День становится длинней

Четырнадцатое отделение милиции – копирка с первого или, скажем, двенадцатого. Сыграй в игру «Найди десять отличий» и проиграй с позором – так о них говорят. Грязные стены, грязные деньги, грязное белье – тонны грязного белья на любой вкус и цвет. Самые пугающие мысли уже не один раз воплотились в жизнь и были разделаны спецножом и покусочно пропущены через решетку госаппарата. Металлические двери всегда захлопываются помпезно и громко, плотно-плотно словно в намеке: эти мрачные и побитые жизнью коридоры не для стороннего наблюдателя, не для лишних глаз, не для тебя, нерадивый – убирайся, выбирайся, беги, пока можешь. Оставив их позади, все силы Сергея, вернее, их остатки, уходят на то, чтобы удержать себя в рамках приличия и не свернуть паршивцу шею прямо здесь, прямо сейчас, спустив в короткое, но весьма болезненное путешествие вниз головой по облицованным брусчаткой бетонным ступеням. В этот момент он старается прислушиваться только к своей рациональной части, правда, старается, но Юра, освещающий мир открытой невинной улыбкой и напевающий под нос ненавязчивый мотив, с каждым шагом раздражает все сильнее. Подросток ведет себя совершенно бессовестно, напевая: «Прощайте мертвые и горящие еле-еле. Прощайте, милые, вы хорошо меня грели. Сейчас я усядусь в красивый и теплый автобус. Куплю в магазине красивую теплую сдобу…» Казарин не понимает, на что тот рассчитывает, испытывая его терпение, ведь его нервы вообще-то далеки от общепринятых стандартов: мало походят не то что на стальные канаты, на стальные проволоки даже не походят. Белецкий раздражает его, выводит из себя, переходит границу, раздражает до слышимого зубного скрежета, и, пропустив это через себя, Сергей грубо велит тому заткнуть, наконец, свой поганый рот – Юра, на удивление, слушается, его улыбка теряет пару уровней цветности. Практически подойдя к остановке, Сергей неожиданно для себя добавляет: — Мы поговорим дома. — Что? Но Саня… — Не дома. Кто разрешал тебе открывать рот? Из этой части города путь до дома Казариных и так не близкий, а сейчас это расстояние вовсе кажется непреодолимым. Долгая тернистая дорога, одинокая по-своему: держащийся за поручень Казарин всем своим естеством проецирует на подростка свой излюбленный коктейль эмоций – взболтать, не смешивать, добавить лед, подавать под видом мести – в нем: разочарование, досада, вина, сожаление, много сожалений, и все как одно отскакивает от расчленяющего невидящим взором пространство перед собой Белецкого. Сергей не может отрицать: в этом парне есть определенная изюминка. Юра тоже не может отрицать: через один-два дня мать получит свидетельство о его бесславной кончине, а через три его отпоют – он думает, что готов к этому. Но он не готов. Едва они переступают порог, мужчина сгребает пацана за ворот заляпанной чем-то липким водолазки, тянет вверх, поближе к лицу, чтобы внимательно изучить разукрасившие того ссадины и ушибы, и в заключении цокает языком в разы недовольнее, нежели обычно, цедит сквозь зубы: — Я все в толк не возьму, ты что бессмертный? — его тяжелое дыхание оседает радиационными частицами на хладной Юриной коже. Не дождавшись ответа, Сергей жестко припечатывает парня к стене, Белецкий вызывающе задирает подбородок. — А что, если и так? Мужчина вплотную упирается своим лбом в Юрин, с тихой яростью предостерегает: — Не дерзи мне. Повторяй, что я тебе говорил. — Да пошел ты на хуй! — ломается под давлением Белецкий. — Значит, этого ты хочешь? — ответная реакция не заставляет себя ждать. Казарин бесстыдно без особого усилия раздвигает своим коленом чужие ноги и слегка надавливает на промежность. — Этого, сопляк? — Сука! Ты, блять, совсем отъехал! Пусти меня! — подросток безуспешно извивается всем телом. — Если ты не перестанешь дергаться, мне придется тебя скрутить, — простая констатация факта. — Отвали от меня, гандон! Что ты доебался-то!? Сам того не ведая, Юра спускает курок, а у Сергея короткое замыкание, местный коллапс и вспышка ярче, чем у сверхновой: под влиянием гнева его лицо наливается кровью, зрачки неестественно расширяются, ноздри раздуваются хищно – как у зверя, он смотрит на него сверху вниз, лаконично вынося приговор без права обжалования: — Ты доигрался. Все происходит быстро: Казарин впивается свободной рукой в юношеское запястье, выкручивая его вместе с предплечьем вовнутрь, и с толчка разворачивает подростка к стене, попутно загибая руку за спину, фиксирует жестко, дополнительно надавливая плечом меж лопаток. — Повторяй, я сказал! — тональность его голоса растет по