Послушание

— Мне так нравится, что глава ордена Цзян возвращается ко мне из раза в раз, — говорит Лань Сичень и видит, как по телу Цзян Чена пробегает дрожь. Ваньин стоит в центре комнаты обнаженный, прямой, уже возбужденный, всего лишь от того, что полностью одетый старший разглядывает его. Голова Цзян Чена покорно опущена, но руки, вытянутые вдоль тела, крепко сжаты в кулаки. Лань Сичень наблюдает, прохаживаясь вокруг него, словно Цзян Чен — любопытный экспонат на выставке диковин, как на челюсти младшего ходят желваки, когда он скрипит зубами. Лань Сичень думает, что это мило. — Ты помнишь, с чего мы начнем сегодня? Цзян Чен выдыхает шумно, жмурится, сглатывает. Мышцы на его подтянутом животе дергаются прямо под напряженным членом, торчащим вверх так бесстыдно. Так красиво. — Да.
 — И с чего же? Цзян Чен молчит. Кусает губы. Лань Сичень дает ему время. Это целое отдельное наслаждение само по себе, наблюдать за тем, как глава ордена Цзян заталкивает свою гордость подальше, чтобы сказать то, что от него требуется. — С… наказания. — Верно. Какое наказание Лань Хуань обещал тебе, если ты откажешься смотреть на себя? Цзян Чен очевидно мнется, и Лань Сичень ждет. Сказать такое трудно, но у старшего нет и тени сомнения, что его послушный мальчик справится. Он всегда справляется. Ваньин начинает говорить снова, и Сичень думает: «О». Сичень думает: «Замечательно». — Лань Хуань обещал… — голова Цзян Чена опускается еще ниже, подбородок прижимается к твердой груди. Распущенные волосы водопадом стекают вниз по плечам, скрывая лицо. Какая жалость. Лань Сичень мысленно дает Цзян Чену три счета, чтобы тот сказал то, что старший хочет услышать, в подобной защищенной позиции — после третьего Ваньину придется заикаться своими словами, смотря Лань Сиченю прямо в глаза. Раз. Резкий вдох из-под занавески вороных волос. Два. Шумный выдох. Три. — Лань Хуань обещал отшлепать меня так, чтобы я неделю вспоминал его руку. — Умница, Цзян Чен. Помнишь все так детально. Я восхищен. На мгновение Лань Сичень задумывается, не прокручивал ли Цзян Чен эту фразу у себя в сознании все те недели, что они не виделись. Старшему почему-то кажется, что да, и эта мысль дарит ему великолепное ощущение того, что он поселился у Ваньина в голове. Залез ему под кожу. Лань Сичень подходит к младшему ближе. Не может отказаться от искушения взглянуть на его лицо — тонкие пальцы поглаживают подбородок, приподнимают аккуратно. Теплый взгляд пробегается по румяным щекам, на мгновение останавливается в дымчато-серых глазах — старший, наверное, никогда не устанет любоваться тем, как они меняют свой цвет. От яростных темно-синих до пронзительно-голубых, от полупрозрачного отражения неба в текущей воде до бурных грозовых туч. Нет такой черты, которая не нравилась бы Лань Сиченю в Ваньине, но если и есть что-то, от чего пошатывается его хваленый ланьский самоконтроль, от чего сердце, ни при каких обстоятельствах не меняющее свой ровный бой, заходится, пропуская удар, — то это эти глаза. Лань Сичень улыбается. Слегка. Иногда Лань Сичень думает, что выглядит деревенским дурачком, постоянно улыбаясь на любое действие, любую реакцию Цзян Чена. Но улыбка, в разное время его жизни для целой плеяды целей ему служившая — от защиты до просьбы, от выражения недовольства до решающей точки в споре… Его улыбка просится на губы, в такие мгновения не выражая ничего, кроме чистейшей радости быть с Цзян Ченом, смотреть на Цзян Чена, трогать Цзян Чена. И Лань Сичень просто… дает, разрешает, позволяет ей там быть. Удивительно, как один-единственный человек вернул ему эту улыбку в самый темный час. Вернул Лань Сиченя из бездны, из которой тот выкарабкаться и не мечтал. «Бессмертные боги и демоны, — думает старший, стекая пальцами с подбородка Ваньина по его шее, ниже и ниже к груди, медленно, дразняще. Обводя плотные мышцы. Скользя по шраму. Слегка сжимая один из сосков. — Это не должно быть так». Это не планировалось так. Подобные игры не предполагают чувств. Это была простая истина, и ее легко было принять. Легко было согласиться на это главное и самое непреложное из всего бесконечного списка правил, установленных для Лань Сиченя Не Миндзюэ, когда Дагэ предложил ему этот изысканный способ расслабления годы и годы назад. Когда свежеобретенные обязанности главы ордена упали на плечи Сиченя ношей почти непереносимой, когда он чувствовал, что сломается под ее весом вот-вот. Когда не видел выхода, ни единой возможности вздохнуть полной грудью. Когда впервые перестал быть в состоянии уснуть, и воды, захлестывавшие его разум в те липкие, долгие бессонные ночи были темны, так темны... Тогда в жизни Лань Сиченя и появился этот способ отпустить себя, очистить сознание, чтобы оно стало пустым и сверкающим и ясным, наполненным только золотистым светом вместо темных волн. Способ выскользнуть из своих привычных, навязанных судьбой и рождением шкур, на короткое время позволить себе быть слабым, просящим, ничего не решать, а только плыть по течению, направляемому чужой рукой. Способ, который Лань Сичень, в свою очередь, предложил главе ордена Цзян, едва ли заострив внимание на самом главном и непреложном правиле. Это была его ошибка, первая из столь многих, он попал в ее уютно расставленные сети сам, и осознавать это сейчас тем смешнее и горше, что Лань Сичень был уверен, что уж ему-то в этой ситуации ничего не угрожает. Лань Сичень подозревал, что дать волю чувствам, ненужным, непрошеным, в какой-то момент может Цзян Чен, и поэтому предпринял, как ему казалось, достаточно мер, чтобы этого не произошло. Они не целуются, ибо поцелуи — выражение любви. Лань Сичень не снимает своей лобной ленты, остается в одеждах настолько долго, насколько это возможно. Их соитие — лишь один из элементов акта игры, и они едва ли касаются друг друга после того, как она завершена. Они — партнеры, а не любовники. Все, что они делают, не выходит за пределы этого домика для уединения, остается в ограниченном пространстве и времени, как и должно быть. Как должно было быть. А теперь только посмотрите на него. Лань Сичень опускает взгляд на губы Цзян Чена, приоткрытые и искусанные и слегка блестящие от слюны, и поцеловать эти губы ему хочется больше всего на свете. Поцеловать его, да. Нарушить все запреты на чувственность, целовать и целовать, пока не останется воздуха ни в одной из пар легких. А потом наказать, как и обещал. Взять так грубо, как Цзян Чен только сможет вытерпеть. Унизить, сломать, подчинить этого гордого, упрямого зверя. Наблюдать, как его эта гордость раскалывается на мельчайшие части от слов Лань Сиченя, его действий, как тело Цзян Чена сдается тем раньше, откликаясь на обращение, жестокое в той же мере, что и желанное… А потом... Поцеловать его снова. Каждый кусочек его кожи поцеловать. Заласкать. Занежить. Рассказать и показать и донести до Ваньина любым способом то, насколько он прекрасен. Дать Цзян Чену потрогать его, Лань Сиченя, в ответ. Взять младшего еще раз, медленно, сладко, вложить в этот акт столько нежности, сколько Лань Сичень только сможет достать. Лань Сичень знает, что Цзян Чену в жизни не додали любви. Именно из-за этого он стал таким: независимым, закрытым, шипастым, но мягким и ранимым внутри, под этой искусственно созданной броней. И боги, как Лань Сичень хотел бы дать ему эту любовь. Всю любовь, которая у него есть — бездонные озера любви. Но нужно ли это Цзян Чену? Захочет ли он переводить