели: Элен Хармон проснулась первой, выглянула в окно и как давай визжать! Мы факелы побросали и наутёк. Я в простыне путался, потом подхватил её, как подол платья, и бежать. Только бы без винтовки обошлось, думаю, а то Том, может, и гордился своей пулей на цепочке, только я вот почему-то такого совсем не хотел ни себе, ни Джиму, ни чтоб у Тома ещё одна завелась. А наутро весь городок загудел. Я аж испугался. Решил: и приходить туда не буду, а то вдова меня у себя запрёт. Так все переполошились, что только об этом и говорили. Элен Хармон сказала, что ей видение было: Сын Человеческий в подире посреди семи светильников и семи звёзд. И давай меня описывать в подробностях и простыню тёти Полли. Только откуда-то у Элен там и яблоки взялись, и гранаты, и нити червлёные. И звезды какие-то странные были, как будто в небе висели, а не у меня на голове. А факелы те — все собрали и в церковь отнесли. Там вместо свечек поставили и давай на них молиться, поклоны им бить. Ну, я тоже не выдержал и в церковь пришёл, когда проповеди не было. Издали так посмотрел на факелы и думаю: дураки эти люди, и чего они в них там углядели, когда Том факелы эти у негров на дворе взял? А старуха Проктор как рявкнет на меня, что оборванцу не место рядом со святыней и что вести себя не умею по-человечески. Я плечами пожал и пошёл оттуда. Ещё чего — поклоны бить этим поленьям. Хотя, может, я не понимаю чего. Я-то вчера себя человеком точно не чувствовал. Целая неделя прошла, а только и разговоров было, что об этом. Элен Хармон так загордилась, что Том локти себе кусал. Она прямо местная знаменитость сделалась. К ней даже паломники съезжаться начали, а она им пророчествовала, закатывая глаза и трясясь в припадке. Пришёл ко мне Том вечером, злой и сердитый, и говорит мне: — Иоанна у нас нет, поэтому пусть сразу всадники Апокалипсиса явятся. Я ночью потихоньку выведу двух наших лошадей, а ты смастери лук. У одного из них лук должен быть. — Здесь Том задумался. — Лошадей надо четыре. И всадника тоже. А лошади нужны белой, рыжей, вороной и бледной масти. Я тоже задумался. По всему видать, надо кого-то четвертого в дело посвятить, а мне этого не хотелось. — Может, Джо Гарпера позвать? — спрашиваю. Том только рукой махнул. — Греси Миллер его пригласила на именины своей матери. Так у него только о том и мысли. Нет, нам нужен кто-нибудь с ясной головой и такой, кто с нами в огонь и в воду пойдёт и в медные трубы дудеть станет! Настоящий товарищ, член нашей шайки! Я-то промолчал насчёт ясной головы, но как чувствовал, что дело к чему-то нехорошему идёт. Так и вышло. На следующий день Том пришёл не один, а с этой Бекки. Ну что ж я скажу? Она не то что я. Куда уж мне с такой девчонкой тягаться! Платье у неё и шляпка, локоны завиты, носик крохотный, вздёрнутый. И смотрит на меня так свысока. — Пф, — говорит, — Том Сойер. Совсем ты уже. Ну, мне обидно так стало. Думаю: тоже мне, фифа. А фифа эта платочек вытащила батистовый, белоснежный и к носику своему поднесла и так, скривившись, меня оглядывает. И вот что в ней Том нашёл, а? А она всё смотрит сверху вниз, хотя росточка-то в ней от горшка три вершка, а кажется, что дылда настоящая, и вдруг выдаёт: — Да какой же из него Сын Человеческий? И простыня эта! Детский сад какой-то! А как ты собираешься лошадь красить? У тёти Полли разве тот рыжий рысак — рыжий? Он бурый, Том Сойер! А эти вот белые одежды для убиенных за слово Божие вы где возьмёте? Или опять простыни красть будете? И тут-то я подумал, что, может, не такая уж она и плохая. А Том побурел весь, как тот бурый мерин, и отвечает: — Да кто там в темноте разберёт? — Ну уж нет! — отвечает эта Бекки. — Ты, может, всякие