Алма-атинские яблоки

— Пахнут, как никакие другие… Миша, ты только понюхай! Сергей Эйзенштейн улыбается — заразительной, беспечной, почти мальчишеской улыбкой, мало вяжущейся с его возрастом и значимостью в мире кинематографа, — и протягивает огромное краснобокое яблоко. Аромат от яблока исходит действительно умопомрачительный. — Понюхай. И попробуй. Я уже помыл. Михаил Кузнецов берёт яблоко, склоняется к нему, вдыхает запах. И правда: алма-атинские яблоки пахнут, как никакие другие. — Даже есть жалко, — он смущённо улыбается. — Впору положить в хрустальную вазу — для красоты и запаха. Любоваться и нюхать. — И любоваться, и нюхать, и есть, — в голосе Эйзенштейна, наедине всегда таком мягком, слышится отзвук властных металлических ноток, обычно проявляющихся в нём только на съёмочной площадке. — Вкусная и полезная пища не создана для того, чтобы ей только любоваться. — Как прикажете, Сергей Михайлович, — Кузнецов не удерживается от лёгкого ехидства и впивается в яблоко зубами. Рот наполняет сладкий ароматный сок. — Считай, что я соблазняю тебя этим яблоком, — Эйзенштейн усмехается и ерошит ладонью волосы Кузнецова. — Как Змий Еву в Эдемском саду. Или как Ева Адама. Библейские легенды знаешь? — Я что, по-вашему… по-твоему — необразованный? — возмутиться удаётся плохо: тонкая струйка яблочного сока стекает из уголка рта, и Эйзенштейн, разумеется, не упускает возможности стереть её с подбородка Кузнецова своими пальцами. Чем повергает Михаила в ещё большее смущение. Хорошо хоть не облизывает пальцы после этого, а чинно вытирает платком. Удивительное дело: Эйзенштейн смущает его до сих пор. Особенно наедине… когда, вроде, уже давно пора было перестать смущаться. Но как раз наедине — не получается. Наедине всё слишком интимно, слишком… …без масок. На площадке проще; гораздо проще. На площадке Михаил даже осмеливается спорить со своим режиссёром — и тайным любовником, — хотя, казалось бы, не смеет этого ни по возрасту, ни по положению. На площадке и Эйзенштейн гоняет его почём зря — наравне со всеми прочими актёрами. Когда дело доходит до фильма, поблажек великий режиссёр не делает никому; искусство — превыше всего. На площадке Михаил может обижаться на придирки. Возражать, что он не круглый дурак — не Старицкий из их фильма, — чтобы не быть в состоянии самому разобраться, как встать и куда посмотреть. Сергей Михайлович, невозможно играть, когда вы делаете из меня марионетку на ниточках! Шаг влево, шаг вправо — расстрел! Как будто я не актёр, а заключённый! «Упрямый мхатовец», — раздражённо бросает в ответ тот, кто на площадке остаётся всегда Сергеем Михайловичем. И на это обзывательство тоже можно обижаться и злиться — но всё равно на площадке проще. Наедине — не так. Наедине всё слишком… обнажённо. Даже когда… чёрт. Даже когда оба одеты. — Доедай, — Эйзенштейн продолжает тщательно вытирать пальцы и откровенно любуется тем, как Кузнецов ест яблоко — с пылающими под цвет этого самого яблока щеками. — Я купил много. …Алма-атинские яблоки пахнут, как никакие другие. И не только потому что они — лучшие. Просто потому что когда ты счастлив — так, как не будешь счастлив больше никогда, — обостряются все чувства. Включая обоняние и вкус. И кажется лучшим — всё вокруг.