их сугубо партнерские отношения во что-то настолько личное, настолько близкое?.. Лань Сичень ловит себя на каждом моменте, когда его желание дать Ваньину любовь прорывается через выстроенную линию поведения: когда губы сами прижимаются ко лбу младшего, к его виску, когда руки гладят его волосы, вместо того чтобы прихватить. Лань Сичень позволяет своему желанию изливаться, вписывает его в действие мягкостью кошачьей лапы, скрывающей острые когти. Превращает ласки в сладкую пытку или расслабляет Ваньина, отвлекает его внимание, чтобы в следующее мгновение укусить там, где целовал, оттянуть за волосы, которые трогал так нежно, чтобы только вызвать новый вскрик, новый стон, чтобы только зализать, зацеловать, заласкать младшего, повторить это снова. И снова. Почти так, как Лань Сиченю мечтается, но все-таки… не вполне. Лань Сичень хочет больше. Хочет ближе. Хочет разрушить заклятье, из-за которого они превращаются в чужих друг другу людей сразу по окончании. Лань Сичень продолжает сравнивать то, что есть у него сейчас, с тем, что было у него раньше. Он уверен, что ни разу не оставался на ночь, не делил с Не Миндзюэ постель. Едва трясущиеся ноги были в состоянии держать его достаточно долго, чтобы вынести полет на мече или хотя бы путешествие в соседние покои, Лань Сичень одевался, коротко благодарил, получая кивок в ответ, прощался и уходил. Но оба их предыдущих раза Цзян Чен засыпал у него под боком. На дистанции строго выверенной, да, но в его, Лань Сиченя, постели, в его, Лань Сиченя, нижних одеяниях... Лань Сичень хочет ближе. Хочет больше. Обнять крепко. Спать в обнимку. Проснуться вместе утром. Но если в желанности Цзян Ченом самой темной части его намерений у Лань Сиченя нет никаких сомнений, то эта нежная, близкая, душевная часть… Старшему кажется, что даже думая о чем-то подобном, он нарушает границы приемлемого. На свой страх и риск проникает на враждебную территорию запретных отношений, куда оба их брата с легкостью и простотой проскользнули уже так давно… Лань Сичень вполне готов рискнуть собой, но не готов рисковать Ваньином. Поэтому он сдержится. Скроет свои чувства. Сделает, что должно, и будь что будет. Поэтому Лань Сичень обходит Цзян Чена, кладет тяжелую руку тому на правое плечо, сжимает пальцы. Наклоняется к уху. Шепчет спокойно и твердо: — Руки за спину, глава ордена Цзян. Обхвати предплечья ладонями. Младший подчиняется тут же, не задумываясь ни на мгновение. Лань Сичень перекидывает его длинные волосы вперед на правую сторону, открывая шею, замирает от великолепного вида. Поцеловать эту шею, эти ладные мышцы, такие напряженные и тугие, кажется естественным, практически необходимым. Губы тут же касаются кожи, и Цзян Чен тихо стонет на выдохе. Такой чувствительный. Еще два или три поцелуя, легчайших, практически невесомых. Еще один, последний, в мягкое местечко за ухом, где жилка бьется прямо под губами. Когда-нибудь он нацелуется вдоволь, а пока… Самое время… Острота зубов заменяет нежность губ, Лань Сичень кусает с силой, наслаждается тем, как Ваньин резко вздыхает, дергается вперед, пытаясь уйти от нападения. Старший хватает его за сомкнутые руки, сжимает пальцы и здесь тоже, фиксирует, кусая еще и еще. Держит крепко, пока на плече, там, где одежды прикроют метку, не начинает наливаться синяк. — Такой вкусный, Цзян Чен. Так бы и съел целиком. — Язык Лань Сиченя скользит по истерзанной коже, Ваньин дрожит, и старший чувствует эту дрожь в своих руках. — Хочу поглотить тебя. Ни слова лжи. Ложь запрещена в ордене Гусу Лань. Лань Сичень отпускает Цзян Чена с сожалением. Достает подготовленную веревку из рукава. Пока старший оборачивает ее вокруг ваньиновых сведенных рук, прижимая их друг к другу крепко, но не туго, Цзян Чен издает прелестные маленькие вздохи. Едва ли на целом свете найдется музыка слаще для ушей Лань Сиченя, чем звуки, которые изливаются из ваньиновых губ. Его сбитое дыхание. Его глухие постанывания из задней части горла, когда он еще сдерживается. Его развязные, бесстыдные стоны, когда удовольствие вытесняет гордость, прорывается через самообладание, когда Лань Сичень понимает, что все делает правильно. Его рычание. Его всхлипывания. Его просьбы. Его хриплый, сломленный голос, зовущий Лань Сиченя по имени. Пальцы Лань Сиченя пробегаются по узлам веревок, проверяя натяжение, в то же самое время, как мысли Лань Сиченя пробегаются по планам на сегодня. О, он постарается извлечь из Цзян Чена столько звуков, сколько младший только способен издать. Лань Сичень оставляет Ваньина связанным, присаживается на край кровати. Дает себе немного времени, чтобы в который раз полюбоваться статной фигурой младшего, будто высеченной из мрамора. Нет. Из аметиста. Полупрозрачного, пурпурного аметиста, такого же твердого, но хрупкого, как Цзян Чен, такого же дымчатого, как его глаза, такого же глубокого, темного цвета, как одежды его клана. Цзян Чен продолжает послушно стоять, пылая под взглядом, и Лань Сичень не может не думать о том, как он… счастлив. Счастлив тем, как Ваньин с достоинством и желанием принимает все, что Лань Сиченю придет в голову дать, тем, что младший так и не использовал свое слово ни разу. Такой сильный. Такой прекрасный. Лань Сичень гордится им, даже несмотря на то, что старшему приходится быть еще более внимательным, еще более чутким к переменам ваньинового состояния, спрашивать дополнительное согласие посреди действия, уточнять, все ли в порядке, в перерывах. — Иди сюда, — зовет тихо, и Цзян Чен подходит, замирает перед старшим, едва не касаясь его колен. — Ложись, — Лань Сичень хлопает себя по бедру, наблюдает с удовольствием, с интересом, как по лицу Ваньина пробегают по очереди непонимание, осознание, искра гнева... смирение. Восхитительно. Цзян Чен жмурится, вздыхает рвано, и Лань Сичень ждет. Он понимает. Из всего, что они делали здесь, этот акт — самый унизительный. Даже когда он охаживал Ваньина хлыстом в их первый раз, это не было настолько оскорбительно, как быть отшлепанным рукой, лежа поперек чужих коленей, как непослушный ребенок, когда ты взрослый, состоявшийся в жизни мужчина… Лань Сичень не уверен даже, что кто-либо когда-либо позволял себе подобную вольность в отношении наследника одного из великих орденов, даже когда Цзян Чен был маленьким. Неудивительно, что Ваньину нужно чуть больше времени, чтобы переступить через себя. Но это — наказание, а наказание не должно быть легким или приятным. Даже если Лань Сичень знает — видит — как жаждет Цзян Чен его получить. — Заставляешь меня повторять приказ дважды? — спрашивает, и глаза младшего распахиваются, посылая Лань Сиченю испепеляющий взгляд. Цзян Чен открывает рот, очевидно, в желании выпустить шип из своей брони, огрызнуться, сказать что-то язвительное. Лань Сичень слегка поднимает бровь. Ждет. Все-таки, Ваньин умилительно злится. Выплюнет колкость, несмотря на опасность получить дополнительное наказание, или смирится, чтобы получить похвалу? Если быть полностью честным, Лань Сичень будет доволен в любом случае. Кажется, Ваньин решает не ухудшать свое положение — закрывает рот, фыркает, шумно выпуская воздух из ноздрей, закатывает глаза. Неловко из-за связанных рук опускается животом на колени Лань Сиченя. — Так-то лучше. Хороший мальчик. — Ладони старшего тут же прикасаются к спине Цзян Чена: левая надавливает между лопаток, прямо над сомкнутыми, связанными руками, правая скользит в предвкушении вдоль