Пустота пахнет одуванчиками (и немного нарциссами)

      Если бы кто-нибудь попросил сказать, где они находятся, они бы сказали, что сошли с ума. Ведь никто не мог у них этого спросить здесь. Им даже вовсе не обязательно было спрашивать друг у друга мнение об этой ситуации — они понимали без слов.       Двадцать Пятый Баам сидел на левом конце дивана. Кун Агеро Агнис — на правом. Над ними, на бревенчатой стене, висел календарь. На календаре закончились листы. Перед ними стоял стол, два стула, на столе тарелка. Тарелка была пустой.       — Как думаешь, когда снова появится? — не оборачиваясь, спросил Кун.       — Через три минуты тридцать три секунды, — машинально ответил Баам.       На этом все их взаимодействие и заканчивалось. Все темы для разговора давно исчерпали себя. Они и без того знали, что скоро на той самой тарелке появится еда, они встанут, поедят, сядут, и вновь все вернется на круги своя.       Кун хотел о чем-то поговорить. Баам чувствовал в себе необходимость сказать что-нибудь кроме будничных фраз о том, сколько осталось времени до еды. Но все их желания разбивались о невидимую стену, вставшую между ними.       Причины были: за окном колыхалась кромешная тьма. Везде и нигде, далеко и близко, она была одновременно всем здесь и ничем. В ней ничего не было, только полотна одуванчиков, кружочками горевших в полной темноте, непонятно почему вздыхали, а дух тьмы, смрадный, с отвратной сладкой ноткой, пропитал каждый уголок дома. И Кун, и Баам, не обсуждая, условились, что называть ее тьмой было бы неправильным. Ведь пока каждый из них мог видеть глаза, губы, другого, какая же это тьма? Просто пустота. Пустота, в которой они плывут уже немереное количество дней. А может, месяцев или даже годов: календарь уже не мог дать никаких ответов. Восприятие времени, яви и сна в пустоте притуплялось. Лишь одно сохранилось по сей день — зрение и чувства.       Баам иногда украдкой поглядывал на Куна, ему казалось, что совсем чуть-чуть, прямо вот-вот, и он повернется и, как прежде, заговорит с ним. В душе он лелеял надежду, что первый шаг сделает именно господин Кун. Так он продолжал незаметно мять пальцы и прятать глаза, когда Кун замечал на себе его испытующий взгляд. Баам не знал, что с ним не так, в чем его проблема просто взять и улыбнуться, как раньше.       Чтобы отвлечься, он считал секунды. Если все эти мысли не уходили, Баам считал минуты. Хотя ему было прекрасно известно, что минутами и секундами дело так просто не ограничивалось. И так шло дальше: секунды перетекали в минуты, за минутами следовали часы. Это помогало, это должно было дать ему хоть малейшую отдушину. Баам мог сутками напролет сидеть, лишь бы только хоть как-нибудь себя занять, стараться не коситься на Куна.       И подсчет действительно помогал. С одной лишь небольшой оговоркой, что Баам сам мог не заметить, как снова поворачивается, шерстит глазами по Куну. Он жадно впитывал каждое его малейшее движение, пробегался по неизменной, аккурат волосинку в волосинку, уложенной прическе, спускался к влажным губам, время от времени поджимавшимся, и долго и упорно вглядывался в бездонные, как представляемая им во снах глубокая и волнующая синева неба, глаза.       В этот момент он терялся со счету и мыслями улетал куда-то далеко. Баам постоянно искал сравнения к глазам Куна. На ум в первую очередь всегда шло небо. Он никогда его не видел и не имел представления, какой насыщенности его истинный цвет. Баам помнил только иллюзию Башни и тот особый, наиболее запомнившийся первый раз, когда над его головой раскинулся бескрайний синий, перемежающийся с белоснежными клочками пушистых облаков и переходящий в сплошную лазурь ближе к горизонту. А там, у самого неба, тянулась бесконечная зелень полей, они накладывались друг на дружку, как застывшие изумрудные волны.       Ассоциация с волнами тут же призывала в его воображение море. Он видел его как-то раз с командой Танг-Суйок, когда они проходили испытание с цветком Зайгены. Баам невольно чутка подавался вперед всем телом в сторону Куна, стараясь как можно детальнее разглядеть его глаза. И он будто бы уплывал в них в другие края. Отдельные мелочи, цвет радужки, постепенно переходящий из небесно-голубого в ультрамарин, случайный отсвет в зрачках — все могло так или иначе напомнить о воде. Он чувствовал, как приятная, освежающая прохлада окутывает его с головы до пят, обволакивает уставшее тело от невыносимой духоты дома и дает отдых всему его существу. На щеках проявлялись ямочки от блаженной улыбки. Фантазии заносили его все дальше: он тонул. Но тонул так, словно проваливался в глубокий сон после целого дня изнурительных тренировок.       