until I resist

      У Чанбина есть график. Чанбин приходит по вторникам, четвергам и воскресеньям. Забирается в кровать, скрепя старым каркасом, прижимается сзади, холодными с улицы пальцами под футболку проникая, мурашки посылает.       Чанбин приходит под утро. Губами обветренными плечо целует, им же оголённое, руками рёбра стискивает, затрудняет дыхание. Минхо каждый раз поворачиваться не хочет. Не хочет, но тело само ближе теснится, пальцы сами с чужими переплетаются, и губы друг друга находят. Мягкие, ухоженные, на несколько раз перемазанные различными бальзамами, сплетаются в долгожданном поцелуе с сухими, наскоро — в принципе раз в неделю — увлажнёнными гигиеничкой. Минхо думает, что темнота — действительно друг, ведь в ней не видно надежды в его глазах, что когда-то это прекратится.       Чанбин своего графика старательно придерживается, но редкие отклонения бывают. Эти отклонения — приход вечером, в любой день недели, около восьми. Тогда Чанбин на кухню идёт, по-хозяйски еду с плиты берёт, даже не думая, что она его каждый вечер ожидает. И снова губы, снова обветренные, снова целуют, передают вкус ужина.       Но так Чанбин не изменяет своему графику. Минхо тоже. Только у Минхо этот график — ждать Чанбина по вторникам, четвергам и воскресеньям. Ждать долго и мучительно, смотря в окно и пальцы обкусанные в кулаки сжимать. В жизнь его разнообразие вносит только Чанбин. В его комнате есть место только для Чанбина.       Вот у Феликса графика нет. Это он, словно злобный работодатель, управляет планами Чанбина и Минхо. Это ему стоит лишь пальцем взмахнуть, и Чанбин бросит все дела и примчится как можно быстрей. Бросив Минхо.       И Чанбин ни в какую не говорит, нужен ли, важен ли ему Минхо. Вернее, уже не говорит.       Сынмин с Джисоном прямым текстом просят уйти от него. Отчаянно, постоянно и безуспешно просят. Минхо и так знает, что нужно бросать. Но это «ещё денёчек», «ещё чуть-чуть», что разрисовывает стены его комнаты, его останавливает. Потому что Чанбин для него — всё. Жаль, что Минхо для него — ничего.       Ну, или не совсем ничего. Возможно, Минхо для Чанбина — поцелуи в четыре утра по вторникам, четвергам и воскресеньям; дом, в который всегда можно вернуться; тёплая еда, что ждёт каждый вечер; бесконечные растянутые футболки, потому что Минхо любит ноги внутрь прятать, и слишком огромные толстовки, когда-то отжатые у Со; жвачка с кокосом и клубникой, что всегда на утро одиноко остаётся на комоде в спальне, чтобы Минхо утром нашёл, и вечно тёплые руки, которые никогда не оттолкнут. Никогда. Возможно, Минхо что-то и значит для Чанбина, но, скорее всего, он — лишь замена Феликса.       Потому что Феликс для Со — буквально всё. Идеал, чудо, солнце, малыш, котёнок, от которого Минхо уже тошнит, и прочие милые прозвища, что сердце сжимают. Больно так, затрудняя дыхание. Феликс это, Феликс то, каждый раз Чанбин рассказывает что-то про Ли. Ведь он такой замечательный, талантливый, удивительный и самый-самый. Минхо обычно такие рассказы слушает — пальцы кусая, раздирая в кровь, до мяса, чтобы потом нажимать на кое-как зажившие ранки, вновь смотря в окно и ожидая Чанбина.       Сынмин и Джисон Феликса мудаком конченым называют чаще, чем картинками в мессенджере обмениваются — а это довольно часто, — и, стоит Ли мимо пройти, посылают в его сторону ненавистный взгляд. Минхо им завидует. Постоянные отношения, без ежедневного страха больше не увидеть дорогого человека, никаких третьих лишних, чистая и искренняя любовь — в общем, всё у них прекрасно, только друг-идиот есть. Зависть эта никуда и никак не выливается, она просто иногда напоминает о себе наполняющимися слезами глазами при виде вторых половинок младших, ничего более. Слёзы Минхо льёт часто. Может, из-за этого, отчасти, его глаза так блестят, напоминая звёздное небо. Особенно в полумраке, когда только фонари за окном освещают комнату. Но об этом знает только Чанбин.       