позвоночника к округлости ягодиц. — Если послушно вынесешь наказание, я награжу тебя кое-чем очень приятным. Поза Ваньина очевидно неудобная — это хорошо. Лань Сичень проходится взглядом по напряженным ногам младшего, подмечает каждую натянутую мышцу бедер, скульптурно вылепленные икры, пальцы узких ступней, почти судорожно упертые в доски пола. Как же безбожно Цзян Чен красив. Твердый, возбужденный член младшего прижат к бедру Лань Сиченя, он чувствует его, такой горячий, через все слои одеяний. Лань Сичень знает, что его не менее твердое естество Цзян Чен может чувствовать тоже, прямо тут, под своим боком. Может быть уверен в том, как сильно нравится старшему. Как сильно Лань Сиченю нравится то, что они делают. Правая ладонь Лань Сиченя, медленно поглаживавшая поясницу Ваньина, наконец, добирается до ягодиц, кружит по ним дразняще легчайшим движением, и младший вздрагивает так сильно, словно уже получил удар. Лань Сичень улыбается. Надавливает рукой чуть сильнее, дает почувствовать ее вес. Мелкая дрожь разбегается по всему телу Ваньина, от плечей по спине, по рукам, по бедрам и икрам, до самых ступней, ощутимая, видимая. Колени слегка сгибаются, член дергается, зажатый между животом и бедром Лань Сиченя. Каждая мышца, каждая жилка в теле Цзян Чена натянута, словно струна гуциня, — тронь, и запоет. А в игре на гуцине Лань Сичень мастер непревзойденный. — Готов? — спрашивает, видит, как голова Цзян Чена опускается ниже. Волосы, все еще стекающие с правого плеча, темным озером собираются на полу. — Да, — шепчет Ваньин, сдавленно, будто бы задыхаясь. Очень хорошо. Длинная ладонь поднимается над ягодицами Цзян Чена медленно. Не очень высоко — до размашистых шлепков еще далеко. Сначала подготовка. Разогрев. Лань Сичень смотрит на Ваньина сверху вниз, любуется тем, как младший замирает в ожидании, в предвкушении. Сердце Цзян Чена бьется так быстро у Лань Сиченя над коленом, гулко и заполошно. Лань Сичень помнит. Помнит, как великолепно и страшно ощущается это ожидание неминуемого, растянутое, кажется, на невыносимо долгий период времени, насколько остро пронизывает сознание. Насколько сладким после этого кажется первый удар. Ожидание — часть игры, и старший позволяет себе подержать Ваньина в этом состоянии чуть подольше. И ровно в тот самый момент, когда напряжение становится невыносимым, когда Цзян Чен сдается перед ним, поднимает и выворачивает голову, пытаясь посмотреть на старшего, узнать, в чем причина задержки… Ладонь опускается резко, с громким звуком, прижимается к правой ягодице на пару мгновений, и Лань Сичень чувствует жар, растекающийся из-под руки. Ваньин издает сдавленный звук, что-то среднее между мяуканьем и вскриком, дергается всем телом, и старший тут же возвращает его на место за плечо. Рука поднимается снова, медленно, оставляя стремительно краснеющий отпечаток на смуглой коже, опускается на левую ягодицу с той же высоты, прижимается здесь. Поднимается. Лань Сичень знает, что это еще даже не больно. Но стыд, словно разбегающийся по венам, словно окутывающий тебя целиком, ломающий что-то в тебе… Восхитительно. Иногда Лань Сичень скучает по этому чувству. Рука тем временем, кажется, сама находит свой ритм, поднимается и опускается неторопливо, каждый раз слегка увеличивая высоту. Чередует ягодицы, пока четкие отпечатки ладони не сливаются в равномерные красные пятна, пока стоны и ахи Цзян Чена не становятся полноценными всхлипами. Пока Цзян Чен не начинает задыхаться по-настоящему. Лань Сичень гладит потревоженную кожу тем же легким круговым движением, и Ваньин рычит, ерзает, пытаясь уйти от прикосновения. Старший дает ему отдышаться. Они едва закончили разогрев. — Ты в порядке? — Да. — Помнишь свое слово? — Да. Оно не понадобится. Ну конечно, не понадобится. Улыбка снова просится на губы Лань Сиченя. Такой сильный. Такой гордый. Его прекрасный зверь. Когда они только начинали, когда обсуждали это в письмах, когда Лань Сичень рассказывал Цзян Чену о том, как это будет, старшему казалось, что сломать Ваньина будет нелегко. Что им понадобится гораздо больше времени. Лань Сичень ожидал бури, ожидал строптивости и намеренного саботажа, готовился наказывать жестко, утверждать свою власть. Но Цзян Чен… как будто всю жизнь подсознательно хотел быть сломанным. Как будто хотел, чтобы его заставили, хотел отдаваться очевидной силе всем своим существом и оттого сдавался так легко, так охотно. Лань Сичень знает. Он помнит, каково это, когда есть сила больше, чем твоя, как хочется сгибаться перед этой силой. Он знает, как это приятно. И оказалось, что быть силой не менее приятно, быть тем, кто ломает, тем, кто превращает собранного, строгого человека в рыдающий, трясущийся, растекающийся и стонущий беспорядок, и эта сторона себя, ранее не показывавшаяся, не дававшая о себе знать, пугает Лань Сиченя в какой-то мере. Но опасения смешиваются с затапливающей сердце нежностью к такому Цзян Чену. Смешиваются с пониманием, что это он и только он может делать с ним такое, вытаскивать его настоящего из шипастой брони, раскрывать его так. Что только перед ним склоняется этот дикий, красивый, изящный зверь, что только он смог его приручить. И о, как Лань Сиченю это нравится. Нравится чувствовать, как напряженное тело сильного, такого сильного в столь многих смыслах человека расслабляется под его руками, от его действий, становится податливым и мягким. Нравится чувствовать прямо сейчас, как унизительное наказание заставляет Цзян Чена течь так, что слой за слоем промокают сиченевы одеяния, нравится сжимать пальцы на его связанных руках, удерживая на месте, именно там, где старший хочет, чтобы он был. Бессмертные боги. Еще одно легчайшее поглаживание — Цзян Чен ноет тихонько, так сладко, так горячо — и рука поднимается снова, выше, чем когда-либо прежде. — Готов? — Д-да… Лань Сичень посылает ее вниз тут же, бьет быстро и мощно, не сдерживаясь, еще и еще, по каждой из ягодиц и поперек них, ниже, там, где кожа особенно нежная на переходе к бедрам. Звуки шлепков наполняют комнату, подпитанные стонами Ваньина, извивающегося по коленям старшего, и это — музыка, порочная, страстная и прекрасная, только для них двоих. Стоны Цзян Чена с каждым новым ударом все больше напоминают вой, прерываемый только громкими всхлипами, и Лань Сичень останавливается, прижимает ладонь к пылающей коже. — Цзян Чен. Ты плачешь? Ваньин всхлипывает снова. И снова. Снова и снова, захлебывается, не в силах сказать словами, но Лань Сичень принимает ответ. — Хорошо. Ладонь кружит по измученным ягодицам в последний раз, в последний раз опускается с силой, и Лань Сичень чувствует… удовлетворение. Его послушный мальчик справился так хорошо. Они оба справились просто отлично. Старший позволяет своим рукам стать нежными, такими нежными, как Цзян Чен заслуживает. Левая двигается по лопаткам выше, впутывается в ваньиновы волосы, массирует кожу успокаивающе, расслабляюще. Правая гладит одну из ладоней младшего, проскальзывает к ней под предплечьем, переплетая пальцы — Цзян Чен тут же сжимает ее так крепко, что сердце Лань Сиченя переворачивается. — Мы закончили с наказанием, А-Чен. Ты просто молодец. Вынес все так стойко, я горжусь тобой. Такой хороший для меня. Такой покорный. Цзян Чен ощутимо успокаивается от мягких движений, от заслуженной похвалы — всхлипывания становятся реже, потом прекращаются совсем, дыхание выравнивается. Ноги Ваньина все еще дрожат, но теперь Лань