wie Tag und Nacht

Здание императорского Бургтеатра, именуемого венцами просто «Бург», прилегает к Хофбургу, резиденции Его Величества Иосифа II, со стороны Михаэлерплатца. Торжественное и монументальное, сегодня вечером это здание кишит людьми и ярко освещено в предвкушении премьеры opera buffa. В проходах и коридорах театра собрались все, кто претендуют на воспитание и слух в Вене. Тщеславие высокой культуры окружает посетителей и нависает над ними: статуями, фресками, орнаментами и огромным количеством зеркал, отражающих всю богемскую роскошь под светом сотен и сотен свечей. Вольфганг пересекает эти пространства бодрой походкой, не глядя по сторонам. Приблизившись к месту в проходе, где невозможно протолкнуться, он одним слитным движением заскакивает на невысокий постамент ближестоящей статуи и, ухватившись за мраморную талию, огибает толпу позади скульптуры. Буржуа даже не успевают заметить его. Вольфганг единственный здесь сегодня не испытывает трепета, который мог бы стеснить его движения и заставить присоединиться к оживлению светской «массовки». Он ещё в детстве растерял желание держать голову задранной и рассматривать каждую прихоть в интерьерах, которые задыхаются богатством. В своих поездках он видел все европейские храмы музыки и многие из них даже не единожды. Воспоминания об оперных театрах и разыгранных на их сценах постановках, чаще всего увиденных Вольфгангом с колен Папы, — это самые основные воспоминания из его детства, помимо салонов, и дворцов, и церквей. И, как и в детстве, экзотические фрукты и сладости, которые предлагают гостям, вызывают у молодого гения куда больший интерес. Его собственная персона же, наоборот, оказывается весьма востребована у публики. Вольфганг пришёл на премьеру один, но стоит ему задержаться где-нибудь, как его не оставляют одного. Его сложно не узнать в его дерзко блестящем чёрном камзоле посреди цветной толпы и с «дорогим маэстро Моцартом» постоянно заговаривают нарядные венцы, которых стоит знать (и окружение прислушивается к этим разговорам). А за раскланиваниями ему неизменно задают один и тот же вопрос, призванный хоть немного уподобить его нормальным людям. Особенно ответ на него интересует женскую часть публики: где же «госпожа Моцарт»? Вольфганг улыбается и отвечает не претендующим на сочувствие тоном, что его жена приболела. А затем неизменно переводит тему широкими жестами; или громкими словами; или остроумными замечаниями. Даже изящными — и по сути своей полусерьёзными — вызовами в адрес оперы этого вечера и её композитора, когда слышит подходящий вопрос о его ожиданиях от представления. На самом же деле, попасть на премьеру «Школы ревности» просто очень дорого даже для него одного. В этом месяце у них не вышло сэкономить. Но и если бы у четы Моцартов были деньги на второе место в ложе сегодняшним вечером: Вольфганг пришёл сюда ради изучения, а не развлечения. Он хочет узнать, как именно маэстро Антонио Сальери любит свою музыку. Это личное и он не хотел бы, чтобы его отвлекали. Сама по себе опера не такая уж и сенсация, ведь она уже была опробована маэстро Сальери в Teatro San Moisè в Венеции, пять лет назад. Но, по всей видимости, он много думал над ней с тех пор, как поставил её впервые. И нашёл её достаточно интересной, чтобы возродить историю уже в ином виде, теперь сразу перед Его Величеством. В этом заключена большая интрига. А потому Вольфганг позаимствовал себе партитуру первой постановки «Школы» и ознакомился с ней ещё неделю назад. Это было правда весьма интересно. Например, он отметил себе возложенное на себя самим Антонио Сальери ограничение струнными и парами гобоев и рожков. Вопреки этой сдержанности, маэстро сумел написать многослойную и чрезвычайно цветную партитуру. Так духовые у него часто освобождались от своей естественной функции наполняющих голосов и задействовались для солирования. Всё это было очень даже хорошо, но, судя по всему, Сальери считает, что значительно вырос над собой как музыкант за прошедшие пять лет, раз ставит «Школу» заново. И Вольфганг весьма заинтригован тем, какие изменения он услышит в обновлённой опере. Какой музыкой думает и чувствует сейчас маэстро Сальери? Вольфганг втайне задаётся этим вопросом очень и очень часто. Но измениться сегодня вечером должна не только уже известная Вольфгангу музыка. Об этом всем посетителям театра напоминает самый могущественный союзник Антонио Сальери после, разве что, самого Императора. Граф-директор Розенберг расхаживает по расчищенному для него