Это совсем отличалось от Шинсу. Баам всегда спокойно управлял им, контролировал, направлял, оборачивая врагов в бегство. Но водная гладь глаз Куна была другой. Она снова и снова тянула его за собой, мягко поддерживала или, наоборот, в нужный момент останавливала. Дыхание не перехватывало, тело расслаблялось и доверчиво отдавалось загадочной морской пучине. В ней хотелось тонуть и тонуть все дальше, пока он не достигнет дна.       Но до дна он так никогда и не доставал. Мимо него поднимались ввысь пузырьки. Баам иногда останавливался на них взглядом. Хотелось взять один из них и спросить: «Зачем вы плывете наверх? Тут ведь так хорошо!». Однако каждый раз, когда он пытался схватить их, его ждало лишь разочарование: ладонь оказывалась пустой. Пузырьки все продолжали стремиться наверх, совершенно не замечая красоты внутреннего мира. Такими они были для Баама — пренебрежительными и жестокими. Пренебрежительные к окружающим, ко всему, где они только были. Расточительные и гордые, они ступали вперед с насмешкой.       В тот момент, как Баам задумывался об этом, вода переставала источать прохладу. Ему становилось неожиданно холодно, руки покрывались гусиной кожей, а губы синели от покрывающего все вокруг льда. Баам возвращался обратно на неблагосклонную сушу с витавшими в воздухе струйками холодного пара. Горло распирало от кристально чистого Шинсу — это Баам смотрел в другую часть глаз. Ему не нравилось сравнение со льдом, он тут же старался вернуться с небес на землю, на тот самый диван. Баам слегка морщился, припоминая другую часть Куна: да, он видел, на что друг был способен и что делал, как он бывает холоден к другим, и Баам ничего не мог с этим поделать. Иногда просто хотелось закрыть глаза и не думать больше об этом.       «Друг»       Баам нервно прикусывал нижнюю губу. И почему вдруг так неудобно становилось от этого слова? Ну да, так и есть, они лучшие друзья, дальше ведь и быть не может.       «Или может?»       Он еще нервнее прежнего качал головой и закрывал лицо рукой: где же это такое видано? Пытаясь отогнать лишние мысли, он заново принимался смотреть на Куна, и наконец до него доходило, насколько до неприличного долго смотрел на него.       Кун видел все это. А как не увидеть, когда перед ним настолько бурная реакция развивается? К концу каждого подобного разглядывания его лицо покрывалось таким ярким румянцем, что от неловкости горели и мочки ушей. Обычно для разрядки ситуации они просто старались отвести взгляд в сторону и постараться забыть все, но в этот раз им повезло: на тарелке появилась еда.       Они моментально вскочили и фактически бегом бросились к тарелке. Ни Баам, ни Кун есть не хотели.       Первым дошел Баам. Он остановился как вкопанный, руки с сомнением потянулись к незнакомому объекту.       — Что это?       На тарелке, сложенные стопочкой, лежали странные красные капли. Крупные, с как будто семенами кунжута, усыпанными по всей их поверхности, они явно были совсем недавно сорваны и заботливо вымыты. Получалась забавная картина: с красных капель скатывались прозрачные водные и потом, как по ступенькам, прыгали с одной на другую, пока не застывали где-то на дне тарелки. Вдруг самая верхняя из красных громко шлепнулась вниз, подняв вверх фонтан брызг. От неожиданности Баам чуть не подпрыгнул, ему этот звук скатывающейся кроваво-красной капли, скользящей по другим, напомнил скрип тряпки при натирании окна.       Кун едва сдержал легкий смешок, веселые искорки заиграли в глазах. Наблюдать за непонимающим Баамом, который настороженно рассматривает безобидную ягоду, было как минимум мило.       — Это клубника, — подсказал Кун и взял одну в руку. — Никогда не пробовал?       — Нет…       Рука Куна чуть дрогнула и поплыла куда-то вверх, ближе к губам Баама, там и застыла. Баам на каком-то подсознательном уровне понимал, что надо открыть рот и вкусить незнакомый плод, но его тяготила мысль «Разве так можно? Может, Кун просто так поднёс ягоду, без всяких намёков?». К горлу подступил ком оттого, насколько все было для него странным. Вот в руках ярко-красная ягода, самого настоящего ядовитого цвета, усыпана, нет, даже именно что вдавлена бессчетным количеством по виду острых косточек. Кун сжал тонкую кожицу, из-под ногтя брызнула алая капля. Баам почувствовал, как ко рту волной хлынули слюни, от капли исходил сладчайший аромат, дразнящий ноздри.       С верхушки соскользнули остатки воды, сливаясь с кончиком ногтя и соком клубники. Только когда по пальцу Куна с озорством начала сбегать разбавленная струйка сока, он обратил внимание на причудливость происходящего. Кун быстро всучил в ладонь Баама несчастную клубнику и отвернулся, увлечённо делая вид, будто прочищает горло. Однако он все равно не удержался, чтобы не посмотреть на реакцию Баама ко вкусу. Кун тихонько, из-за кулака, прикрывающего рот, глянул в его сторону.       Баам тем временем уже отошёл от первоначального смущения, хотя и не до конца: брови все еще были сдвинуты домиком, он иногда покусывал нижнюю губу, словно ощущал на ней чьи-то пальцы. Кун улыбнулся одними уголками губ: Баам наконец облизнулся и послушно укусил клубнику с конца.       Его щеки вмиг покрылись легким румянцем, глаза восторженно засияли, как если бы звёзды внезапно зажглись в них. Кун не заметил, как рука перестала прикрывать его улыбку из-за того, насколько сильно она расширилась — Бааму понравилось, а значит, настроение Куна улучшилось. Хотя и не сказать, что оно до этого было плохим, просто ему становилось неудобно, когда Баам рассматривал его.       Но на самом деле Куну это даже нравилось и чем-то льстило. Пусть Баам этого не видел, так как слишком был поглощён своими мыслями, Кун также смотрел на него. Ему интересно было наблюдать, как меняется мимика Баама на протяжении всех этапов, и совершенно не важно, что занимало все это дело далеко не три минуты тридцать три секунды. Агеро даже выучил все этапы: на первом Баам еще старался косить глаза вверх, чуть в сторону, дабы создавалось впечатление «я ненароком глянул», или смотрел почти незаметно из-под челки.       Кун про себя восхищался, как это выглядело: волосы тонкими каштановыми прядками, как уже отвердевшие, но все еще молодые ветви, спадали по его светлой коже, чуть тронутой загаром. А сквозь причудливые переплетения волос сияли его глаза. Их было трудно не заметить, они ярко горели даже тогда, когда Кун прикрывал веки. Завораживающий свет надолго отпечатывался в памяти, да так, что Кун, где бы он ни был, мог живо их представить со всеми нюансами и с точностью до длины ресниц.       И все же это было не то. Представление и настоящий вид — разные вещи. Кун снова открывал глаза, и действительно, они отличались. Во-первых, тем, какое впечатление они производили: глаза в тот миг не были цельными, они пятнышками горели среди множества и множеств волосинок. Во-вторых, менялся этап. Тогда Баам наклонялся ближе к нему, Кун, особенно аккуратно, чтобы не вырвать Баама из размышлений, тоже. Агеро чувствовал его дыхание на своём плече, а его собственное в ответ замедлялось, словно он хотел лучше прочувствовать то лёгкое, чуть уловимое тепло.       Баам к этому времени забывался, его лицо приобретало такое умиротворённое и беззаботное выражение, какое бывает только во сне или когда надолго, зажмурившись, подставляешься теплому ветерку. Кун, замерев, с придыханием смотрел на его тронутую наслаждением улыбку, на поднимавшиеся вслед щеки и уголки глаз, а сами глаза приобретали то отчужденное, свободное от всех земных забот выражение, которое бывает за секунду до их полного закрытия для долгожданного сна.       Смотря на его глаза, Кун и сам будто выпадал из реальности. Свет глаз Баама в одно время хотел и нечаянно ослепить, и показать что-то совершенно новое, неизведанно-таинственное, что кроется в темных пятнах в глазах, когда слишком долго смотришь на что-то очень-очень светлое и далекое. Кун не мог четко сказать, что же это такое, слово все вертелось на языке, но на ум ни в какую не приходило. Яркое. Светлое. Кроется в темноте. Далекое.             «Звезды»

            «Одуванчики»                  