Сичень уверен, что младший сможет на них стоять. Так-то лучше. Левая ладонь старшего выпутывается из волос Ваньина, спускается на его плечо. Пальцы обводят синяк от укусов, уже темнеющий, и Лань Сичень вздыхает восхищенно. Желание бурлит в его груди, желание искусать Цзян Чена с головы до ног, оставить столько меток, чтобы у младшего не осталось ни малейших сомнений насчет того, кому он принадлежит. Желание поцеловать каждую. Когда-нибудь, мечтает Лань Сичень. Когда-нибудь обязательно. Правая рука расцепляется с ладонью Цзян Чена. Тот отпускает ее… неохотно?.. Лань Сичень уверен почти, что ему показалось. Наверное, пальцы затекли. — Вставай, — говорит тихо, так спокойно, что сам не верит себе. Помогает Ваньину подняться. Лицо младшего по красноте может сравниться с его ягодицами, и Лань Сичень рассматривает его, мокрое от слез, пару мгновений. Это кажется практически невозможным, насколько Цзян Чен красив даже в таком состоянии, даже заплаканный, растрепанный, сломленный. На каком-то немыслимом уровне, именно так Цзян Чен выглядит даже красивее. — Единственное, о чем я жалею, А-Чен, — Лань Сичень улыбается младшему ласково, обводит тому бедренную косточку кончиками пальцев, и Ваньин вздрагивает, вдыхает резко. Его член, напряженный уже так давно, дергается от прикосновения. Великолепно. — так это о том, что уже приказал убрать зеркало. Как бы я хотел, чтобы ты посмотрел на себя такого, текущего из-за позорного наказания. Рассмотрел как следует свой пылающий зад. Но нет так нет. Буду наслаждаться видом в одиночестве. Встань передо мной. Повернись спиной. Лицо Ваньина от упоминания зеркала становится как будто еще румянее, вспыхивает еще сильнее. Краска растекается даже по шее, и Цзян Чен жмурится, снова прижимает подбородок к груди, прежде чем выполнить свой приказ, и Лань Сичень знает, знает с поразительной точностью, и это знание наполняет его теплом и гордостью, что увидеть себя сейчас младший хотел бы тоже. Но сегодня эта немыслимо порочная картина целиком и полностью принадлежит Лань Сиченю, и он знает, как сделать ее еще лучше. Ладонь скользит меж ваньиновых стройных бедер, похлопывает легонько по внутренней стороне левого, другая располагается на спине, прямо под связанными руками. — Ноги шире. Еще. Еще чуть-чуть, глава ордена Цзян, не стесняйся. Очень хорошо. Теперь наклонись вперед. Рука давит на поясницу Ваньина, твердая, строгая, непоколебимая. Устанавливает младшего ровно в ту позу, в которой Лань Сичень хочет его — изящно неудобную, изощренно открытую. Цзян Чен опускается покорно, но пальцы впиваются в предплечья, и Лань Сичень угадывает скорее, чем видит или слышит, как сжимаются его челюсти, как скрипят его зубы. Все самые сокровенные места младшего перед Лань Сиченем, как изысканный пир. Два упругих полукружия ягодиц, нашлепанных настолько, что прикосновение к ним кажется болезненным даже на вид, расходятся из-за позы сами собой, обнажая то, что скрыто между ними. Лань Сичень ведет по позвоночнику Ваньина вниз одним пальцем, медленно, дразняще. До самой ложбинки и в нее, кончиком пальца вокруг дырочки, туго сжатой — и не скажешь сейчас, как охотно и жадно она принимает все сиченево немалое естество. Ниже и ниже, по чувствительному местечку над яйцами, вздернутыми высоко от возбуждения. Как же красиво, думает Лань Сичень. Говорит об этом вслух. — Красивый, — шепчет жарко, прижимаясь губами к коже, скользит по левой ягодице языком. Получает в награду стон, получает в награду дрожь, когда Ваньин пытается выстоять на подкашивающихся ногах. Лань Сичень помогает ему, удерживает на месте, но не даром — рука сжимает правую ягодицу, месит и мнет налитую мышцу, пока голодный, алчный рот вылизывает левую, раз за разом, еще и еще проходясь языком, самым кончиком и на всю ширину. Теперь наоборот — смять левую, отвести ее сильнее, скользнуть языком между, словно пообещав, но вернуться к правой, вылизать и ее, ненасытно, жадно, хищно. Цзян Чен стонет. Стонет и бьется и задыхается в умелых руках, сходя с ума от ощущений, от того как пытается выдержать, выстоять, сохранить позу. От того, как никуда не может деться, не может сопротивляться, а может только принимать, соглашаться, сдаваться, и Лань Сичень думает: «Да». Да, Цзян Чен, мой А-Чен, глава ордена Цзян, стони для меня, ломайся передо мной, раскалывайся на фрагменты, из которых я соберу тебя снова, все такого же, но все же слегка изменившегося, потерявшего что-то, но приобретшего гораздо, гораздо больше… Руки стекают с ягодиц младшего, пока рот все еще прижимается к ним — зубы мягко погружаются в кожу, проскальзывают, не нанося вреда. Ваньин вскрикивает, пошатывается, все же умудряется устоять, и Лань Сичень улыбается, выдыхает жарко, зализывая укус. Достает из рукава склянку с маслом, его любимым, сандаловым, которым он пользуется каждый день. Их сотворили специально для них двоих, эти сандаловые масла, для двух братьев Лань, еще когда они были детьми. Два аромата, олицетворяющие их внутреннее спокойствие, силу их духа, олицетворяющие их самих, похожих до боли, но не одинаковых. Масло Лань Чжаня — чистый сандал, почти без примесей, прямой и однозначный, прохладный, как утро после ночного дождя. Масло Лань Хуаня — сандал с подтонами, теплый и мягкий, поначалу почти целиком цветочный. Но сердцевина аромата раскрывается постепенно, медленно, пока не понимаешь, что она была там всегда. Лань Сичень хочет больше. Всегда больше. Не просто завернуть Ваньина в свои одеяния, не просто уложить его в свою постель — но окутать младшего своим запахом, присвоить его хотя бы так, скрытно, незаметно, кратковременно. Последний маленький поцелуй на распаленной коже, и Лань Сичень отстраняется. Масло льется на пальцы, льется Ваньину меж гостеприимно разведенных ягодиц, стекает крупными каплями вниз по внутренней поверхности бедер. Тот поводит плечами, мурашится, зная уже, что сейчас будет, но вздрагивает все равно, когда изящные пальцы проникают в него без предупреждения, непреклонные, но осторожные. Один, и почти сразу за ним второй, снова сбивая Цзян Чену дыхание, снова заставляя ногти царапать связанные руки. Лань Сичень двигается медленно, словно у него все время мира. Позволяет себе насладиться, не торопясь, как горячие мышцы Цзян Чена расходятся под подушечками его пальцев, когда он скользит глубоко, неспешно, внутрь и наружу, массирует изнутри нежные стенки, расслабляя, но практически не растягивая. Он четко чувствует момент, когда понимает, что Ваньин сможет принять еще. Вынимает два пальца и возвращает три, слышит удовлетворенно, как младший шипит сквозь сжатые зубы, чувствует, как его мышцы сокращаются вокруг вторжения пару мгновений, но расслабляются снова уже через несколько толчков. По причине, которую Лань Сичень не может до конца определить, эта покорность, податливость, эти маленькие стоны-вздохи, которые Цзян Чен издает при каждом движении… вновь наполняют грудь старшего теплом. Неизмеримая, неподконтрольная нежность изливается из него — свободная рука сжимает ваньинову ладонь, большой палец скользит, поглаживая, между узлами веревки. Лань Сичень хочет сделать Цзян Чену хорошо. Так хорошо, чтобы тот забыл свое имя, свой чин, свою должность, забыл все свои беды — и разве не в этом была изначальная цель? Язык, горячий и умелый, прижимается ко входу Ваньина, растянутому вокруг трех пальцев, распаленному, чувствительному. Лань Сичень слышит, как Цзян Чен ахает