экспоненте. — Отпусти! Хватит! Отпусти! Отпусти меня! — язык тела Белецкого приобретает сорванные истеричные нотки, он даже мелко подрагивает, Сергей на его слова давит своим весом еще сильнее. — Я пытался с тобой по-хорошему, долго пытался, или, скажешь, не так? — шипит он ему в ухо. — А теперь повторяй. — Да сука! Ты сказал не дерзить! — Нет, ты тупой или издеваешься!? — срывается на рычащие ноты. Сергей так легко переходит с шипения на рычание и с рычания на шипение – на лице разве что сумасшедшего оскала нет – в остальном пугающий дикий зверь. — Я не понимаю! Что тебе нужно!? Отпусти меня! — Я вдалбливал в тебя это каждый раз! Зачем спрашивается! И это то, чем ты мне отплатил!? Двое работают – что дальше!? — Ладно! Я понял! Ты сказал… Двое работают, третий свидетельствует! Сказал!.. Сказал… н-не с-стрел… лять в… в-в… — В кого!? — В… в па-атрульных! Не стрелять в патрульных! Не доставать пушку! — Откуда у тебя, черт возьми, вообще взялся глок!? — … — Говори!!! — Она! Она дала его мне! — Ч-что..? Не ожидав получить от жизни такого удара под дых, Сергей отступает на несколько шагов, выпуская Юру из захвата, и, потеряв опору, тот сползает по стене на грязный пол, падает на колени, продолжая дрожать. — Да почему ж со мной всегда так… — Доносится невнятный скулеж с пола. — Черт! Черт! Черт! — в душе Казарина яростное пламя обращается пепелищем, пока он несдержанно выдалбливает невесть что в стене перед собой. Он уже давно не чувствовал себя настолько дохлым и морально истощенным. Больше не говоря ни слова, мужчина стремительно удаляется в сторону кухни. На обоях после его ухода на свету бликуют свежие красные разводы. Сергей ставит на плиту чайник, и помимо тихого пения конфорки дом окутан оглушающей тишиной. Вода закипает, и копошение возобновляется. Когда Казарин возвращается в многострадальную прихожую, кажется, что Белецкий за все это время не сдвинулся ни на йоту. Он старается не грубить: — Вставай, — но парень остается весь в себе, никак не реагируя на столь незначительный внешний раздражитель. Тогда мужчина принудительно ставит его на ноги – обращается как с дитем малым: руки просовывает под мышки, аккуратно поднимает. — Пошли. За ручку же тебя вести не надо? — Пошел ты… — без привычного запала огрызается Юра и покорно плетется на кухню. Он огрызается настолько вяло, что Сергей решает пропустить это мимо ушей. На кухне их ждет маслом писанная картина: на клетчатой красной скатерти в ожидании томится заваренный чай, разлитый по кружкам – от увиденного губы Белецкого слегка изгибаются в намеке на улыбку. Он опускается на давно облюбованную табуретку у окна, Казарин садится напротив, сразу же закидывая в чай сахар и начиная нервно помешивать. Ему не хочется этого говорить, но он заставляет себя: — Я… все еще зол, но нам нужно поговорить. Юра смотрит на его кружку исподлобья, на самого мужчину не смотрит. Протягивает длинные руки, обхватывая свою посуду с бодрящей жидкостью, и резко, не моргнув и глазом, опрокидывает оную прямо в горло. Беседу же заводить не спешит, уныло молчит. — Х-ха… — Сергей тяжело вздыхает, не до конца понимая, когда успел взять опеку над еще одним трудным подростком. — Рассказывай, что произошло. — Ты и так все сам знаешь, — следует быстрый ответ, слишком быстрый по мнению Казарина. — Возможно, но я хочу услышать это от тебя, — мужчина подпирает ладонью голову. Юра лишь поджимает губы. — Неужели все, на что ты способен, как какое-то отродье изрыгать тонные проклятий? Я ожидал большего. Нет, правда. — Казарин смешливо выгибает бровь, пытаясь спровоцировать подростка, но тот так и остается безучастным. — Каждый раз, когда я думаю, что падать тебе ниже некуда, как ты пробиваешь дно. Ты это специально? — предпринимает еще одну попытку. — Очень оригинально, где-то я это уже слышал. — Белецкий добавляет побольше иронии не только в голос, но и в брошенный взгляд. — Вау, кто заговорил. Теперь ты настроен на задушевные беседы? — Не настроен. — А придется, если не хочешь вылететь отсюда вон, в этот раз навсегда. — Аргумент, — коротко бросает Юра. — Пиво есть? Сергей снова прожигает парня своим излюбленным холодным нечитаемым взглядом, и только после этого Белецкий понимает, что и кому сказал. — Ну… это… э-э… в смысле… — он честно пытается придумать для оговорки красивую отмазку, но мужчина перебивает его высокоинтеллектуальный поток мыслей. — П-и-в-о… — на короткое время Казарин растягивает губы в кривой сардонической улыбке, но вот на его лице вновь проступает эта леденящая кровь маска, и Юру словно опять бросили совершенно одного под