Серебро, сталь и немного золота

Где-то на крыше орут сверчки. Или цикады. Эйден не знает точно, теоретические природоведение никогда не было его сильной стороной, но этот стрекочущий звук хорошо знаком — он означает безопасность. Если бы рядом кто-то двигался, первыми бы замолчали насекомые и птицы, пилигрим ориентировался на это годами, и даже если в Вилледоре практически нет птиц, кроме тех, что держат в клетках, насекомые нормально справились с химикатами (хотя некоторые виды бабочек он не видел никогда раньше). Хуже и страшнее всего зимой, но сейчас весна. Тихие, тесные и тёмные места ночью дают ему ощущение безопасности — в странствиях, для ночёвки он старался найти заброшенный дом с достаточно большим шкафом, или расщелину в скалах, или какое-то другое укромное место, которое бы смыкалось вокруг него и его спальника — слух и нюх кусак были не превосходными, и они ориентировались в основном на зрение, так что достаточно было убраться из поля видимости. Однажды заражённый буквально прошёл по нему, споткнувшись, и с тех пор Эйден был уверен, что большинство кусак распознают добычу, только если она выпрыгнет им в лицо с фонариком. В любом случае, старые привычки умирают неохотно, и даже в Вилледоре он предпочитает плотно завернуться к одеяло и сдвинуться к стене, воссоздавая ощущение безопасности. Это удачно, потому что Роу предпочитает спать на краю. То что-то о привычках — спать у края, мачете у ножки кровати, ботинки по линеечке. Эйден осторожно вытягивает из-под подушки ингалятор и вдыхает — наполняющая тело лихорадка неохотно отступает. Им нельзя расставить уфэшки, некогда затопленные районы полны заражённых, в том числе новых и опасных, и вывешивать в окно фиолетовый маяк своего местоположения — чертовски тупая затея, как и заколачивать досками окна ради одной ночёвки, так что Эйден останавливается на ингаляторах. На данных момент он может продержаться в темноте пару часов без проблем, а пропустить приём лекарства ему не даст нарастающая в теле боль — заражение немилосердно. Но пилигрим всё равно предложил запереть себя на чердаке, на всякий случай. Лейтенант посмотрел на него, как на идиота, и сказал не глупить и откатываться к стенке — как-то так Эйден и оказался между стеной и чужим телом в узком, тёмном, тёплом и чертовски безопасном пространстве. Роу обещал остановить его, если в схеме с ингаляторами что-то пойдёт не так. Пилигрима вообще не должно тут быть, но после отставки Мэтта — посмертной — и всего дела с Мясником, из фракции ушли многие, и как бы Мейер ни пыталась восстановить личный состав, каждый пригодные к работе и бою руки на счету. А Эйден просто таскается за 4-04ым, как прикормленная псина. Пилигрим так же осторожно убирает флакон обратно и придвигается ближе — от стенки к телу. Сквозь темноту он различает только общий силуэт — Роу лежит к нему спиной, и плечо мерно поднимается и опускается во сне — приходит смутное сравнение с движением земных плит. Спайк называл Эйдена мерзлявцем, и этом есть правда — у него постоянно холодные руки и ноги, как будто он однажды искупался в горной реке и так и не согрелся, так что он тянется к теплу. Тепло в данном случае — лейтенант. Роу не шевелится, когда Эйден двигается ближе, почти утыкаясь носом ему в шею и чувствуя коленями чужие бёдра. Резковато пахнет металлической смазкой и гарью — от футболки, немного мылом — от кожи, пилигрим дышит под счёт, чтобы не разбудить даже изменившимся шумом дыхания. Простыни и одеяла сырые и от них немного несёт плесенью, но Эйден уже притерпелся. Тащить за собой в затопленные районы спальник, когда рюкзак уже забит пайками и лекарствами, — дурная затея, но он мог бы устроиться спать на полу. Дерево хоть и отсырело, но согрелось за день достаточно, чтобы Эйден мог сделать себе спальное место из найденного по шкафам тряпья. Но лейтенант был упрямым властным мудаком и считал, что пилигримы, как и солдаты, должны быть разложены по койкам, а не «морозить почки по полу, не дури и полезай к стене». Самым желанным партнёром по койке, если не везло на отдельные кровати, был Вержбовски — низкий и худощавый, и он даже почти не храпел, только присвистывал — но Эйден лично