кусочку фойе, в пенсне и с громадной несуразной шляпой с двуглавым орлом на голове. Своим характерным тоном, рассчитанным на долгие излияния, полные самодовольства и официоза, Розенберг рассуждает для собравшейся вокруг него, праздно ждущей публики. Он то и дело вскидывает брови или назидательно задирает палец, стремясь придать ещё больше важности своим и без того карикатурно важным речам. До Вольфганга долетает: — …Вы знаете, я очень горд! На самом деле, я тоже немножко помог нашему маэстро Сальери. Я дал его истории лучший зал, лучшие костюмы и декорации, и всё, что вы сегодня увидите. Это будет беспрецедентно, феноменально! Да-да! Он даже не слишком долго противился этому! А вы ведь знаете, какой он скромный, какой сдержанный. Но благодаря мне…! Разглагольствуя в таком духе, Розенберг не забывает направлять во все стороны свой цепкий взгляд. Вопреки его то и дело раздающимся смешкам, — которые сам граф должен считать очаровательными, — этот взгляд нисколько не беспечный. Так директор замечает и самого Вольфганга. Глаза Розенберга расширяются. Затем, он осклабливается, в развалочку подходит к краю полукруга своих слушателей и приосанивается, положив обе руки на набалдашник трости. — К слову о том, как мы сбились с пути! Вы только посмотрите, друзья мои! Господин Моцарт всё-таки слушает не только самого себя, м! Какое открытие! Вольфганг усмехается и уверенно идёт к Розенбергу навстречу под направленными на них взглядами. Он задирает подбородок и поправляет графа-директора, дружелюбным и в то же время ощутимо жёстким тоном: — В первую очередь себя, господин Розенберг. Я мог бы объяснить вам разницу. — Вольфганг вскидывает и роняет руку, а затем весомо добавляет: — Но вы же не станете слушать. В ответ Розенберг смеётся, запрокидывая голову. Этот насквозь надменный смех звучит пошло и даже угрожающе, а затем резко обрывается. — Вы понимаете? Я сейчас смеюсь над вами. — А, кажется, я уже слышал это. У вас есть что-нибудь ещё? — Ну, конечно!.. А теперь без глупостей. Знаете, что, Моцарт? Вы совсем меня не злите. Я даже рад видеть здесь вашу наглую физиономию, в виде исключения. Да-да! Представьте себе! Вольфганг усмехается и делает несколько кивков, сохраняя ровное и благостное выражение на лице. Ему даже действительно самую малость интересно, что безуспешно пытающийся взирать на него свысока Розенберг скажет дальше. — Вы правильно сделали, что пришли, потому что уже где-то через три часа итальянская опера вернёт себе главенство. Вы услышите это вот этими своими ушами и вспомните, что вы такое: шумная зальцбургская муха, которая всё пытается примоститься на торте Его Величества. — Что-что? «Вернёт», вы говорите? — Вольфганг делает шажок вперёд, внимательно склоняя голову и ухмыляясь. — Значит, вы всё-таки признаёте, что итальянская опера сдала позиции перед немецкой, господин директор? В толпе раздаются ахи и смешки, кто-то даже похлопывает. Розенберг стучит тростью об пол, пресекая это. Он обращается к Вольфгангу приторным, торопливым шёпотом, который использует только в гневе: — Говорите что угодно и делайте что угодно. Хоть сальто назад, хоть снимите штаны и наденьте их на свою дурную голову. Смейтесь своим дурацким смехом и прыгайте свои глупые прыжки! Этот вечер всё равно не ваш. Не ваш! Не ваш! Не ваш-не ваш! На последних своих словах Розенберг не удерживается и начинает чуть подпрыгивать от чувств. Вольфганг же делает жест рукой к Розенбергу, галантно закладывая вторую за спину, и отвешивает поклон. — Но он и не ваш, господин директор Розенберг. На афишах совсем другое итальянское имя. Вуаля! Приятного вечера! Из-за того, что граф-директор давится возмущением, Вольфганг уходит вприпрыжку, не дожидаясь ответа и улыбаясь себе под нос. Он уже не видит, а только слышит, как Розенберг выбрасывает руку перед собой и бессильно шипит ему вслед: — Пшт! Случившаяся перепалка веселит Вольфганга. Весь мир считает, что он зря критикует местных Professori музыки и нажил себе врагов. Но он ведь и не смог бы обратить их в свои друзья. Нет, это невозможно. Розенберг и все остальные управляющие театром из Künstlerrepublik никогда бы не приняли его, как он сам, — их. Он свободный художник, а не целующий туфли заказчикам слуга, с которыми они привыкли иметь дело! Он ничего им не должен и он живое напоминание, что талант способен поддерживать сам себя. И до чего же это приятно — быть для них неудобством. Следующая встреча, гораздо более полюбовная, случается с Вольфгангом в коридорах, ведущих к ложам. У