такие штуки и придумываешь, но надо, чтоб всё по-настоящему было, а ты всё понарошку. Теперь-то я догадался, чего Том такой смурной ходил и про «настоящее» талдычил. — Мы возьмём лошадь у моего отца. У него как раз вот та рыжая кобылка, смирная, с длинной гривой. Она Геку подойдёт. А ты тогда бери белую простыню и белую лошадь у тёти Полли. — А ещё две где взять? — спрашиваю так между делом. А эта девчонка мне отвечает высокомерно: — Вороной жеребец — это моя лошадь. Мы на неё Джима посадим. Чёрный всадник на чёрном коне чёрной ночью… — Несётся во тьме!.. — подхватывает Том. Батюшки, а глаза-то у неё загорелись, прямо как у Тома. И понимаю я: что им теперь ни скажи, они оба и слушать меня не станут, знай только новые штуки изобретать. А Том на неё таким глупым взглядом смотрит, ну вот совсем как мой папаша на новую бутыль. Женщины — это так же страшно, как и водка, я теперь точно понял. Где они четвёртую-то лошадь взяли — понятия не имею. Серую. Это для Бекки, объяснил мне Том. Ну, я-то уж понял, что для Бекки. Если уж кто на водку подсядет, так потом без неё никуда, да ещё и буйный всё время. — Гек, тебе наряд нужен подходящий, ведь ты на Рыжем поедешь, — объявляет мне эта Бекки и на следующий день наряд мне приволокла. Опять платье. Я такой оранжевой материи и не видел-то никогда, но Том и Бекки дружно величали этот цвет рыжим. Я, конечно, уже понял, что рыжим-то мне быть, а всадником-победителем на белой лошади — Тому, но я снова ничего не сказал. Знал, что бесполезно. А Джим долго сопротивлялся. Они его в чёрное траурное платье тёти Полли нарядили. Зрелище, я вам скажу, то ещё. Джим, чёрный, как трубочист, в чёрном платье и в чёрной накидке с капюшоном да на вороном коне — тут любой от страху обделается. А ночью он такого шороху может навести, что я, ей-богу, стал бояться, что нас всех повесят, если только поймают, конечно. Натуральный Салем будет. Я как-то совсем не страшно выглядел. В оранжевом, то есть рыжем, платье, то есть не платье, а «одеждах», на рыжей кобыле судьи Тэтчера, которая от старости-то еле ноги волокла, и вообще, в конюшне на довольствии свой век доживала, я себя не всадником Апокалипсиса ощущал, а главным клоуном из цирка, который к нам в прошлом году приезжал. Только Том и Бекки меня так величаво всадником именовали, что мне как-то даже понравилось. Вроде я у них там мир должен с земли брать или что-то такое. Но ещё мне жалко как-то их обоих стало. Они вроде так друг перед дружкой выпендривались, пытаясь что-нибудь эдакое изобрести да похвастаться, что я уж сам рукой махнул и решил: пусть уж хоть пугалом, хоть клоуном обряжают, чего ради дружбы не сделаешь? Раз уж это Тома счастливым делает, будет ему рыжий всадник. Том-то был просто всадник Победитель (я даже не удивился), а Джим был Голод, только Том ему об этом не сказал. Ну а Бекки на своей серой лошади в серой накидке, типа, Смерть. Точно. Как девчонка — так смерть любому нормальному мальчишке и дружбе тоже. Раньше мы с Томом друзья не разлей вода были, а теперь я как-то стал вроде не пришей кобыле хвост. Беда да и только. Той же ночью мы в сарае у Тома обрядились, лошадей потихоньку вывели и пошли за Бекки. Та из окна вылезла и помогла нам из конюшни остальных двух лошадей забрать. Я-то поодаль с Джимом стоял и видел, как Том подсобил ей из окна выбраться, пока она в этих своих длинных юбках путалась. Что-то они там больно долго лезли, но что с девчонки возьмёшь? Том нам ещё и рожки раздал. Сели мы, значит, на лошадей, и поднялись на холм, откуда город видно, и давай дудеть. Глухо так, низко и громко. Ну, как я и подозревал, в этой темнотище никто не разглядел бы, какого