громко, хрипло, хватает воздух ртом, пытаясь понять, пытаясь осознать, что происходит. Старший хмычет тихонько в ответ, протяжно, успокаивающе, обводит пальцы языком. Вот так. Движения руки внутри младшего становятся все медленнее, пока не останавливаются совсем, язык скользит внутрь, над пальцами и между ними, насколько может глубоко, толкается еще и еще, пока Ваньин не захлебывается стоном, пока не зовет Лань Сиченя так жалобно. — Лань Хуань, Лань Хуань… Ахх… Лань Сичень отрывается ровно на столько, чтобы ответить: — Я здесь. Тут же прижимается губами к ягодице, к самому центру, целует так ласково. — Пожалуйста… — ноет Цзян Чен, и его голос, сломленный, умоляющий, разжигает в Сичене голодное пламя. — Пожалуйста, потрогай меня… — Я уже трогаю тебя, А-Чен, — улыбается старший, у самой кожи, зная так точно, о чем Ваньин просит. Он даст ему то, что он хочет, все, что он хочет, но Цзян Чен должен сказать. Сказать словами. — Нет, — всхлипывает Ваньин, голова опускается ниже, волосы ниспадают, почти доставая до пола. Голос младшего падает почти до шепота, губы двигаются, выговаривая слова, которые Лань Сичень не услышал бы даже, не будь он прославленным заклинателем с обостренными чувствами. — Мой… Мой член… — Умница, — отвечает старший, расцепляет их переплетенные руки. — Видишь, как легко можно получить то, что хочешь, если попросить как следует. Ладонь Лань Сиченя скользит между ваньиновых разведенных ног, массирует яйца парой легких движений, двигается выше. Оборачивается вокруг члена младшего, влажного, болезненно напряженного. Цзян Чен возбужден уже так долго, что движения вырывают у него протяжный стон в полный голос — облегчение, граничащее с отчаянием. Бедра дергаются вперед, толкаются к тесному кулаку. — Цзян Чен, — произносит Лань Сичень, голос твердый, предупреждающий. — Стой смирно и не двигайся, дай мне позаботиться о тебе. Цзян Чен всхлипывает снова, напрягаясь на дрожащих ногах, но замирает послушно. Лань Сичень награждает его, скользя языком внутрь снова, медленно двигает рукой на естестве — от основания к головке, проходясь пальцами по уздечке, потирая уретру, и снова вниз, размазывая смазку, сводя с ума. Повторяет снова и снова, неспешно, неторопливо, вылизывая и целуя и засасывая слегка там, где застыли пальцы второй его руки. Лань Сиченя накрывает необузданным, диким желанием довести Цзян Чена, открытого и просящего, так. Заставить его кончить от пальцев, раскрывающих его, от языка, скользящего между ними, от медленных движений руки на члене. И судя по звукам, изливающимся изо рта младшего, цель эта достижима весьма и в кратчайшие сроки. Лань Сиченю невероятно интересно, вспомнит ли его послушный мальчик о том, что, чтобы кончить, тоже нужно попросить. Старший чувствует это, ваньинову приближающуюся разрядку, чувствует обеими руками, губами, языком — за мгновение до того, как Цзян Чен выворачивается, слегка приподнимаясь, чтобы посмотреть на него, до того, как говорит срывающимся шепотом: — Лань… Лань Хуань, я… уже сейчас… Лань Сичень отрывается снова, улыбается и кивает, так очевидно довольный. — Отлично, А-Чен, просто замечательно. Такой хороший для меня. Ты можешь кончить. Язык возвращается туда, где его ждут, пальцы внутри Ваньина выскальзывают до второго сустава, массируют нужное местечко, рука сжимается на члене буквально капельку сильнее, двигается капельку быстрее, и это все, что нужно Цзян Чену, чтобы упасть через край. Ваньин изливается долго и бурно старшему в руку — Лань Сичень не останавливает движений, слушает прекрасные хриплые стоны. Собирает в ладонь столько семени младшего, сколько может, отстраняется, убирает руки. Цзян Чен, который чудом выстоял на ногах, пока кончал, падает на колени сразу же, сгибается, упираясь лбом в пол. Старший опускается рядом с ним, гладит по спине успокаивающе, ободряюще. Дает отдышаться. Дает отойти. Проверяет, в сознании ли Цзян Чен — его замечательный мальчик иногда уходит слишком глубоко. Но в этот раз Ваньин в порядке, поворачивает голову, все еще прижимаясь к полу виском, смотрит на Лань Сиченя глазами, из которых постепенно уходит туман, оставляя их ясными, чисто-голубыми. — Ты в порядке, А-Чен? Все хорошо? Ваньин кивает медленно несколько раз, тут же спохватывается, отвечает голосом: — Да. Так хорошо. — Я рад это слышать, — улыбается Лань Сичень. — Готов продолжать? Цзян Чен прикрывает глаза. Вдыхает и выдыхает ровно, глубоко несколько раз, смотрит на старшего снова. — Готов. Лань Сичень абсолютно бесстыдно пользуется тем, что Ваньин смотрит. Ловит его взгляд, поднимает испачканную левую руку к губам. Слизывает семя с ладони медленно, самым кончиком языка, оставляя немного на пальцах, и глаза Цзян Чена распахиваются шире, дыхание, приведенное в норму с таким трудом, сбивается вновь. Как же приятно видеть его таким. Смущенным и удивленным, узнающим что-то новое о себе. Лань Сиченю нравится узнавать новое о Ваньине. О его самых чувствительных местах, прикосновение к которым, даже крошечное, вызывает вздох, вызывает стон, вызывает дрожь: ямочка между ключицами, соски, пупок, бедренные косточки. О том, как Ваньин любит голос Лань Сиченя, произносящий распевно сладчайшую грязь. О том, как Ваньин любит, когда его тянут за волосы. О том, как Ваньин любит смотреть, как Лань Сичень слизывает его влагу с руки. Они делят эти открытия между собой, эти знания, принадлежащие только им двоим, создающие между ними связь. Лань Сиченю нравится делиться. Левая рука тянется к ваньиновым губам, пальцы поглаживают их нежно, просясь впустить. — Открой, — говорит Лань Сичень, и Цзян Чен подчиняется, размыкает губы, позволяет пальцам скользнуть внутрь. Лань Сичень чувствует, как язык Ваньина слизывает то, что осталось, видит, как он дрожит и прикрывает глаза, почувствовав свой вкус. Старшему внезапно хочется попробовать кое-что, что он не планировал на сегодня, кое-что, что откладывал на потом. Но эта картина прямо перед ним — завершенное укрощение, идеальное подчинение, олицетворенное послушание — заставляет его собственное возбуждение напомнить о себе, и Лань Сичень понимает, что хочет. Хочет прямо сейчас. Он забирает руку и встает, высокий и мощный, над Цзян Ченом, сейчас больше всего напоминающим маленький клубок, и знает, — видит по тому, как взгляд младшего провожает его, — что Ваньин почувствовал это различие тоже. Очень хорошо. — Поднимись. Оставайся на коленях. Смотри на меня. Цзян Чен подчиняется. Морщась, садится на пятки, смотрит внимательно, как Лань Сичень ходит по комнате. Как омывает руки в плошке с водой, как пьет из кувшина, как начинает снимать свои одеяния, медленно, слой за слоем. Лань Сичень впервые позволяет Ваньину наблюдать, как он раздевается, и хотя взгляд младшего следит за ним с чем-то похожим на восхищение, его тело не реагирует. Ах, да. Цзян Чен упоминал… Цзян Чен упоминал походя, что ему не нравятся ни женщины, ни мужчины. Лань Сичень слышал, что так бывает, но вживую видел впервые, и это было… интересно. Это был вызов, и он принял его охотно, хотя и с некоторыми опасениями. Но оказалось, что на прикосновения, действия, ощущения, даже не телесные, на слова, на звуки и стыд Ваньин реагирует восхитительно, и с тех пор каждый его удивленный вздох, каждый вымученный стон, каждый раз, когда младший изливался, теряя сознание от удовольствия, Лань Сичень записывал на счет своего мастерства. Самодовольство. Что за странное чувство. Лань Сичень