выставленных в ряд, подсвеченных мраморных бюстов стоит один из слуг с подносом. Рядом с ним Катарина Кавальери общается с какой-то смутно знакомой Вольфгангу подругой. Впрочем, Вольфганг едва узнаёт и саму Катарину в непривычном для её образа платье аквамаринового цвета из лоснящегося сатина. Одеяние выполнено с большим вкусом и прекрасно сочетается с жемчужными украшениями. Лучшую диву Европы выдают и её величественные манеры, проявляющиеся даже в том, как она оборачивается на оклик издалека. — Фройляйн Кавальери! Как приятно встретиться с вами. — Маэстро Моцарт, — улыбку Катарины отчётливо слышно в её чистейшем голосе. Катарина салютует Вольфгангу бокалом, в который ей только что долили вина из хрустального графина. Когда Вольфганг подходит к молодым женщинам, Катарина объявляет для своей подруги (и глаза её при этом смеются): — Камилла, познакомься с маэстро Моцартом. Он самый удивительный композитор и самый недисциплинированный дирижёр, которого я знаю. — А! И всё же вы опоздали на две репетиции больше, чем я! — Вольфганг отвешивает поклон и протягивает руку. — Но моё ожидание всецело вознаграждалось каждый раз. — Ditto . Катарина улыбается и протягивает Вольфгангу свою маленькую кисть плавным и грациозным движением, а Вольфганг с готовностью целует её. На самом деле, они сдружились и за пределами совместной работы, после того, как Катарина побывала на свадьбе у них с Констанц девять месяцев назад. На очереди оказывается подруга Катарины — высокая блондинка в розовом платье с пурпурными бантами. Она всплескивает руками и зовёт его приятным, светлым голосом. — Маэстро! — Очарован! Камилла…? — Оставим немножко тайны! Да и зачем фамилия, когда я ваш друг. Я так люблю вашу музыку! Её хочется чувствовать во всём теле. — О! Вы очень добры! — Вольфганг благодарно целует руку и ей и припоминает, где же видел Камиллу, но тогда с собранными в пучок волосами: она танцовщица балета. Дальше он обращается к Катарине: — Признаться, я удивлён, что вижу вас сегодня не на сцене. Надеюсь, это не значит, что Сальери охладел к вам после нашего с вами сотрудничества. — Не будьте ребёнком. Новые союзы дают вдохновение. — И всё же, я удивлюсь, если фройляйн Сторас окажется хотя бы приблизительно столь же блистательна, как вы! Катарина довольно усмехается ему и приподнимает резко начерченные брови. — Вы снова хотите переманить меня к себе? Продолжайте, может быть, у вас получится. Durch Zärtlichkeit und Schmeicheln? Вольфганг прикладывает руки к груди («О, нет, все мои слова идут от сердца!»), а затем отводит их от себя выразительным жестом и сжимает ладони в кулаки: — Но если вы заинтересованы, то я напишу вам роль, которая будет сочнее и Констанц , и Нанетты . Чтобы вы могли вновь поразить публику своей виртуозностью. Катарине очевидно приятны его слова. Она делает театральный, указующий жест от себя, выражая одобрение. — Только вы и Антонио и понимаете необходимость вызова для певицы. — Значит, вы уже пишете новую оперу? — уточняет Камилла. Вольфганг чуть наклоняется к ней и прикладывает палец к губам. Он уточняет заговорщическим шёпотом: — Оставим немножко тайны! — и смеётся. — Но я не забуду ваш интерес! — Вольфганг не удерживается и шаловливо целует Камиллу в щёку, потому что видит, что она не будет против. На самом деле, оперный вопрос в настоящий момент лишён какой-либо весёлости. Вольфганг возвращается к нему, а точнее — к своей проблеме материала, попав к себе в ложу, обитую бардовым бархатом. Он взял себе крайний балкон, чтобы быть ближе к сцене, и пока остаётся один. По партеру внизу ходят — или стоят, разговаривая друг с другом, — зрители, которые ещё не спешат занять места на скамьях, расставленных в задней части зала, или на изящных стульях в тех рядах, что выстроены поближе к оркестру. Роскошное гнездо императорской ложи прямо посередине аудитории ещё пока пустует. Вероятно, Иосифа задержали где-то по дороге, возможно, даже из самого Хофбурга. Или он сам отвлёкся на кого-нибудь под настроение, как оно бывает. Вольфганг думает об академии у мадемуазель Тэйбер в пятницу. Император тоже должен прийти. Если они не свидятся сегодня, то тогда — там. И Вольфганг уже замыслил, что в какой-то момент он отставит пульт и будет играть сам, чтобы шокировать публику. Ему нужно поддерживать интерес к себе, пока он даже не знает, когда последует его новая опера. Будь на то его воля — она была бы готова ещё до лета! Но на основе чего? Сразу после «Похищения» в прошлом году у него было ощущение, что