мы там цвета и наши лошади тоже, а как кто-то из фермеров поднялся на звуки и глянул на нас, так и обомлел. Я видел, как он из дома выскочил и на пороге рухнул. Вот тут-то я и струхнул. Шутки шутками, а так и помереть можно от испуга. И сделал я, наверное, самое правильное в своей жизни, потому что Джим — тот вообще от страху едва держался на своём вороном жеребце, а Том и Бекки чего-то там тихо переругивались опять и никак не могли договориться, как зверю, — это мне, значит, — десять рогов приклеить и ещё шесть голов. Что-то мне уж совсем вся эта затея разонравилась, потому как я, только этого фермера увидел, так и скомандовал: — Бежим! Все сперва растерялись, кроме Джима: тот сразу пятками по бокам своей лошади замолотил. А потом Том увидел, как огни загорелись, потому что жена фермера вышла следом, увидела нас и мужа и давай орать истошным голосом. И тут-то он понял, что и правда надо мотать отсюда. Мы пустили лошадей галопом, только никто нас не преследовал. Вершину холма луна освещала хорошенько, и нас стало видно получше, как мы, все четверо, Белый, Рыжий, Чёрный и Серый, несёмся вдоль холма. Это только наутро стало известно, что все фермеры чуть ли не заиками стали. Все кинулись в церковь, молиться начали. О нас уже и в газетах написали несколько раз. А Элен Хармон какой-то приезжий проповедник от испуга предложение сделал, а та его благосклонно приняла. Мы, говорит, будем по городам ездить и слово Божие проповедовать, как мне Мессия явился и предсказал Второе Пришествие, после которого наступит конец света. И так она это складно говорила, что ей и правда все верить стали, а Том только мрачнел сильнее. Чем Элен знаменитее становилась, тем он — угрюмее. — Может, и правда заканчивать всё это? — говорит так сердито после того, как стало известно, что Элен сочинила трактат «О Небесном святилище» и вокруг неё стали какие-то там последователи собираться. Я молчу, а сам исподволь так на Бекки гляжу. Она на сеновале сидит, рядом с Томом, и ему её лица не видать, а мне-то отлично видать. Побледнела, и губы задрожали. Да ей-то что? Сдался ей этот конец света! — Нет! — объявляет так сердито, куда там только губы надутые делись. — Пока я не побываю девой, одетой в солнце, и чтобы за мной красный дракон гнался, никакой конец света мы заканчивать не станем! Тут-то я снова заподозрил, что дело было совсем не в Элен Хармон и не в конце света, а Джим, голубчик, взмолился, прямо мои мысли озвучил: — Да что вы, масса Том! Если мы драконов сюда каких-то притащим, и они больше собак будут, сюда точно папа Римский явится и весь город сожжёт! А Том, как про деву и красного дракона услышал, так весь и просветлел. — Я, — говорит, — Гека в дракона наряжу. Почему никто Гека спросить не хочет, а? Только Том после этого так покраснел, что на красного дракона и правда стал похож, и спрашивает как-то неловко: — Я могу быть драконом, если хочешь. А Бекки вдруг тоже такая малиновая стала, что я только сплюнул, и говорю: — Эй, Джим, покурить не хочешь? — Да у меня-то, Гек, табак весь вышел, — отвечает и смотрит на меня так простодушно. Я только глаза закатил. — Пойдём угощу. — А потом к Тому обернулся и ехидно его так спрашиваю: — А ты, Том, покурить не хочешь? Уж какой в меня бес вселился, не знаю, только я вроде как почувствовал себя отомщённым и за голубую простыню, и за оранжевое платье, когда его лицо увидел и как Бекки сердито на него уставилась. — Да у меня на троих всё равно не хватит, — добавил я, сжалившись. — Джим, пойдём. Джим ещё сопротивляться пытался, больно он уж удобно на сеновале устроился, но я его утащил. Может, и нехорошо оставлять девчонку наедине с парнем, так чтоб