выступает из сапог, выступает из штанов, и когда на нем остается одно лишь нижнее одеяние, Цзян Чен зовет его тихо. — Лань Хуань… — Да, А-Чен? — старший поворачивается, смотрит на Ваньина ласково. Тот очевидно хочет что-то попросить, но мнется ощутимо. Видимо. Челюсти крепко сжимаются и разжимаются несколько раз, но Цзян Чен справляется и даже не отводит взгляд, когда говорит: — Пожалуйста… Напои меня. Ох. Это самая обычная просьба, и на первый взгляд в ней нет ничего особенного, но тепло окутывает все тело Лань Сиченя, заставляет его сглотнуть, восхищенно выдохнуть. То, что Ваньин сказал, не значит практически ничего, но то, как он сказал значит… так много. Несет в себе столько. В этой просьбе и смирение, и покорность, и обезоруживающее доверие, и то, что Ваньин сделал шаг сам, попросил Лань Сиченя о чем-то, вместо того, чтобы ждать, пока старший сам догадается, сам спросит… Это спокойное достоинство гордого, непокорного зверя, который признает его власть, разрешает Лань Сиченю быть силой. Разрешает себе принимать то, что эта сила может дать — абсолютно все, от ласки до удара, от наказания до заботы. Лань Сичень чувствует, как по венам растекается огонь. Он берет кувшин, зачерпывает его из бочки дополна. Подходит к Ваньину медленно, замечает, как взгляд младшего пробегается по очертаниям сиченева возбужденного естества под тончайшей тканью нижних одежд с… желанием? С жадностью? Лань Сичень позволяет своему сознанию свыкнуться с этим невероятно лестным открытием, пока приподнимает голову Цзян Чена за подбородок, так мягко, пока прижимает прохладный твердый край кувшина к искусанным, припухшим губам. Вода льется медленно и ровно в приоткрытый рот, и Цзян Чен смотрит Лань Сиченю в глаза. Сглатывает раз, другой, третий — старший чувствует костяшками пальцев, прижатых к шее, как ходит ваньиново горло, — и внезапно весь этот акт и вся эта просьба перестает быть невинной. Перестает быть обычной. Перестает не значить ничего. Цзян Чен отстраняется от кувшина, показывая что напился, капли стекают из уголков рта, по подбородку, вниз по шее, и Лань Сичень выдыхает, ошеломленный. Взгляд Ваньина опускается ровно в тот момент, как напряженный член старшего ровно на уровне его глаз дергается от этого вида, от этой картины, от сиченева всепоглощающего желания слизать эти капли, вылизать эти губы, толкнуться языком в горячий рот и целовать, целовать, целовать без конца… Тонкий, полупрозрачный шелк одежд не скрывает почти ничего, пятно смазки растекается по нему там, где набухшая головка натягивает ткань, и Цзян Чен видит, видит это все и облизывается, и Лань Сичень на мгновение ловит себя где-то на грани искажения ци. Он не может поцеловать. Но он может сделать кое-что другое. То, что не планировал. То, что откладывал. То, сделать что сейчас кажется всецело необходимым. Лань Сиченю хватает двух шагов. Шаг к столу, чтобы поставить кувшин с громким стуком. Шаг, чтобы вернуться к Цзян Чену. — Моргни трижды, если захочешь чтобы я прекратил, — руки развязывают одеяние, оно падает с плеч старшего, собирается на локтях мягкими волнами. — Да, — отвечает Ваньин, облизывается снова, кажется, даже не отдавая себе отчет, и Лань Сиченю требуется вся его выдержка, все годами оттачиваемое самообладание, чтобы напомнить себе быть осторожным, двигаться медленно, не травмировать, не давить. — Открой рот, Цзян Чен. Высунь язык. Дыши носом. Пальцы прихватывают волосы младшего на затылке, оттягивают голову назад — низкий, короткий стон, который Ваньин издает на выдохе, заставляет кровь Лань Сиченя петь, звенеть в жилах, стучать в висках. Другая рука направляет член, кладет горячую, тяжелую головку на покорно подставленный язык. Лань Сичень ждет здесь несколько долгих вдохов и выдохов — дать почувствовать вкус, дать почувствовать вес и обхват, поучить терпению. Его. И себя. — Теперь сожми губами. Очень хорошо, А-Чен. Не бойся, я буду двигаться осторожно. Лань Сичень скользит глубже в податливый рот. Медленно, фэнь за фэнем во влагу и жар по бархатному языку. Немного назад и обратно вперед, чуть дальше на этот раз, чуть ближе к горлу, сжимая пальцы крепче в волосах. Цзян Чен стонет от натяжения, стонет прямо вокруг Лань Сиченя, и, боги, как старшему хочется больше. Желание, огромное, обжигающее, ворочается у него в груди, распирает ребра, желание брать не сдерживаясь, толкаться на всю длину, быстро, безжалостно. Лань Сичень знает, что это желание Ваньин видит в его глазах — их взгляды снова не размыкаются ни на мгновение. Знает, что не сможет его воплотить. Не сейчас. Не сегодня. Все, во что это необъятное, нечеловеческое желание выливается — в толчок, лишь слегка сильнее предыдущих, в слова, от которых самые красивые на свете голубые глаза распахиваются чуть шире: — Когда-нибудь, А-Чен, я научу тебя брать меня целиком. Я уверен, у тебя отлично получится. Твой прелестный нос будет здесь, — Лань Сичень прижимает два пальца свободной руки к самому низу своего живота, — а мой член — на всю длину в этой изящной шейке. Лань Сичень улыбается. Лань Сичень хочет, хочет безумно. Его естество проскальзывает в Цзян Чена до горла, едва ли на половину длины, и тут же возвращается обратно к губам, повторяет еще. И еще. Ваньин выглядит восхитительно. С раскрасневшимися щеками, со слезами, готовыми вот-вот пролиться из уголков глаз. С губами, сжимающими сиченеву внушительную ширину. Лань Сичень протягивает руку, обводит пальцами нижнюю, собирая стекающую слюну. Он не может поцеловать. Но он может кое-что другое — самое близкое к поцелую действие, грязное, прекрасное. Подносит руку ко рту. Облизывает пальцы. Ваньин звучит восхитительно. Эти маленькие звуки, которые он издает, когда чуть не давится головкой, прижимающейся к горлу, глухие тихие стоны, посылающие вибрации по всему сиченеву естеству, расходящиеся по всему его телу, подпитывающие его желание. Лань Сичень стонет в ответ — низкое, протяжное урчание из самой груди. Выходит целиком, глубоко и медленно дышит. Взгляд скользит по фигуре Ваньина на полу у его ног — младший прикрыл глаза и тоже дышит тяжело, растрепанный, утомленный, снова возбужденный. Божественно красивый. Огромное желание в груди Лань Сиченя трансформируется, изменяется, становится нежностью, такой же огромной, такой же всепоглощающей. Рука выскальзывает из волос, большая ладонь гладит Ваньина по щеке, пальцы обводят ласково упрямую челюсть. Лань Сичень не верит тому, что видит, не верит тому, что чувствует. Это не может быть правдой, но вот он, Цзян Чен, его гордый, несгибаемый А-Чен, неприкосновенный глава ордена Цзян ластится к его руке, трется щекой, не открывая глаз. И Лань Сичень замирает, потрясенный. — Цзян Чен… — выдыхает, не убирая руки, гладит и гладит младшего, принимающего ласку так же охотно, так же добровольно, как принимал наказание. Как принимал все, что Лань Сичень делал с ним. — Лань Хуань, — отвечает Ваньин. Открывает глаза, глубокие, чистые, пронзительно синие. Просящие. — Лань Хуань… Возьми меня. Лань Сичень издает что-то настолько близкое к тонкому, изумленному стону-выдоху, насколько его вышколенное ланьское чувство собственного достоинства только может позволить. Если бы он знал, что этим закончатся его попытки научить Ваньина просить, он бы… взялся за это с еще большим рвением, будьте уверены. Но Лань Сичень не был готов, не был готов совсем, и эта просьба оставляет его c легкой, пустой головой и, вероятно, весьма глупым