толковый либреттист, разглядевший его дарование, сам посетит его после премьеры и предложит идею. Но ничего подобного не случилось. А предоставленный сам себе, Вольфганг пролистал уже не меньше сотни пьес, но ни нашёл ни одного сюжета, который разжёг бы его любопытство. Никто не умеет создать историю про настоящие чувства в человеческой душе! Проще было бы написать что-то совершенно новое. Новое всегда ведь выходит лучше. Но где бы ещё найти такого поэта, который подчинится его музыкальному видению? Слова должны быть не просто втиснуты в сценку, чтобы соблюсти какую-нибудь пошлую рифму. Они должны быть единственно написаны для музыки! От мыслей о будущей работе Вольфганга охватывает нервное возбуждение. Его воображение, как всегда, быстро разгорается предвкушением. Он перебирает в голове старые связи. Ему нужен итальянец, ведь теперь он должен заявить о себе и в итальянской опере. Тем более, раз Сальери хочет вернуть главенство l'opera italiana в Вене. Может быть, Джамбаттиста Вареско? Не зря же он писал «Индоменея»! Всё было не так уж плохо. И сейчас Вольфгангу требуется самая малость. Либретто для семи персонажей. Ну, может быть, девяти, не больше! Но главное — это две хорошие роли! Одна seria, а другая mezzo carattere. А третий персонаж может быть полностью buffa, buffa могут быть и все мужские персонажи. Да, зачем бы Вареско отказываться, если он в своём уме? Он получит славу, признание и четыре своих луидора и пятьсот флоринов, ведь это самое важное для него. Да, пусть это будет старина Джамбаттиста! Так Вольфганг воодушевляет сам себя с характерным необъятным оптимизмом. Но он вынужденно останавливается, когда думает о том, что Папа, скорее всего, скажет, что… Фигура Лео Моцарта появляется позади сына, выхваченная особым светом в воображении Вольфганга. Хорошо зная своего отца, Вольфганг представляет, как Лео единожды качает головой, прежде чем обратиться к нему с требованием одуматься. — Вареско? Он алчный кретин. Забудь. Не марай свой талант о какие-то полу-оперы, Вольфганг. Жди своего шанса. Твоя следующая опера должна быть ещё лучше предыдущей. Ты сам выбрал положиться на благосклонность публики. Теперь ты её слуга. Вольфганг тихонько сглатывает и опускает глаза. На самом деле, он бы скакал от радости, если бы отец и впрямь написал ему даже нечто подобное в ответ на просьбу о совете. Они так отдалились… После их с Констанц венчания (Папа назвал её Frau Unglück ) Папа не отвечал на письма больше месяца и до сих пор Вольфганг чувствует, что отец закрылся от него даже сильнее, чем после смерти мамы. Кажется, его не радуют даже симфонии, которые Вольфганг старается регулярно присылать в Зальцбург. То короткое разрешение на женитьбу, которое пришло Вольфгангу днём позже самого события, так всё изменило в их переписке. Папа теперь пишет ему сухо и холодно, просто ведёт отчёт. От этого всю осень и зиму Вольфганг чувствовал себя ужасно, плохо спал и всё порывался поехать домой. Констанц не пустила его. Однажды она поймала его прямо за сбором вещей, а в другой раз — собравшегося выйти и, видимо, пойти в Зальцбург пешком, не просыпаясь. Она жалела его и перенаправляла всё горячее желание обнять Папу и Наннерль на себя. И их любовные игры придавали ему сил, давая забыться хотя бы ненадолго. Констанц заботится о нём, она его друг, им лучше вместе, чем порознь. Он не мог поступить с ней иначе, другое бы опорочило его совесть и честь, и, к тому же, он спас её от тиранши-матери. Почему же нет? Может быть, если они приедут с Констанц в июле, Папа сам увидит, что просто не знает Констанц во всех её достоинствах. Но до июля ещё так долго. И до следующего письма из Зальцбурга — тоже. Почтовая карета сможет отправиться туда только через восемь дней и тогда, Вольфганг думает, он пошлёт Папе две копии своих сонат с несколькими другими вещами. Если бы он мог сделать больше. Вольфганг хотел бы поцеловать ему руки и с нежностью сказать всевозможные слова благодарности, которую сын вообще может чувствовать к отцу. Вольфганг очень хочет написать их все, но если Папа и на них ответит холодно, то Вольфганг не будет знать, что ему делать со своим разбитым сердцем. Чтобы не думать обо всём этом, Вольфганг думает о рондо для Чеччарелли. Он продолжает его в голове и рассматривает музыкантов, которые рассаживаются по местам у освещённых свечами партитур. Рассматривает людей в зале и в ложах. В одной из них Вольфганг видит синьора Дураццо в розовом камзоле, как раз занимающего своё место рядом с графиней. Двенадцать