С Феликсом Чанбин о многом забывает. О занятиях, о еде, об отсутствии денег, потому что какую-то побрякушку Ли купить хочется, и о Минхо, естественно, тоже. Звонить бесполезно, максимум трубку возьмёт Феликс, миленьким голосочком наигранно пролепетав: «Бинни со мной, не мешай нам». Сотни сообщений с одним и тем же «где ты?» остаются проигнорированными ровно до того, как Чанбин не возьмёт телефон поздно вечером и не ответит: «как обычно».       «Как обычно». А что в его понимании «обычно»? Обычно — приходить под утро; обычно — будить Минхо, стягивая с него одежду; обычно — много целовать, как если бы нашёл неиссякаемый источник; обычно — делать вид, что всё так, как нужно. А всё действительно так, ведь Чанбину вечно нужен кто-то рядом, ведь у него голоса в голове, что шепчут о бессмысленности его существования, о ярой необходимости затащить кого-то к себе, в себя. Сожрать целиком, тело и душу. И Минхо отдаёт себя Чанбину.       Минхо на улицу даже выйти не хочет, не может. Не хочется покидать собственную квартиру, свою комнату, в стенах которой только и можно ожидать спасения. Потому что на улице, на которую Минхо часами пялиться может, его ждёт Феликс, а, следовательно, насмешки и поддразнивание про никчёмность идут в комплекте. Он действительно никчёмен, да, боится выйти из комнаты, боится встретиться с Ли, боится почувствовать себя не в безопасности. Безопасно — только дома, только в комнате, только под одеялом и только с Чанбином.       Комната у Минхо маленькая, но очень вместительная. По крайне мере, для гигантских ящиков самовнушения, семи тазиков для слёз — на каждый день недели, сушилки для наволочек, плиты, на которой он готовит еду для Чанбина и заставляет свою кровь кипеть рядом с ним же, трёх больших и пятнадцати маленьких мусорок, куда он выкидывает своё мнение, самооценку и гордость, а также для контейнеров с пряжей, из которой получаются его игрушки, которых уже сотня, а то и более, для этого всего — места хватает. Ну, ещё кое-где у него валяются блокноты с бесконечными надеждами, фотографии Чанбина, немного помятые и чуть сморщенные в местах, где расплывались кружки слёз, парочка изгрызенных карандашей и несколько резинок для волос, с помощью которых он пытался избавиться от привычки разгрызать свои пальцы в мясо.       У Чанбина, в отличие от Минхо, комната просторная. Высокие потолки, длинные стены и куча окон. В ней почти ничего нет, только где-нибудь по углам распиханы всякие безделушки вроде поломанных проводов, старых книг с потрёпанной обложкой, фантиков от конфет, которые он Феликсу носит, тетрадок, переполненных песнями и стихами. Один угол вовсе забит контейнерами с едой от Минхо. Кажется, они до сих пор хранят в себе тепло, вот только не ясно, от свежей еды или от рук Хо. Все эти кучки лежат отдельно друг от друга — расстояние не менее полутора метров, — но комната более наполненной не становится. Даже с довольно большой доской для планирования, занимающей половину стены, на которой Чанбин и расписывает свои планы. Наверное, поэтому она пустая.       Возможно, для хоть какого-то заполнения в центре ещё стоит диван, на котором Чанбин валяется в свободное время от апатичного брожения по периметру комнаты и который является единственной вещью, создающей уют в полупустой «коробке». Но Чанбин, по правде, даже не знает, что этот диван тут делает, просто в один момент он обосновался здесь, в точности скопировав диван из гостиной квартиры Минхо.       Жаль только, что эти светлые стены, высокие потолки и огромные окна никогда не могли скрыть тёмные, неизвестно откуда взявшиеся углы. Углы, из которых слышны голоса. Их сбитый шёпот ни на секунду не перестаёт твердить Чанбину о всей его никчёмности, о всей бесполезности и о всей уродливости. Твердить голосом Феликса.       Раньше всё было по-другому. Были робкие касания, нежные взгляды, жаркие поцелуи, только Минхо и Чанбин. Были тёплые объятия, были романтичные вечера за совместной готовкой и просмотром фильмов, были огромные планы на будущее. Всё это было. Их комнаты были наполнены друг другом.       