даже негра с ними не было, только кто же о том знать будет? Сели мы с Джимом на брёвнышке да по трубочке закурили. Я прислушался. Тишина. Только сверчки поют. Хорошо-то как! И чего Тому вздумалось конец света устраивать? Так по сторонам поглядишь: а свет-то не так уж плох, чтоб конец ему приближать. Хотя, конечно, когда речь о девчонках… В сарае тоже ничего не слышно было. И чего они там молча делают? Здесь-то хоть на луну можно поглядеть да сверчков послушать, а в сарае, кроме пауков да темнотищи, нет ничего. Можно подумать, этим девчонкам только пауков и не хватает для полного счастья. Только я о пауках подумал, как вдруг из сарая визг доносится. Ну, я и ухом не повёл. Сами разберутся. И Джима остановил. — Не лезь, — говорю, — а то точно конец света начнётся. Ну, Джим-то согласился. Он, кажется, тоже что-то понимать начал, потому что говорит мне так тихонько: — Гек, негоже их вдвоём так надолго оставлять. Я аж рассердился. — Ты, что же, думаешь, мои друзья — оборванцы какие, вроде меня? Том из воспитанной семьи, приличной, а Бекки и вовсе — дочь судьи Тэтчера. Да разве ж Том её обидит? — Помолчал, подумал и добавил: — А обидит, так я ему задам! И кулак Джиму показал. Только визг быстро прекратился, а через несколько минут Том и Бекки из сарая сами вышли. Друг на друга не глядят, а Том говорит неловко: — Чёрт знает что. Полный сарай пауков. И что-то мне так хорошо на душе стало, что я опять Тому говорю: — Слушай, может, ну его, этот конец света? Давайте лучше на рыбалку съездим все вместе? Вчетвером, а? На лодке покатаемся, доплывём до Собачьего острова, цветов наберём, песни будем петь, вот Джим знает хорошие. А тётя Полли уже за сердце хватается, и в церковь вас по семь раз в неделю стали водить. Поглядели Том с Бекки друг на друга, и что-то такое в их лицах было, что я уж на минуту решил, что я их убедил. А потом Бекки, такая, нос снова задрала и говорит: — Отступать я не собираюсь. Ну, Том, конечно, тоже в позу встал. — Ещё чего! — говорит. — А ты Гек будешь красным драконом. Я так и знал.3
Конец света закончился, когда мы обрушили колокол в колокольне. Я всё-таки побывал красным драконом, и, одетый в алый плащ судьи с привязанными на верёвку жестянками, носился за Бекки в белом платье и белой накидке, которую они с Томом намазали фосфором. Они намазали фосфором и мантию судьи, — не знаю уж, как они её отстирывать собрались, — так что я выглядел вполне себе огнедышащим. По-моему, им вся эта идея с концом света уже надоела, потому что кончилось всё тем, что Том «по-настоящему» спасал Бекки от злого и жестокого меня. Следующим шагом должна была стать война между Архангелом и драконом. Иногда я думал, что, может, и правда есть какой-то там бог, который положил конец нашему концу света? На то чтобы разверзлись хляби небесные, Тому понадобилась селитра, а он где-то вычитал, что её можно добыть из навоза. Мы три дня копали навозную кучу и воняли так, что Бекки, придя по обыкновению, ночью в сарай, только воротила нос, фыркала и заявила, чтобы мы все трое не смели и близко подходить к навозной куче. Видеться мы могли только по ночам, по старой памяти мяукая под окнами, только мяукать стало опасно, потому что за котами охотились. По утрам в городке истошно звенел колокол, и все тащились в церковь. Тётя Полли заставляла Тома целыми днями учить Библию, но, оказалось, что со всей этой историей про Апокалипсис, Том стал настоящим знатоком этой книжки, чему тётя радовалась несказанно, и даже отпускала лишний раз Тома погулять. Казалось, все проповедники Америки бросились к нам. Миллер, который уже сколько-то там лет обещал Второе Пришествие, загордился, гоголем ходил, его