лет назад они встречались в Венеции, с тех пор смуглый генуец сильно постарел и располнел. И всё же, он нашёл в себе силы, чтобы наобещать собранному Сальери ансамблю беспрецедентные гонорары, чтобы привлечь их сюда в Вену. У Антонио Сальери много друзей. Пусть глядя на него, так сразу и не скажешь. Может быть, дело в том, что маэстро Сальери — с его вечно прямой спиной, выверенной походкой, сухим юмором и безусловной способностью внушать к себе уважение, — редкий человек в столице, который не притворяется, что он на своём месте? Вольфганг слышал разговоры в фойе и, кажется, вся Вена волнуется за успех капелльмайстера сегодня. Как если бы не было ни одного человека, который хотел бы заполучить себе его положение при дворе. Удивительно! Но, нет, наверное, так сказать будет неправильно. У маэстро Сальери ведь нет друзей. Только коллеги, ученики и слушатели. Он никогда не выступает против кого-либо, для всех ищет слова справедливой и взвешенной оценки, поэтому у него много доброжелателей, но это не дружба, не доверие и не помощь, а одни лишь услуги и любезности. Антонио Сальери держит всех на расстоянии от себя для чего-либо другого. Эта мысль привычно вызывает у Вольфганга негодование и малопонятную ему самому обиду. Он снова вспоминает день их знакомства, когда он обрушился на Сальери десятой арией, но тот, пусть поражённый, всё же удержал лицо (Голос Папы напоминает: «Нужно уметь останавливаться вовремя. Научись побеждать, Вольфганг», но Вольфганг упорствует в своём негодовании, потому что Папа бы не понял его; он сам бы не смог ему объяснить). И с той репетиции «Похищения» прошло уже почти десять месяцев, но Антонио Сальери всё это время делает вид, что Вольфганга не существует. Кроме как для официальных поводов. Он избегает Вольфганга, избегает даже смотреть в его сторону. И всё же, как Вольфгангу известно, за спиной маэстро спрашивает о нём. Как он сам осторожно — или наоборот, будто это ничего не значит, — спрашивает о маэстро Сальери. Вольфганг хотел бы разбить это его притворство. Папа бы действительно не понял это стремление, ведь Антонио Сальери ему даже не конкурент, они вообще не работают вместе, чтобы озабочиваться его мнением. И всё-таки. И всё-таки мнение маэстро Сальери по-настоящему волнует Вольфганга. Оттого про себя Вольфганг почти всегда называет Сальери по имени. Иногда — даже только по имени и волнуется этой возможности в своей голове. Ведь так проще воспринимать Сальери не как человека его должности, со всеми её полномочиями и возможностями, а как человека. «Антонио» мог бы быть ему даже другом. К тому же, Вольфгангу нравится музыкальность этих звуков. Антонио Сальери. Ан-то-ни-о Саль-е-ри. Антониосальери, а н т о н и о с а л ь е р и… У него есть несколько вариаций на тему ощущений от этого имени. Не записанных нигде, разумеется. Просто когда он думает о Сальери, ему хочется… он сам не понимает, чего именно. В его ощущениях полная неразбериха. Но заканчивает Вольфганг часто тем, что пишет музыку. Для самого себя. Вольфганг неосознанно бросает взгляд на остающийся опущенным занавес. Партер и ряды лож уже окончательно заполняются лицами, всюду трепещут веера. Не без гордости Вольфганг думает о том, что это и его заслуга. Ведь он вернул моду на opera buffa с «Похищением из сераля» в прошлом году. И он должен будет удивить их всех снова. Ему только нужно заново поймать вдохновение на большие вещи, не личные вещи. А для этого ему нужно скинуть нервозность. И, к сожалению, он не может сделать это, сократив работу над заказами или своих учеников. А работы вечно по горло, она вся разная и иногда Вольфганга охватывает такое ощущение, что его голова вот-вот расколется. У него выработался уже целый набор способов заставить себя почувствовать себя лучше. Так Вольфганг для начала всегда успешно напоминает себе о том, как он счастлив, что в нём стучит кровь, и сколько в мире удивительного и прекрасного, как много музыки он ещё должен узнать и попробовать. Музыка и игра вообще самые главные утешители всех его желаний и успокоители духа и помогают ему в обретении равновесия, когда в сессии за инструментом Вольфганг и клавесин привычно становятся одним целым. Но даже после сеансов игры странное напряжение уходит не до конца и ему всё тяжелее скрывать это изменение от Констанц. Вольфганг знает, что ему нужно будет сделать. Констанц его идея не понравится. Ведь они только три месяца, как обосновались на квартире, а он уже хочет переместиться снова. Она не понимает и это-то