не проверял, его лейтенант предпочитал укладывать к себе, видимо, чтобы держать под присмотром. Или потому, что они с Роу единственные, кто не подрывался по ночам в дежурства — привилегии лейтенанта, мать его. Если у Роу была эротическая фантазия однажды проснуться от того, что заражённый выжирает ему кусок шеи, кто такой Эйден, чтобы спорить, — сам он не возражал ночевать на матрасе и с огромной живой грелкой рядом. Правда, бывало неудобно утром, когда спросонья очень хотелось притереться стояком к тёплому, сонному телу рядом, и если в трезвом уме Эйден эти мысли подавлял, то сразу после пробуждения бывало трудновато сообразить, почему ему не стоит обнимать лейтенанта, утыкаться лицом в этот стык крепкой шеи и плеча, покусывая тросы мышц, и спускать руки к заднице и бёдрам. Или регулярное питание, или спокойствие, приходящее с постоянным местом жительства, или постоянно маячащий рядом Роу привели к тому, что вставал у Эйдена часто и в самые неудачные моменты. Он даже думал спросить у Лоан, не связано ли это с побочкой от ВГМовской химии, но пока не набрался наглости озвучить: эй, Лоан, от ингибиторов реально хочется трахаться, как кролику по весне, или это я так влюбился в нашего общего друга, ну, знаешь, того, который вздорный мудак, лейтенант миротворцев и охуенно горячий свободный мужик с не таким уж плохим характером, бля, я бы доверил ему и спину, и задницу, и своё будущее. Лоан макнёт его головой в бочку с дождевой водой и будет права, мрачно думает Эйден и пытается отползти обратно к сырой и холодной стене — пяти минут неуставных мыслей хватило, чтобы у него и сейчас наметилось движение на юге. — Ты там сколько мигрировать будешь, лежи и спи или вставай, — в ночной тишине голос Роу звучит глухим недовольным рокотом. Он старается приглушать командирский тон — межкомнатные двери были снесены ещё задолго до них. — Да… — Эйден пытается вспомнить, как говорить, и придумать объяснение, но Роу уже перекатывается на спину, чтобы посмотреть на него фирменным взглядом «командование тобой не гордится, парень». А ещё Роу нихуя не похож на мелкого Тревора, нет, он мужик шести с лишним футов роста с широкими — шикарными — плечами, так что Эйден оказывается зажат между стеной и боком лейтенанта, как лягушка между стёклышками. Невольно упираясь пахом куда-то Роу в бедро. — Так, — лейтенант берёт момент или два на осмысление. Сраные цикады продолжают заливаться, откуда-то из коридора раздаётся гулкий храп Берислава, Эйден напряжённо пялится в темноту, пытаясь разглядеть морщинку между бровями Роу и по её глубине понять, ему извиняться или срочно упиздовывать через окно и месяц не показывать носа за пределы комнаты в Рыбьем глазе. — А шею ты мне нахера нюхал? С целями гастрономическими или эротическими? — А… — Роу обладает неприятным качеством проявлять терпение ровно в те моменты, когда это не нужно. Эйден мучительно пытается сообразить, какой из двух ответов будет более невинным: соврать, что решил сэкономить ингибитор и рискнуть лейтенантским здоровьем, или признать, что хочешь залезть лейтенанту в штаны. — Пожрать или потрахаться? — спасибо, Эйдену не хватало только уточнения. — Потрахаться?.. — из кровати его всё равно выгонят, но, если подумать, лейтенант должен быть привычен, что на него тайно или не очень дрочит половина новобранцев, и пилигрим действительно не хочет вспоминать чью-то тетрадь с эротическими рисунками, найденную под матрасом в заброшенной казарме на Калверте. Эйден с горящими ушами выкинул её за борт, хотя, возможно, и вырвал себе страницу или две. — А, тогда спроси, как будем на Мисси и сможешь нормально помыться, — с этими словами Роу разворачивается назад и явно готовится снова засыпать — Эйден немигающе смотрит на контур плеча в полутьме и берёт свой момент или два на обдумывание. Что за нахуй? Что значит, спроси позже? Ему уже идти ночевать на пол? — Роу, поясни, — он встаёт на локте и шепчет, нависая над лейтенантом. Возможно, завтра ему придётся лично кипятить котелок воды на лейтенантский кофе или пиздовать на дежурство, даже если он не миротворец, потому что Роу будет невыспавшимся и злобным, но он отказывается отпускать это… изречение