Просвет

Вопреки сложившемуся с первого взгляда впечатлению эта постройка не была заброшена. Этот минка, слишком большой, слишком просторный для двоих, все ещё жил. Или же существовал? Пожалуй, что так. Стены здания навсегда сохранят в себе этот тяжёлый запах табака вперемешку с дешёвым алкоголем - копеечными пойлом, от одного вида которого уже начинает воротить. И всë же раз за разом приходится покупать именно его. Именно с его помощью память прекращает перебирать болезненные, словно сочащиеся под нагноениями и толстой коркой порезы, эпизоды по существу своему очень короткой жизни, явно в норме не предполагающей такое обилие событий. Именно оно действует лучше любого высококлассового и дорогостоящего обезболивающего. И именно к нему в своё время возникла сильнейшая тяга. За неимением лучшего, всë на самом деле крайне прозаично. Да никто и не жалуется. Этих двоих такой расклад устраивает. Безусловно, можно попытаться поковыряться в душе, вычленить какие-то недобитые мечты из прошлого, сбыться которым, разумеется, не суждено, но кто захочет трогательным ножичком пытать плоть искалеченного сознания? Опять же, они считают такой образ жизни (наверное, всё-таки существования) не то что наиболее подходящим, вовсе единственным возможным, исходя из имеющегося опыта. Проснулся Гию уже около часа назад, впрочем, не ощутив от пробуждения ничего, отличающегося ото сна. Главный ритуал спросонок - взять в руки порядком уже затертую карточку-календарик, какие дарят вместо открыток при смене одного года другим. Узнать сегодняшнее число - лучшее развлечение с утра. Из этого действия имеется два следствия: первое - сегодня число чётное, а значит, за выпивкой и закуской с табаком пойдёт (а судя по всему, уже пошёл) Санеми; а второе - Гию удостоверился в этом, взглянув на стену, - этот же Санеми уже перечеркнул три стоящие в рядок черты одной общей. Сразу же, как последние столпы (ужасно пафосно, не называйте их так в лицо) перебрались в этот дом, а, если говорить конкретнее, это случилось спустя два месяца и четыре дня с момента победы над Мудзаном, Шинадзугава произвёл какие-то расчёты, по которым выяснил, что, исходя из данных о продолжительности жизни среднестатистического меченого воина, обоим им жить осталось - наибольшее - 1247 дней. Справедливости ради, хоть для удобства счёт вёлся общий, оба знали, что срок Томиоки меньше указанной цифры более чем на полгода. Гию прекрасно понимал, как Санеми завидует ему, как каждый раз разочарованно вздыхает, отмечая затхлую стену очередной угольной черточкой. Впрочем, с начального отсчёта прошло уже - ни много ни мало - 569 дней, а, если говорить проще, полтора года. Пока Шинадзугава ходил за выпивкой, - Томиока уже с уверенностью мог сказать об этом - решено было "заняться делом". Во всем этом смрадном доме, уборка в котором, кажется, и не проводилась вовсе, был один участок, всегда старательно вычищенный. Это средних размеров комод тёмного дерева, с тяжёлыми бронзовыми затертыми ручками. Гию взял себе за правило ежедневно вытирать пыль с него. Санеми посмеивался над этим, только вот и сам он по вечерам проходился влажной тряпкой (уже не тряпкой, а неким материалом в дырку) по лакированной поверхности. Четыре из пяти ящиков этого комода пустовали, а вот оставшийся был капищем для хозяев старой мебели. Не проходило и дня, чтобы содержимое его не перебиралось двумя (упс, полутора) парами дрожащих от пьянства (а может, не только от него) жилистых рук. Это был последний островок человечности, остатки чувств, которые воины вовсе и не хотели уничтожать. Только вот любопытного там ничего нет. Для случайного гостя (на самом деле, таких не бывало) содержимое покажется просто хламом. Посудите сами: две щербатые (спасибо, хоть не сломанные) катаны, сшитое из двух кусков хаори с многочисленными дырками, мятые фотокарточки с оторванными углами, изорванная кофта (без труда не опознаешь) да кипа полопавшихся, некогда белых, ремней. Все это парни могли часами разглядывать, роняя слезы на полусгнившие половые доски. В такие моменты они, как правило, много говорили, вспоминали. В конце Санеми зачастую срывался на крик, рыдал уже откровенно, ничего не стесняясь, крепко сжимал ладонь Гию в своих, утыкаясь лицом в плечо товарища. Томиока сам позволял себе быть живым, не стеснялся своих эмоций, высказывал то, о чем думал многие годы, до хруста сдавливал плечи и грудную клетку Шинадзугавы в объятиях, забываясь, порой трепал седые волосы. И опять молчание. Когда буря утихала, воины долго сидели рядом, глядя в пустоту, а после, нетрудно догадаться, брались за стаканы. И начиналось. Вернее, никогда и не заканчивалось. Это уже не запой, это просто норма. По первости Тенген пытался навещать товарищей. Он многое переосмыслил с тех пор, как вышел в отставку. Ценности для него перевернулись, жизнь заиграла под другим освещением. Да, будет честно, если мы скажем, что он был счастлив. В конце концов, смысл продолжать идти вперёд у него был: семья в лицах трёх жён. Узуй упрямо ступал на порог прокуренной халупы, каждый раз весьма неосновательно расчитывая растормошить товарищей. Только вот встречали его в безмолвии. Холодными и колючими взглядами. Проваливай, дескать, без тебя тошно. Поначалу ещё деликатничали, пока Шинадзугава сквозь стиснутые зубы не послал Тенгена в самые далёкие и весьма не приятные дали. Не будь дурак, на этом свои похождения к товарищам он прекратил. Не сказать, чтобы они не были рады товарищу. Вроде бы факт того, что он жив, здоров, в хорошем настроении, приходился им по душе, вот только компания сводила с ума. С приходом Тенгена каждый раз грубо форсировалась стена с забором из колючей проволоки, которой парни отгородились от нормальной в общем понимании этого слова жизни. Тут уж в ладушки играть не приходилось. Да, им все же наиболее комфортно (ей-богу, странное для описания подобной ситуации слово) было именно вдвоём. Нечто вроде родственных душ, чувствующих отчаяние и разочарование на одной ноте, в унисон. Свою боль они перекидывали друг другу как мяч в детской игре, тем самым расширяя её границы до невозможных размеров, а после сполна упивались этой болью, тонули в ней. Этого и искали. Хриплый, прокуренный голос: - Гию, я дома. После надрывистый кашель и отвратительная грязная матершина в его же адрес. А Гию только этого и ждал.