понятно. Но Вольфганг, кажется, не может больше на этом месте. Сами стены давят, в нём всё чаще поднимается какое-то тревожное crescendo, расстраивающее любой замысел. Да, твёрдо решает Вольфганг про себя. Нужно переехать, до конца месяца. А пока… Пока его crescendo временами спадает в озорной выходке, от которой распирает на смех до боли в боках. Часто — забывается за бильярдным столом, где всё будто бы снова обретает фокус благодаря простой игре. В другие разы, но всегда наверняка — оно заканчивается на долгих одиноких прогулках поздними вечерами, которые неизменно, независимо от того, где он оказывается после переезда, уже полгода оканчиваются на Göttweihergasse. Под гордым карнизом, у статного белоснежного фасада в духе Возрождения, ритмический строй окон которого украшают аккуратные фронтоны. Симметрия и пропорциональность во всём виде — это место обитания подходит одному конкретному капелльмайстеру как нельзя лучше. Вольфганг изучил это место вдоль и поперёк, хотя никогда не подходит слишком близко к дому, чтобы его не заметили и не пошли слухи Бог весть о чём. Глядя в прекрасно знакомые окна, в которых тепло горит свет, Вольфганг знает, что Антонио в его «посещения», скорее всего, читает. (А его милую Констанц не интересует чтение вслух, хотя это было их славной домашней традицией в Зальцбурге, но в её семье этого просто не делали). Вольфганг так уверен насчёт досуга капелльмайстера, потому что случайно узнал, что Сальери обычно пишет музыку по утрам. Самому Вольфгангу лучше всего работается ночами, когда всё умолкает. Они с Антонио и сами разные, как ночь и день. Может быть, поэтому он так заинтригован? Или, точнее сказать, они оба так заинтригованы друг другом? Поймав себя на этой мысли, Вольфганг предполагает, что такое отношение таящейся в своём интересе противоположности могло бы лечь в основу какого-то комического дуэта. Или всё-таки драматического? Наверное, оно бы зависело от того, чего бы хотели такие персонажи. А раз он сам не может сказать, то посвятить его могла бы только Муза. Но сейчас вместо его Музы Вольфганга посещает некто другой. Стоит Вольфгангу подумать о нём, как обнаглевший за последнее время Rüpel снова напоминает о себе. Он знает, что пока Вольфганг увязывает дела с затруднением, можно присосаться к его тревоге, как огромная раскрашенная пиявка… Вольфганг не поворачивается, но всегда ждущий в тени, покачивающийся от распирающей его энергии, Клоун уже появляется в его воображении. Сперва он встаёт позади кресла Вольфганга и подпрыгивает, опираясь на спинку стула, но когда Вольфганг отговаривает себя думать о его образе, Клоун подсаживается в соседнее с его место. Он гладит Вольфганга по лежащей на колене руке и хихикает, а затем пальцем изображает слезу на своей щеке и утверждает, не сомневаясь: — Маленький слабак хочет дружить. — Клоун корчит сочувствующую рожу, а затем развивает мысль с издевательским надрывом, будто обращаясь к невидимой публике: — Ему не хватает понимания и нежности! Вольфганг смотрит на своего громадного воображаемого мучителя с ничего не выражающим лицом. Но взгляда в его сторону достаточно. Удовлетворённый его реакцией, Клоун берёт Вольфганга за щёку и целует его в маленький порез на щеке, случайно появившийся с утра во время бритья. У него заготовлены ещё множество таких же оценок, но, к счастью, в ложе появляются припозднившиеся аристократы и Клоун, помахав Вольфгангу, спрыгивает с балкона. Прибывшие зрители не узнают Вольфганга в полутьме — по залу тушат лишние свечи. Позанимав свои места, они шепчутся о том, что билеты раскуплены уже на следующие два представления и «Школу» будут давать каждый второй день. Кроме того, граф-директор уже заранее заготовил триумфальное празднование в Palais Orsini-Rosenberg (всего в трёх минутах на фиакре от Бургтеатра), сразу после окончания оперы. Вольфганг невесело фыркает себе под нос. И вдруг шум аудитории перекрывает аплодисментами. Это прибыл в свою ложу Иосиф, раскланивающийся вправо, влево, а затем не зло прикрикивающий на своих подданных. — Этого достаточно, друзья мои! По его тону и его расставленной позе сразу становится понятно: проблемы с пищеварением. Эта фраза быстро расходится по ложам суфлёрским шёпотом. Вот и причина задержки. Затем: снова поднимается волна аплодисментов. На этот раз уже благодаря появлению героя вечера. Маэстро Антонио Сальери с его дирижёрской палочкой выходит к своему месту так, будто нисколько и не волнуется вовсе. Вольфганг не знает, что происходит внутри