выражением на лице, пока он старается прийти в себя, собраться и дать Ваньину то, что он хочет, то, о чем он просит, потому что… — Все, что А-Чен захочет. Лань Сичень улыбается. Улыбается, пока наклоняется вниз, чтобы прижаться губами к ваньинову лбу, улыбается, пока подхватывает младшего на руки, чтобы перенести на кровать. Пока кладет Цзян Чена на живот, осторожно и аккуратно, как самое большое сокровище, будто тот треснет, рассыплется пеплом с краешка палочки благовоний от любого неловкого движения. Пока не видит ни малейшего противоречия в том, как сильно при этом хочет его сломать. Лань Сичень думает, пока сбрасывает одеяние с рук, пока разводит стройные ноги, пока устраивается между ними, пока находит в простынях брошенную склянку с маслом, как все, что он когда-либо мечтал сделать с Цзян Ченом, все, что он когда-либо планировал, в жизни, в реальном действии оборачивается лучше его самых смелых надежд. Думает, вновь проскальзывая пальцами в ваньинов вход, все еще открытый и влажный для него, ждущий его, как даже это неописуемое «лучше» Цзян Чен умудряется вознести еще выше, когда просит так открыто, когда хочет так искренне. Когда они словно меняются местами в этой их пошедшей так неправильно игре, когда зверь укрощает охотника, когда единственная просьба обезоруживает Лань Сиченя всецело, не оставляя ему выбора, кроме как подчиниться. Кроме как отдать Цзян Чену все. И Лань Сичень хочет отдать. Пальцы покидают тело Ваньина, уступают место члену, потирающемуся между ягодиц. Цзян Чен ерзает от ощущений, выдыхает жарко. Делает крошечное движение, приподнимает бедра навстречу, будто просит еще раз, и в следующее мгновение скользкая от масла и слюны и естественной смазки головка проталкивается в него, и, о, как Ваньин стонет. Ваньин стонет, зарываясь лицом в простыни, напряженный сверху, где грудь прижата к кровати, расслабленный и мягкий снизу, там, куда Лань Сичень входит так медленно и сладко. Ваньин стонет, и старший не дает ему скрадывать эти звуки, предназначенные для его ушей — оттягивает за волосы, приподнимая голову и плечи над кроватью, держит крепко, пока входит мелкими толчками, глубже и глубже с каждым разом. — Хочу слышать тебя, А-Чен. Мне так нравится, как ты стонешь, — шепчет в ухо, в шею, в плечо, целует и лижет, толкается в жар и тесноту ваньинова тела, принимающего его так охотно, словно было придумано, было сотворено исключительно для него, Лань Сиченя. Чтобы он касался там, где не касался больше никто, чтобы он обнимал и ласкал, мял и тянул, гладил и бил. Целовал. Брал. — Принимаешь мой член так хорошо, мой послушный мальчик, — шепчет в загривок, погружает зубы в кожу одновременно с тем, как бедра прижимаются к ягодицам младшего, все еще очевидно пылающим, очевидно таким чувствительным, когда сиченево естество оказывается внутри — уютно и плотно — целиком. Цзян Чен рычит, и рык перетекает в стон, перетекает во всхлип, повторяется снова, в той же последовательности, потому что Лань Сичень выходит почти полностью, пока ваньинов вход не сжимается судорожно вокруг одной только головки. Потому что замирает здесь на мгновение, пока младший не делает то же самое маленькое движение бедрами — побуждающее, молящее. Потому что скользит обратно одним длинным толчком, с жарким выдохом вжимается в нашлепанный зад. — Медленно и нежно, — шепчет в спину, где впадина позвоночника словно ждет, чтобы Лань Сичень утопил в ней язык, — или быстро и грубо? — Лань Хуань… — задыхается Ваньин. Сжимает челюсти, краснеет так, что пылают даже уши, и Лань Сичень ждет. Ждет, хотя уже знает ответ. — Быстро… и… и грубо… — Именно так, А-Чен, — улыбается Лань Сичень. Скользит языком между лопаток, оставляет легчайший поцелуй. — Именно так. И все же, Лань Сичень начинает неспешно, с медленных, тягучих толчков на всю длину. Отпускает ваньиновы волосы, оглаживает его крепкую спину. Желание снова просыпается в нем, и старший дает ему разгореться, позволяет охватить себя целиком, растечься из груди к рукам и ногам, к бедрам и талии, к голове и плечам. К члену, без труда скользящему внутрь и наружу в горячем, податливом теле Цзян Чена. Лань Сичень позволяет желанию двигать собой, посвящает все свое тело ему одному, одной цели, одному намерению. Позволяет желанию своему слиться с желанием Ваньина, которое старший чувствует так отчетливо в каждой точке, где они соприкасаются. Лань Сичень ложится сверху, придавливает Цзян Чена, узнавая еще кое-что новое о нем — по-видимому, ему нравится это, нравится быть прижатым всем весом старшего без возможности двинуться. Лань Сичень зарывается носом Ваньину в загривок, вдыхает его запах, дикий и необузданный и сладкий, ваньинов, но одновременно и его, Лань Сиченя, и старший хочет запомнить его таким. Руки сжимают бедра Цзян Чена, направляют так, чтобы член входил гладко и длинно каждый раз, чтобы с изощренной точностью ударить головкой в ту точку, прикосновение к которой заставляет младшего вскрикнуть хрипло, зажмуриться, мелко задрожать. — Лань Хуань, Лань Хуань… ах… Еще, пожалуйста… Сделай так еще… И Лань Сичень рычит. Рычит младшему прямо в загривок, пока толкается сильнее, быстрее, делая еще, как Цзян Чен просит, еще и еще и еще, вбивая Ваньина в футон, как ему хочется, как им обоим хочется. Стоны Цзян Чена становятся все более громкими с каждым толчком, все более развязными и протяжными. Длинные волосы старшего неудобно падают вперед, он перекидывает их на правое плечо, и они стекают оттуда, сплетаются с ваньиновыми, две черных реки, неотличимые друг от друга, слитые и смешанные и соединенные. Их звуки и запахи, их волосы и тела, их желания сплавляются во что-то общее, что-то единое и неразделимое, без малейшего промежутка там, где кончается один и начинается другой. Это что-то совсем иное, что-то общее, только для них двоих, и Лань Сичень знает, что Ваньин чувствует это тоже. Желание тем временем руководит Лань Сиченем, как нечто живое, обладающее своим сознанием, направляет его движения, и он отдается его путям — приподнимается, утягивая за бедра покладистое тело Ваньина вместе с собой, ставит его на колени, которые тут же разъезжаются, слишком дрожащие, чтобы выдержать вес. Желание разрастается в старшем, пульсирует в каждом уголке, в каждой части тела, и подсказанная поза подходит идеально, чтобы толкаться еще глубже, еще чаще, и к тому же... Руки Лань Сиченя сжимают ягодицы Цзян Чена — их упругая округлость ложится идеально в ладони. Младший всхлипывает и ноет жалобно от прикосновений, слишком острых, слишком ощутимых. Большие пальцы выводят круги по чувствительной коже, ближе и ближе к центру, оттягивают ее, раскрывая Ваньина сильнее перед Лань Сиченем, и тот смотрит. Смотрит восхищенно, как его член двигается в Цзян Чене, толкается снова и снова, как Ваньин сжимается и вздрагивает, когда старший попадает в нужное местечко. Лань Сичень толкается особенно сильно — Цзян Чен вскрикивает в простыни, глухо, сдавленно, и старший на мгновение пугается абсурдно, что может пронзить Ваньина насквозь. Правая рука старшего соскальзывает с ягодицы по бедру, двигается дальше, ладонь прижимается к животу Цзян Чена, и Лань Сичень чувствует себя, двигающегося там, глубоко в чужом теле, чувствует через все слои кожи и мышц. Осознание накатывает на него, обрушивается обжигающе горячей волной. Он ощущает себя внутри, ощущает снаружи, видит себя. Всего оказывается внезапно слишком много, и Лань Сичень стонет