Надежды и иллюзии

Мальчик лежал на кровати без сознания, бритый налысо, исполосованный, изувеченный. Его обесцвеченные губы были лишь слегка приоткрыты, грудь, накрытая больничной простынёй, вздымалась от тяжкого дыхания. Лицо выглядело каким-то диким, неестественным — извилистые полосы, оставленные огнём и дымом, были словно нарисованы крошащимся углем. Его глаза смотрели прямо перед собой, широко раскрытые и незрячие — на фоне чёрно-серой кожи они казались застывшими и прозрачными, как два молочно-белых опала. Палата была небольшой, но светлой; ленивое солнце пробивалось в окошко и отбрасывало косые лучи на плиточный пол; пахло медикаментами и антисептиками, пахло гарью, и в этом всём — невозможное умиротворение. Девочка стояла на коленях возле старой больничной койки, уронив голову на край матраца и сжимая в своих дрожащих руках почерневшие руки мальчишки. Тело её едва содрогалось в приступах сухих, пустых, горестных рыданий. Волосы разметались по простыне, скрывая лицо. Лицо, на которое она, как казалось Китти, не имела права. Девочка всё сильнее сжимала исполосованную руку. Якоба было почти невозможно узнать, его уже больше никогда не узнать… Уже не вспыхнут азартным огоньком его глаза, уже не закричит он торжествующе, от радости подпрыгивая в воздух… Где теперь его чёрные кудри, гладкая и немного смуглая кожа, беззаботная улыбка? Уже не сыграют они в крикет, уже не побегут по маленьким улочкам Белема, не посидят на кухне Якоба, где так отчётливо пахнет борщом и квашенной капустой. Уже Китти не подсмотрит, как творит чудеса своего ремесла его отец, уже Якоб не принесёт ей какой-нибудь украденный камушек, уже не вознесутся их радостные голоса под серое лондонское небо, уже не упадут они со смехом в зелёную траву… Уже ничто не будет так, как прежде. Ничто и никогда. Неужели это он лежит — тот Якоб, которого Китти знала? Он, с его неуступчивостью и детским упрямством, с лёгкой самоуверенностью, с глубоко таящимся оптимизмом, активной деятельностью, взбалмошностью, неутомимым продвижением вперед, с его верностью, с его радостью?.. Это был тот Якоб, который в последний миг не смог бежать. И теперь он лежал тут без сознания, и перед ним смыкались врата в здоровое, в счастливое будущее. Когда с юными и, не смотря ни на что, ранимыми душами происходят катастрофические события, подобные тем, что настигли двух практически невиновных детей, весь мир стонет от груза несправедливости и скорби. Есть вещи, которые не должны случаться, которые не должны крушить детство, и без того не самое радужное в то странное и тревожное время. И тем не менее, ужас, который испытали дети при виде неземной твари, то отчаяние, с которым они молили незнакомца пощадить их — весь этот ужас навсегда очернил их сердца и жаждой мести, и неверием, и вечным страхом, и неутолимой потребностью в неподкупной справедливости, и полным осознанием жестокости правящего класса и окружающего мира. И все уверения о том, что правительство с его демонами служит во благо, вся недалёкость суждений родителей Китти, вся пропаганда, выливающаяся на головы простолюдинам из всех щелей — всё это развеялось по ветру, растворилось в дымке утреннего тумана. Скупые лучи солнца, запах медикаментов, изуродованное тело - вот подлинные свидетели той мнимой “справедливости” и “блага”. Самосуд, жестокость, предвзятость, надменность, бессердечность — вот что окружало сгорбившеюся над другом девочку со всех сторон. Мир угрожающе навис над ней, и не было ни одного человека, которому Китти могла бы открыть своё сердце. Разве что Якоб… Но он лежал тут, возле неё, почерневший и бесчувственный. Все убеждения — нет, надежда! — на справедливость исчезла. Любая надежда уже стремительно исчезала с каждым вдохом, оставляя под белёным потолком палаты и в сердце девочки одну лишь пустоту. Душа к губам прикладывает палец — молчи! Молчи! И все, чем смерть жива и жизнь сложна, приобретает новый, очевидный, прозрачный, как стекло, внезапный смысл.