Сальери, держащегося как всегда ровно, но он, как никто другой, может представить себе, каково ему за свой спиной чувствовать полукруг зала, этажи лож, присутствие целого среза общества. Ведь сам Вольфганг уже стоял на том же самом месте в тех же обстоятельствах. Но сейчас, к счастью, он может просто наблюдать и слушать. Вольфганг поудобнее садится в своём кресле. «Семирамиду» Сальери проводил в Мюнхене на карнавале, а «Трубочиста» Вольфганг не застал, потому что приехал в Вену слишком поздно. И вот, наконец-то. Он увидит Антонио Сальери проживающим свою собственную музыку. Управлять исполнением оркестра даёт великолепное чувство силы, но всякий, кто стоит в оркестровой яме, и раскрывает свои самые сокровенные секреты. Опера начинается. Вольфганг делает для себя выводы с первых же минут после раскрытия занавеса и начала звучания инструментов. На сцене почти всё время царит великолепный тон весёлого разговора, настоящей opera buffa. Ещё только слушая и наблюдая начало, Вольфганг уже понимает, что опера будет горячо любима публикой много лет. Возможно, даже десятилетий. В дальнейшем проявляют себя и лирические моменты и намётки характеризаций через музыку, особенно в роли графини. Сюжет оперы на зависть захватывающий, а накладывающийся на него стиль музыки Сальери — цветущий и лёгкий. Его задействование духовых изысканное, необычайно правильное, в опере много ансамблей и короткие ариозные построения, которые маэстро задействует для того, чтобы преодолеть схематизм номеров. Кроме того, оказывается, что Сальери расширил инструментальный состав, добавив те же кларнеты; сочинил несколько новых номеров, изменил их под голосовой профиль исполнителей, заменил виртуозную в представлении Вольфганга арию «La speranza lusinghiera» на чувственное рондо «Ah se già i miei sospiri». Что же касается сценической подачи, то Розенберг нисколько не преувеличил: на сцене с помощью декораций и нарисованных пейзажей на фоне создали целое окно в другой мир, в который будто бы можно вступить, поднявшись из зрительского зала. Костюмы, декорации, инструменты — граф-директор дал маэстро Сальери всего себя, а точнее, — все возможности императорского театра. Вольфгангу остаётся только гадать — дело ли в том, как сильно Розенберг ненавидит его, Вольфганга, и хочет заставить всех позабыть о его успехе; или же у Розенберга и впрямь настолько болит душа за итальянскую оперу; или же Розенбергу просто очень хотелось угодить маэстро Сальери. Вольфганг давно заметил, что Розенберг уж точно считает себя кем-то вроде доверенного лица капелльмайстера. И это, кстати, ещё одна из множества причин, по которым Розенберг раздражает Вольфганга. …Ансамбль же, который Сальери составил во время своей очередной поездки в Италию, оказывается совершенно чудесным. Вольфганг хочет себе их всех. И Нэнси Сторас, и Майкла О’Келли, и буффо! Буффо особенно хорош! О, какое интонирование! Какое владение голосом, какое понимание ритмичности! Они будут работать вместе, обязательно. Франческо Бенуччи понимает музыку. Он станет ему другом! Вольфганг может столькое сделать с таким исполнителем. Да это же подарок! Но большую часть времени Вольфганг всё равно смотрит не на исполнителей, а на силуэт Сальери. На то, как он координирует музыкантов, на его ударные фигуры, на нюансы фразирования и постоянное влияние на музыкальное оформление. Во время этих своих наблюдений Вольфганг даже испытывает некоторую досаду за то, что опера комическая и такая лёгкая, ведь из-за этого он не может получить полное представление об эмоциональности Сальери. От подлинного характера и переживания Антонио любопытству Вольфганга остаются лишь некоторые чуть небрежные или неожиданные жёсткие жесты. Самое большее Вольфганг извлекает для себя, когда Сальери сводит пальцы вместе по окончании. Вольфганг видит, как на маэстро находит осознание, что опера кончилась, что она успех, и Сальери опускает руки, поднимается голову, закрывает глаза и широко, счастливо улыбается. Его уложенные и приглаженные пряди растрепались и на пару секунд его даже чуть клонит в сторону. Опере аплодируют стоя, публика улыбается, радостно гудит, проливается дождь аплодисментов. Сальери поднимается на сцену, к своим исполнителям, и занавес приподнимается ещё несколько раз для их поклонов. Но Вольфганг уже уходит из ложи, чтобы успеть прошмыгнуть за кулисы до начала хаоса. Он хочет познакомиться с Бенуччи ещё сегодня вечером, чтобы извлечь из премьеры пользу для себя. И их знакомство завязывается весьма