без объяснений. — Блять, Эйден, не тупи, — голос Роу всё ещё низкий и грубый после сна, и эта хрипотца, дополнительно приглушаемая, продирает Эйдена по позвоночнику. — Потрахаться я за уже давно, но давай где-нибудь, где поспокойнее, почище и не вставать с рассветом. Я уже не мальчик и химией не колюсь, чтобы скакать, как горный козёл. Лейтенант собирается заснуть прямо здесь и сейчас, сунув нос в подушку и игнорируя внутренний кризис всех пилигримов мира. Эйден берёт ещё момент на подумать — это либо охуенный сон, либо Роу сейчас сказал, что уже давно рассматривает его как… Любовника? Эйден вообще ничего не знает о лейтенантских любовниках и любовницах — тот их либо не заводит, либо прячет хлеще, чем Фрэнк заначку с выпивкой. Даже Вержбовски не раз и не два шутил, предварительно оглянувшись и прислушавшись, что у элти явно яйца звенят от напряжения, глядишь, наладил бы личную жизнь — стал бы добрее. — Роу, а ты всех наёмников с собой рядом спать таскаешь, или я особенный? — если подумать, лейтенант подозрительно начал настаивать, чтобы укладывать Эйдена спать всегда где-то рядом, платил за его выпивку в баре и недавно даже лично принёс кружку чая и миску каши, когда пилигрим засиделся за штопкой куртки и не подошёл к общему костру. — Лоан не шутила, ты правда из леса вылез. Особенный ты, особенный. Я за тобой уже два месяца ухаживаю, как умею, — Роу явно отказывается от сна и тяжело вздыхает — плечо движется в полутьме. Эйден комкает пальцами сбившиеся простыни под собой, чтобы успокоиться. — Ага, ты мне тоже, ну, нравишься, — теперь в лейтенантском похмыкивании в подушку есть что-то довольное. Шалея от собственной наглости, Эйден опускается обратно на матрас и придвигается ближе — теперь вплотную к Роу, прижимаясь ногами к ногам и утыкаясь кончиком носа лейтенанту в загривок, там, где волосы нежные и короткие. Даже просовывает руку между простынями, чтобы полуобнять — на полноценное объятие длины рук не хватит, — и ему это позволяется. Роу спокойно лежит и мерно дышит — как нагретый солнцем камень, движение земных плит. Эйден тоже лежит — и сна у него не то что ни в одном глазу, ему хочется вскочить и взбежать по стене до крыши только чтобы выместить нервную энергию, разрывающую тело, но за такое его точно выгонят спать отдельно. В какой-то момент он медленно двигает руку ниже — на узкое место ниже рёбер, на верх бедра… Блять, завтра, смотря на Роу в бронике, он будет знать, как чувствуется под пальцами его тело — хотя бы через ткань. И как в ладонь удобно ложится выступ тазовой кости — штаны, может, и сделаны из жёсткой ткани, но летняя форма однослойная. Ему придётся ускользнуть утром, чтобы подрочить, иначе он будет сходить с ума весь день. Когда он двигает руку выше, зарываясь пальцами под край выбившейся футболки и потирая тёплую кожу, Роу недовольно, но сдавленно выдыхает: — Ну и куда ты лезешь? — Я только потрогать, — Эйден не слишком думает над ответом, гораздо слаще — прижиматься губами к верхнему позвонку, вжимать бёдра в мягкость чужой задницы и обхватывать ступнями лейтенантскую лодыжку. Он чувствует себя вьюнком, который пытается очень быстро и плотно обвить опору — ох, он бы с удовольствием повисел на Роу… — Ага, бля… — лейтенант резко осекается, когда Эйден двигает руку ниже, мягко обхватывая пальцами чужой член через одежду. Он не первый день фантазировал об этом — да, были и общие душевые, и переодеваться рядом случалось, но вы не пялитесь на член другого мужика, если не пьяны, не сравниваете размеры и не собираетесь сосать, а Эйден пытался притворяться, что не собирается, и точно не был пьян. Что по размерам — ох, кажется, его заднице придётся очень хорошо растянутся. И, кажется, пилигрим не единственный, кто неравнодушен к ситуации. — Пожалуйста, можно?.. — он практически скулит это Роу в шею, не в силах оторвать губы и пытаясь не шуметь — храп Берислава всё ещё отлично слышен из коридора, все межкомнатные двери маленькой бывшей гостиницы, где они ночуют, выбиты, а в конце коридора пост дежурных — отблески их костра видны через проём. Если Роу скажет ему отъебаться, Эйден немедленно откатится к стенке и будет до утра ковырять ногтем сырую