вражеским огнем. «Какое разочарование», – летит первая пуля. «Ничтожество», – летит вторая. «И чего я только ждал от тебя», – третья. «Я думал, что ты…» – четверная, и им нет конца. Он сжимается, внешне становясь вдвое меньше, голову опускает низко-низко. Сергей делает вид, что не происходит ничего особенного, продолжает, как ни в чем не бывало. — Пива нет, но. В этот раз, только в этот раз, налью тебе пятьдесят грамм. Не дожидаясь реакции, Казарин поднимается и идет к стеллажу. Он не видит, каким неверящим и в то же время полным надежд выглядит подросток за его спиной в этот момент, или правильнее сказать – он не хочет видеть. Из стеллажа он достает сразу и рюмки, и водку, и остатки черствого хлеба. Возвращается к столу. — Пиво, я уверен, ты хлещешь как не в себя. Ну, тут тот же принцип, если что, протолкни в себя кусок хлеба. Господи, дожили – с каждым годом все круче и круче, — с очередным тяжелым вздохом он разливает алкоголь – налитое себе выпивает залпом, а затем подряд совершает еще два подхода. Подросток тупо пялится на него как на самого настоящего мутанта. Казарин растирает лицо ладонью. — Просто выпей уже. Юра делает слабый глоток, тут же заходясь в приступе кашля, тогда Сергей придвигает к нему блюдце с ломтями хлеба, и тот моментально зажевывает три куска. — Пиздец, спирт! — А ты что хотел? — благодушно поддерживает беседу мужчина, задобренный приятно разлившемся теплом за грудиной. — Не знаю… — растерянно отвечает подросток, — ну, как покурить, только выпить… — М? Причем тут сигареты? — Горькие… — тихо произносит и, почти не морщась, пьет свою порцию маленькими глотками до дна. Затем отставляет стакан в сторону, на столешнице складывает крест-накрест руки и роняет на них голову. — Теперь ты готов разговаривать? — Уже… лучше. — Ну, тогда рассказывай, как все было. — Патрульный… — … — … — Ты только не замолкай после каждого слова, ладно? Что патрульный? Белецкий согласно мычит, елозя из стороны в сторону своей головой. — Появился из ниоткуда, выстрелил… Пуля… пуля пролетела прямо перед моими глазами, а я и не понял, а потом… потом, кажется Никита упал, этот звук… — Хорошо, продолжай. — Ну, Оля, типа, я так понял, э, сдалась..? — Ольга. — Да, Ольга, сдалась, руки вверх, все дела… При упоминании Ольги Казарину с трудом удается не сболтнуть лишнего себя, но удается: зубы сжимает тихо-тихо, убийственную ауру душит на корню, парня не спугивает. На самом деле нет ничего удивительного в том, что его нервы так расшатаны. — Я знаю, что ты хочешь от меня услышать. Знаю, кем меня видишь. Бесполезный. Бракованный. Обуза. О матери не могу толком позаботиться, о сестре тоже, так еще и на твою девочку позарился, порчу ее как мерзавец какой-то, право слово, дурная компания! Я хотел! Хотел обсудить с тобой Катину ситуацию! Я думал!.. Хотел!... Что я, блять, вообще… А теперь что!? Твой друг из-за меня помер, твоя женщина, Мать Тереза, чтоб ее, присела вместо меня… Я знаю… Знаю. Знаю! — он поднимает на мужчину отчаянный взгляд, но натыкается лишь на нерушимую стену: с той стороны ни на мека на сострадание. — Я… — осекается, — на что я вообще рассчитывал… Забудь… Запор мыслей, понос слов, я лучше пойду. Пошатываясь, Юра поднимается, но прежде, чем ему удается до конца выпрямиться, огромные руки усаживают его обратно. Сергей нависает над ним, но от этого парню почему-то не становится страшно. — Продолжай. — Казарин устанавливает с ним зрительный контакт, плечи до боли не сжимает, да и ведет себя непривычно мягко – поэтому Белецкому и не страшно. — Ольга подняла руки, а дальше? — Дальше… — он кривится, — я не знаю, я выстрелил, прямо в голову, попал в голову, никогда туда не попадал, прямо вот сюда… — он указывает указательным пальцем на центр своего лба, — и практически в то же мгновение услышал, как он позвал ее по имени… Боже, он позвал ее по фамилии? Я даже не понял, кто-что, так быстро, я думал, мы все, трупы, я… Что дальше? Что теперь делать? Юра смотрит на мужчину широко раскрытыми болотными глазами, впервые смотрит на Сергея без наносного лоска – не то чтобы это того хоть как-то впечатляло – не как крутой парень, как последний неудачник, смотрит затравленно и беспомощно – как и полагается в подобных ситуациях, как и полагается напуганным детям. Казарин лишь качает головой, подводя черту: — Все уже сделано. Ты устал, иди в комнату. Отдохни. Сегодня диван полностью в твоем распоряжении. — А потом? Что потом? Все? Со мной покончено? Пересилив себя, мужчина кладет руку на Юрину макушку, успокаивающе ерошит его волосы. Выдавливает из себя обещание: — Я подумаю.