удачно. Оказывается, что Бенуччи даже слышал о Вольфганге в Италии и весьма к нему расположен, и они успевают поговорить аж несколько минут, прежде чем гримёрку баритона начинают штурмовать вместе со всеми остальными. Вольфганг прячется за дверью и когда она раскрывается и в гримёрку проникают первые поздравители, — он пользуется моментом и сбегает незамеченным. У Вольфганга нет повода спешить домой, а потому он дожидается возможности схожим образом переговорить и с сопрано, и с тенором. Когда он выскальзывает от последнего, ирландца с откровенно чужеземным лицом, но добрым нравом, то Вольфганг слышит в коридоре, из-за поворота, обмен Сальери и Розенберга. Розенберг прыгает вокруг своего композитора-фаворита и сбивается на бормотание от восторга, практически воркует с ним. Сальери звучит расслабленнее обычного и даже называет Розенберга своим другом. Они сходятся на том, что вот-вот увидятся на празднике. А Вольфганг, сжимающий руки в кулаки, решает, что если сейчас они столкнутся с Сальери, то он тоже скажет ему что-нибудь. Если нет, то — нет. И сталкивается с Сальери нос к носу. От неожиданности этой встречи листы партитуры, которую маэстро держал под мышкой, с шорохом разлетаются по полу. — Моцарт. — Маэстро Сальери. Вместо того, чтобы наклониться за своей музыкой, Сальери скрещивает руки на груди и смотрит на Вольфганга характерным не впечатлённым взглядом. Однако Вольфгангу передаётся его напряжение. Антонио Сальери всё-таки очень странный человек. Сейчас бы его должны за обе руки тащить за собой прекрасные дамы, а он в целом выглядит и ощущается так, будто ничего особенного не произошло, хотя вот-вот пойдёт праздновать свой успех перед Императором и всей Веной. Но именно эта устойчивость в чужом образе и притягивает Вольфганга. — Вы кого-то ищете? — ровно интересуется Сальери. — Я как раз нашёл его. От Вольфганга не укрывается, что после его слов Сальери быстро безотчётно облизывается, очевидно не знающий, чего ожидать. Он делает маленький удивлённый кивок и дальше спрашивает с легчайшей не верящей насмешкой: — Неужели это значит, что опера вам понравилась? Вольфганг буквально делает шаг ему навстречу. Он внутренне подбадривает себя: когда ещё, если не сейчас? — Alors. Вы были экономны с нотами. Но я получил удовольствие от начала и до конца. Сегодня вы вписали своё имя в историю, мой друг. Услышав себя, Вольфганг думает, что в ответ получит колкость, как если бы обесценил все прежние достижения Сальери вместо того, чтобы сделать комплимент. Но нет. Сальери, кажется, от удивления просто забывает опустить приподнятые брови. Вольфганг видит, что обращение по-настоящему поражает его, сверх искренней похвалы. — Вы очень щедры, господин Моцарт. Вольфганг отчётливо слышит нехарактерное волнение в чужом голосе и хочет как-то усилить этот эффект. Он и сам очень волнуется, осознавая, что впервые за всё время заслужил «господина» в обращении к себе. Это должно что-то да значить. Но где-то рядом раздаются режущие слух вопли уже пьяных оркестрантов. Вольфганг невесело хмыкает, вскидывая руку. — У меня есть ещё несколько мыслей. Но нам не удастся спокойно поговорить здесь сегодня. Сальери смотрит на него, будто решает что-то про себя, а затем наклоняется всё же собрать свои разлетевшиеся листы. В новом положении, не глядя на Вольфганга и звуча с официальным призвуков, он предлагает: — В таком случае… Если у вас останется желание продолжить, приходите ко мне домой завтра с утра. Мы могли бы побеседовать с вами после разговора с моим либреттистом. Вольфганг опускается помочь ему. — Да Понте, верно? — Именно так, — Сальери поднимает на него глаза, Вольфганг подаёт ему его страницы и ему кажется, что что-то в отношениях между ними ощутимо смещается. — Вы знаете мой адрес? — Да. То есть, кажется, да. — Тогда до завтра. — До завтра. Вольфганг остаётся стоять на месте, глядя Сальери вслед, но не удерживается и окликает его уже через пару шагов. Он сам на этот момент ещё не знает, что хочет сказать; просто ему хочется увидеть, как Сальери обернётся к нему. — Антонио! Этот вечер ваш. После секундной паузы Сальери смотрит на него так, как если бы увидел впервые и обнаружил себя живо заинтересованным. Вместо ещё одного прощания он шлёт Вольфгангу тихую улыбку. Вольфганг продолжает думать не об опере, а об этом моменте даже гораздо позже, когда уже лежит в постели в рубашке и подштанниках, с обнимающей его сбоку Констанц. Ему без какой-либо на то причины кажется, что с этого момента всё должно быть хорошо.