печатали во всех газетах. Все затаились и ждали, что вот-вот родится новый Христос. Только никто не появлялся, а мы с Томом потихоньку ночью подрезали верёвку от колокола, а на двери церкви повесили листовку, что всё это было предупреждение, и конец света наступит ещё не скоро. Удивительно, но когда утром колокол рухнул и раскололся, все бросились к церкви, увидели листовку, и в городе воцарилась вселенская скорбь. Как будто мы всех в лучших ожиданиях обманули тем, что конец света не состоялся. Миллера стали гнать отовсюду, а всё произошедшее назвали «Великим разочарованием». Миллер, конечно, пытался там что-то рассказывать о своей ошибке в толковании Библии, только никто ему уже не верил. Его ученики перессорились, кое-кто даже подрался, и церковь разделилась. А больше всех выиграла от этой истории Элен Хармон, которая объявила, что Господь не оставил свой народ, а ведёт их по узкой тропе к новому Иерусалиму. К ней прислушалась такая толпа народу, что Элен отправилась куда-то в миссионерское путешествие, а за ней потащилась целая куча паломников, которая стала называть себя адвентистами. Стали они новый конец света пророчествовать. Но мне-то всё равно. Я уже Вторым Пришествием побывал, и что-то снова мне им становиться не хотелось. А вот Том и Бекки по-прежнему пытались придумать что-нибудь эдакое. — Мы должны стать индейцами! — объявила нам Бекки после того, как мы всё-таки съездили на Собачий остров. Как она умудрилась из дому сбежать — непонятно. — Давайте я буду Покахонтас, а ты — Джоном! Потом они дружно так ко мне повернулись и хором сказали: — А ты будешь главным злодеем. Кажется, я сейчас опять обижусь. Всё злодей да злодей. Ну да ладно. Может, после Покахонтас они от меня отстанут? Будет им злодей, раз уж они без меня жить не могут. Лето было сказочным. Запахи голову кружили, а вода в реке — тёплая, как молоко. Я-то на всех наплевал потом, и на Покахонтас, — больно нужна мне она, — и купаться полез. Догола, конечно, не раздевался, а так — штаны и рубаху оставил, чтобы Бекки не стеснялась уж сильно. Джим тот за другой кустик отошёл и там себе плавал, но тоже одежду свою не стал снимать. А Том никак в воду лезть не хотел. Всё на Бекки поглядывал. А та вроде как растерялась. Я её редко такой видел. Так-то она всегда нос задирала да считала, что она лучше всех мальчишек вместе взятых. Ну, нрав у неё крутой был. Тома она в оборот крепко взяла, только я замечал, что она вроде как сама смущается сильно, хоть и виду старается не подавать. Покраснела, видно, что жарко ей, аж волосы ко лбу прилипли, и говорит тихо: — Я не буду купаться. А Том серьёзный стал и говорит: — Вон там, за кустами, можно босиком спуститься, и дно видно. Хочешь, покажу? А потом отвернусь. И она вдруг согласилась. Я-то не стал бы подглядывать. Случайно вышло. В другой день, когда мы снова приплыли сюда, они пошли на тот бережок, — он вроде как «их» стал, — а я решил наплаваться власть, раз уж солнышко так припекает, и сам не заметил, как тихонько доплыл до того поворота. Услышал только шорох какой-то, подумал, что утиное гнездо потревожил. Стал осматриваться среди камышей, чтобы, не дай бог, птенцов не раздавить. За кусты так осторожненько заглянул и вижу: батюшки-светы! Бекки в мокром платье, волосы мокрые, по лицу вода струится. И красивая она такая, что я даже залюбовался на минутку. А Том-то, без рубашки, красный весь, наклонился к Бекки и в губы её целует. А та глаза потупила, а потом и вовсе закрыла. И Тома за шею обняла так, что понял я: сейчас меня стошнит. На такое и смотреть-то спокойно нельзя. Вот ничего хорошего из этого не выйдет. Одно слово — девчонки. Хуже любого Апокалипсиса.