побелку, не в силах заснуть от нервной радости. — Только тише, — пилигрим ещё никогда не слышал такого смиренного, сдающегося тона, но широкая мозолистая ладонь, ложащаяся поверх его, однозначна. Они лежат на краю и без того неширокой полуторки — если бы Эйден был порядочным человеком и имел самоконтроль, он бы сдвинулся глубже, но он отказывается выпускать Роу из рук, как будто тот может растаять или моментально превратиться в лейтенанта-мудака, которым часто является днём. Они запутаны в коконе простыней и одеял — сложно даже двинуть локтем, но Эйден тащит ладонь выше, наощупь находя пояс штанов, и суёт кончики пальцев за него и дальше, под бельё. Он не видит нихуя — слепо смотрит Роу в плечо, так что закрывает глаза и оставляет только ощущения и звуки. Как Роу пытается ровно дышать, как в коридоре глухо звучат шутки дежурных на посту — блять, если Эйден уронит их с кровати, сюда сбежится половина отряда, — как собственный пульс колотится в висках, как шуршит ткань. Как простыни ощущаются ещё более сырыми и душными, а собственная футболка липнет к телу, как кожа Роу на вкус немного солоноватая и очень тёплая, а пальцы зарываются в короткие жёсткие волосы внизу чужого живота. Когда это сменяется ощущением гладкой, нежной, горячей кожи, Эйден скулит Роу в плечо и прикусывает его одежду. Собственный член стоит так, что можно забивать гвозди, но вытащить вторую руку из-под тела или оторваться от лейтенанта он не способен. Под двумя слоями ткани почти нет места, так что Эйден пытается выглаживать по длине, обхватывать пальцами головку — ох, растирая густое скользкое предсемя, так хоть немного легче, — и держать ритм, чувствуя, как под рукой член только наливается кровью. Себе он дрочил десятки или сотни раз, но это первый — кому-то другому. Роу действительно «не мальчик» — и не пилигрим, у которого в башке вместо мозгов одно желание трахаться, так что ему нужно больше времени, но неловко вывернутое запястье сводит, и Эйден с недовольным шипением останавливается. Чужое дыхание звучит сорванно, это хорошо, и кожа на шее лейтенанта становится ещё более солоноватой и немного влажной, Эйден широко мажет языком — не сожрать, но вылизать. Но не может видеть лица Роу, но то, как он рвано дышит, сам прижимается всем телом и немного откидывает голову, давая доступ к острому углу челюсти, говорит само за себя. Это для Эйдена, всё для Эйдена, и от этого голову ведёт. Он снова двигает рукой — запястье уже отпустило, но Роу просовывает руку — ткань пояса тихо трещит и натягивается — и тяжело придавливает собственной ладонью, показывая, как ему надо. Потом, на Мисси, Эйден развернёт Роу на спину, разденет и постарается, чтобы тот стонал в голос — этот низкий, глубокий, рокочущий голос, от которого у Эйдена поджимаются яйца, даже когда лейтенант орёт приказы новобранцам, но сейчас надо быть тихим и терпеливым, так что пилигрим давит собственный стон и всхлип, продолжает прикусывать одежду Роу — воротник уже промок от слюны, — и додрачивает тому, чувствуя, как с каждым движением мышцы шеи становятся всё более натянутыми, а чужой позвоночник медленно распрямляется, как чертовски тугая пружина. Если лейтенанту придётся посреди ночи чистить одежду, у него будет полное право Эйдена распять или отправить бегать от кусак, так что он спешно обхватывает ладонью головку, когда Роу резко выпрямляет спину — одеяла с шорохом соскальзывают на пол, оставляя ощущение холодного воздуха на разгорячённой коже, а пальцы мажет густым и липким, и Эйден почти слышит скрежет чужих зубов и сдавленный, сдержанный звук, ушедший в подушку. Плечо Роу рвано, дёргано поднимается, когда тот пытается выровнять дыхание. Эйден медленно и осторожно вытаскивает собранную в кулак ладонь из его штанов и оставляет лёгкий поцелуй на открытой шее. — Сука ты, Эйден, — но это звучит с усталой нежностью, так что пилигрим считает это комплиментом. Он осторожно, пытаясь не обвалиться всем весом и не открыть испачканную ладонь, перелезает через лейтенанта, чтобы встать — ему самому ещё как придётся посреди ночи придумывать, как почистить одежду, но чёрт, он ни о чём не жалеет. Сраные сверчки орут серенады в такт его сердцу.