потрясенно, так, как даже не думал, что может стонать. Ваньин возвращает старшего в реальность, возвращает к себе, когда вздыхает удивленно, когда пачкает смазкой тыльную сторону его ладони, и ошеломляющее мгновение проходит, оставляя только воспоминание. Лань Сичень обхватывает естество младшего, влажное и такое безумно твердое, ласкает быстро, в ритм толчков. Слышит удовлетворенно, как Цзян Чен захлебывается своим стоном. — А-Чен, — мурлычет старший, потирает головку большим пальцем дразняще. — А-Чен такой возбужденный из-за меня, так славно течет. А-Чен хочет кончить сейчас или чуть позже, вместе со мной? Ваньин несколько мгновений мнется — то ли пытаясь собрать свои мысли, то ли потому что выбор такой невозможно сложный. Ваньин мнется, и Лань Сичень думает, что, как и всегда с Цзян Ченом, как и всегда в этой их безумной игре, он будет доволен в любом случае. Но младший вздыхает, наконец, словно приняв решение, шепчет тихо и жарко: — С тобой, Лань Хуань. И сердце Лань Сиченя тает от нежности. Он выходит из младшего целиком — Цзян Чен ноет от неожиданной пустоты. Он переворачивает его на спину — Цзян Чен шипит, когда ягодицы касаются простыней, упирается ступнями в кровать, приподнимает бедра. Лань Сичень любуется им, пока устраивается меж разведенных ног, пока медленно и плавно входит обратно в столь радушно принимающее его тело, пока возвращает ритм и угол и скорость. Он весь перед ним сейчас, глава ордена Цзян, Цзян Чен, А-Чен, весь для него, его, от макушки до кончиков пальцев, до самого последнего волоска, и старший хочет запомнить его таким. Разметанным и распаленным, беспомощным, но одновременно властным. Стонущим от удовольствия, вскрикивающим от искр боли, двигающимся вместе с Лань Сиченем, встречающим его толчки своими бедрами на полпути. Грудь Ваньина из-за связанных рук выгнута прелестно, твердые соски торчат призывно, прося ласки, прося губ и укусов и языка. Лань Сичень поставил бы свою жизнь на то, что Цзян Чену в таком состоянии хватит пары прикосновений к ним, чтобы кончить. И он не отказывает себе в удовольствии, наклоняется, прижимаясь губами к центру груди, словно не зная, какому из сосков уделить внимание первым. Ведет языком к правому, скользит вокруг ареолы, потом широко лижет вдоль, и Цзян Чен напрягается и сжимается изумительно и хватает воздух ртом. Лань Сичень подцепляет зубами, на самой границе с болью, оттягивает слегка, и вот оно — Цзян Чен дергается, пытаясь уйти от прикосновений, всхлипывает, зовет старшего, задыхаясь: — Лань Хуань, Лань Хуань… Хватит, н-не… не надо… Иначе я… я не смогу… — Все в порядке, А-Чен, — улыбается старший, сжимает пальцы у самого основания ваньинова естества, — я помогу, не дам тебе кончить раньше времени. Цзян Чен издает стон, в котором отчаяния больше, чем облегчения, и Лань Сичень ухмыляется тихонько. Поднимается поцелуями от груди, по плечам и ключицам и шее, прикусывает и засасывает легко, не оставляя следов. Отпускает себя совершенно, вбивается быстро и с силой в гостеприимное тело, отданное для его удовольствия добровольно. Лань Сичень теряет чувство времени, теряется сам, тонет в этих ощущениях, в образе великолепно красивого человека перед собой. Предпоследняя мысль старшего, перед тем как огненная спираль начинает раскручиваться у него в самом низу живота, подталкивая ближе и ближе к краю, — о том, как он любит брать Цзян Чена на спине ближе к концу, потому что его глаза, полные юнмэньского дождя над рекой, так прекрасно затуманиваются перед самой разрядкой. Последняя — о том, как он благодарен Ваньину за его решение, потому что это кажется нужным, это кажется правильным. Они смешали и разделили между собой столько всего, и теперь пора разделить и это, последнее мгновение, самое сладкое, обжигающее, ошеломляющее. — А-Чен, — шепчет Лань Сичень, расслабляя пальцы на члене младшего, лаская его движениями точными, направленными к цели, заглядывает Цзян Чену в глаза, — я готов. Кончишь со мной? Ждет всхлипа. Ждет выдоха. Ждет сдавленного «Да». Улыбается. — Мой хороший мальчик. Наклоняется, прикусывает левый сосок, и Цзян Чен взрывается у него в руках, бьется и вскрикивает и сжимается, и Лань Сичень закрывает глаза. Посылает бедра вперед в последний раз. Изливает свое желание глубоко в ваньиново тело. ——— Это происходит ночью. После того, как Лань Сичень развязал Цзян Чена. После того, как вычистил и вымыл его и себя. После того, как они напились чаю — Ваньин отказался вставать с кровати, расслабленный игрой, распаренный после ванны, и старший принес ему чашку, балуя своего чудесного мальчика, который так хорошо потрудился. Это происходит, когда Лань Сичень лежит на боку, любуясь умиротворенными чертами благородного лица напротив своего, так близко и одновременно так далеко. Они лежат так, рядом, но не вместе, уже почти шичэнь. Старший уверен, что Цзян Чен давно уже спит, и поэтому почти не верит своему обостренному заклинательством слуху, когда Ваньин зовет его шепотом, не открывая глаз. — Лань Хуань. — Я здесь, Цзян Чен. — Я… хочу еще кое о чем попросить. — Да? — Лань Хуань, пожалуйста, поцелуй меня. Лань Сичень распахивает глаза. Тысячи мыслей проносятся у него в сознании, тысячи сомнений, возражений, доводов против, но голова при этом кажется абсолютно пустой, и впервые в жизни Лань Сичень понимает, что не знает, что ему делать. Не знает, как поступить правильно. Все, о чем он мечтал, на что он надеялся, здесь, перед ним, предлагается ему искренне, и Лань Сичень хочет взять, но сейчас, в последнее мгновение, когда остался один-единственный шаг, не может решиться. Боится взять на себя эту ответственность. Боится встретиться с последствиями. Лань Сичень понимает, что, кажется, молчит слишком долго, когда Ваньин хмурится, поводит плечом, готовясь перевернуться на другой бок, и это тот самый толчок, которого старшему не хватало, чтобы принять свое решение. Последствия будут после. Сейчас есть только Цзян Чен. Пальцы ласковые, осторожные, ловят упрямый подбородок, не дают отвернуться. Губы раскрытые прижимаются к крепко сжатым губам, чувствуют, как они расслабляются под касанием. Лань Сичень целует нежно. Целует так, как мечтал уже так долго, так отчаянно. Мягко втягивает нижнюю губу Цзян Чена между своими, потом верхнюю, так же мягко, плавно, аккуратно. Снова нижнюю, лижет между самым кончиком языка, побуждая раскрыться, пустить, и Ваньин вздыхает, расслабляется, размыкает челюсти. Лань Сичень улыбается прямо в поцелуй, гудит низко, одобрительно. Скользит внутрь восхитительного рта, по самой кромке зубов, и Цзян Чен вздрагивает, когда чужой язык касается его языка. Старший возвращается к губам, лижет их снова, легко, ненавязчиво, сжимает каждую своими еще несколько раз. Когда Лань Сичень отстраняется, когда гладит Ваньина по щеке тыльной стороной пальцев, тот выглядит так, будто вот-вот расплачется по-настоящему. Прижимает подбородок к груди, так и не открывая глаз. — А-Чен, — шепчет Лань Сичень, гладит и гладит нежную щеку, румяную даже в полутьме, — это был твой первый поцелуй? Цзян Чен кивает отрывисто, едва заметно, и старший не видит смысла заставлять его говорить словами. — Он был хорошим? Еще кивок. — Хочешь еще? Лань Сичень видит, как Ваньин сглатывает и жмурится, прежде чем поднять голову, посмотреть на старшего так ясно, так открыто, и тому простреливает сердце от взгляда этих штормовых глаз. — Да, — произносит Цзян Чен и смыкает их губы сам.