Была сказка, были принц и принцесса, но был ли у них счастливый финал? Ведь в каждой сказке есть свой дракон и злая колдунья.       И, может, Феликс и был той самой ведьмой, наславшей разрушающее заклятье? Может, именно Феликс заставил Чанбина разбить на кусочки сердце Минхо одним сентябрьским вечером? Может, именно Феликс заставляет Чанбина каждый вторник, четверг и воскресение возвращаться к Минхо и крушить его комнату?       Или, может, Минхо никогда и не был принцессой? Может, это он — злая колдунья, захотевшая увести себе принца, но в конце оставшаяся ни с чем?       Столько «может», но ни одно не даст ответа, почему всё то тепло и нежность остались лишь в Минхо. В его тёплых руках, отчаянных поцелуях и цепких объятиях. В его тяжёлом одеяле, под которым он спит, контейнерах с едой и диване, на котором когда-то всегда сидело двое. В его комнате, которая медленно рушится и затапливается слезами.       Минхо позволяет себя забрать, съесть и поглотить целиком. Позволяет греться о своё тело другому вечно холодному. Позволяет прижиматься к обнажённой коже сухими губами. Позволяет сжимать своё сердце. И позволяет разрушать себя полностью, медленно переваривать.       Минхо не знает, зачем он это делает. Зачем он терпит. Кажется, что брось он Чанбина — будто то, что между ними, можно назвать отношениями, — все проблемы мигом исчезнут. Он перестанет чахнуть в этом болоте, перестанет тонуть в Чанбине и отберёт своё горячее сердце, что грело Со. Не позволит больше никому вторгнуться в свою комнату. Не позволит больше никому поглотить себя полностью.       Но это не так. В этом он убеждается, когда перестаёт писать Чанбину, когда не даёт ему попасть в квартиру, заперев дверь на внутренний замок, когда пытается прекратить смотреть в окно по вторникам, четвергам и воскресеньям и готовить еду на двоих. Ничего не меняется, становится только хуже, потому что он не может перестать ни смотреть в окно, ни готовить еды в два раза больше, ни покупать жевачку с кокосом и клубникой, ни даже носить давно отжатые у Со толстовки. Не может отвыкнуть от их графиков.       Время лечит, но Минхо время убивает. Убивает медленно, набивает его совсем не восстановившуюся комнату обречёнными мыслями и желаниями вернуть всё назад.       Минхо не выходит из дома никуда, кроме магазина, уже две недели и три дня, когда в холодный январский четверг видит Чанбина. Со сидит на скамейке возле его дома и дышит на свои руки в надежде согреть, ведь карманы тонкой куртки ни на что не годятся. Этими холодными руками он хватает за руку Минхо, пытающегося как можно дальше и незаметнее обойти его с пакетом из продуктового и заранее знающего, что это провальная идея. У Чанбина щёки красные, глаза смотрят прямо на Минхо, и хватка на руке железная.       Минхо понятия не имеет, о чём Со может с ним поговорить, пока тот не говорит о том, что расстался с Феликсом. Ли позволяет капле удивления растечься по лицу на секунду, но никак не понимает, зачем Чанбин ему об этом говорит. Говорит так громко, словно это имеет значение, а Минхо уши заткнуть от этого громкого голоса хочется. Все просьбы о начале с чистого листа сливаются в глупый набор слов, бессмыслицу и не прекращают ею быть даже тогда, когда Чанбин обнимает его в порыве своей пылкой речи, прижимаясь к Минхо через его белый пуховик.       Может, если бы он сделал так несколько месяцев или хотя бы три недели назад, Минхо и повёлся бы. Он бы разбито, но так же влюблённо раскрыл свои объятия, поделился бы своим теплом, вернул бы его Чанбину. Но сейчас он не даст очередного шанса. Он не позволит больше никому заставлять его затапливать свою комнату слезами. Он сам это сделает. Сам утопит себя в собственном отчаянии, сам сделает последний вдох, потому что он больше ничего не понимает, не понимает, была ли та самая сказка, в которой всё было хорошо, не понимает, кем он был в ней. Он больше ничего не хочет, не хочет никого греть своими руками и горячим сердцем, не хочет ждать Чанбина, которому он стал нужен слишком поздно.       Ему надоело, и его сердце безразлично тлеет в холодной воде.