      Два слова. Они сами по себе всколыхнули память. Кун приглядывался к Бааму еще ближе и думал, на что же он больше похож. Что одуванчики, что звезды в равной мере и подходили под описание, и нет. Кун никогда не видел звезды, он даже не верил в их существование, они были чем-то мистическим и существовавшим где-то там, непонятно где, а то и вовсе нет. Кун не знал, какого цвета они, как в действительности выглядят и корректным было ли это сравнение.       Он подвинулся еще ближе, всмотрелся как можно лучше в его заплывшие безмятежностью глаза. Дыхание Баама было все таким же ровным, Кун же старался дышать как можно тише, боясь потревожить того. Наверное, если так подумать, в его представлении звезды были именно такими: круглые, искрящиеся жизнью и мечтательностью, далекие от привычной ему земли, привносящие что-то необычное и имеющие какой-то такой особый, необъяснимый сладко-желтый цвет, в котором, если долго вглядываться, можно отрыть совершенно новые грани жизни, а какие именно — неясно. Кун задумался, зачем Рахиль так стремилась к каким-то призрачным звездам на вершине Башни, когда вон прямо перед ней всегда сияли две.       «Интересно, пока я строю предположения о его глазах, о чем думает сам Баам?»       Глаза напротив него внезапно стекленели. Кун рефлекторно двигался назад, дыхание Баама учащалось, он чувствовал это на своих волосах, подрагивающих от порывистых дуновений. На третьем, последнем этапе Баам внезапно весь менялся, казалось, ему снится ужасный кошмар. Куну хотелось легонько его толкнуть, сказать, что все в порядке, и просто успокоить любым возможным способом, но так и не решался. Привычные действия теперь становились для него чем-то странным, приобретали иной подтекст. Он мусолил в голове причины, возможную подоплёку, их истоки и приходил к очевидным выводам. Кун прекрасно все понимал, но не принимал, после чего чувствовал себя глупым подростком, вкусившим новое чувство.       Кун совсем краснел, такие пустяковые мысли никуда не годились. Баам к тому времени приходил в себя, и получалось так: красный как помидор Кун смотрел на Баама, тот ошарашенно от осознания того, что он опять сбился со счету и несколько минут таращился на Куна, смотрел в ответ.       Баам и сейчас глядит на него. Кун вернулся из воспоминаний и мысленно усмехнулся тому, куда провалился на время, пока Баам ел клубнику.       — Ну как?       — Вкусно.       Они тупо уставились друг на друга. Кун мог бы прибавить что-нибудь еще, хвастануть лишними знаниями, какими только обладал о клубнике — хотя откуда бы им взяться, — или на крайний случай выдвинуть гипотезу, почему перед ними появляется еда, но ничего. Только молчание. Любые другие слова лишь больше усугубили бы паузу между ними.       Баам первый ее нарушил, отвернувшись к окну. Там смеялась пустота. Своим безмолвием она давила, а ей это будто бы было только в наслаждение. Или они уже сходили с ума, в полной бессмысленности плывя в неизвестность. Они не помнят, как оказались здесь. Не помнят, почему молчат, боятся чего-то неосязаемого и такого близкого, но предпочли просто принять все. Однако пустота не желала так просто соглашаться с этим и довлела над ними самим своим существованием, недоверчивым перешептыванием одуванчиков.       Это и вправду определенным образом влияло на них. Полное бездействие утомляло. Они оба давно уже устали сидеть здесь. Баам иногда одиноко подходил к единственному окну и грустно смотрел в него. Ему тоже хотелось хоть что-то сделать, хоть куда-то двинуться, пока не двинулись умом они сами.       Терпкий цветочный дух разносился по дому. Желтые огоньки одиноко сверкали в непроглядной тьме. Баам с умилением и надеждой смотрел на них, про себя спрашивая, чего же они хотят. Они откликались ему: одуванчики заговорщически склоняли тяжелые головки друг к другу, и поле все словно бы вздымалось от неощутимого ветерка.       Кун не мог точно сказать, когда и почему решил, что глаза Баама похожи на одуванчики. Но, глядя на него, стоящего так же, как сейчас, у окна и с мольбой смотрящего на грустные цветы, словно маленькие солнца в ночи, он терялся. Чем дольше он смотрел на Баама, чем чаще переводил взгляд от него к одуванчикам, тем больше не понимал: это его глаза как одуванчики или одуванчики как будто созданы из его глаз?       Так однажды он решил проверить. Баам уснул, Кун продолжил бодрствовать, подошел к окну и впервые высунул руку наружу. Ощущения не изменились, только пустота слегка дрогнула. Иногда она казалась Куну живой, и в тот раз она точно бы одобрила его действия. Одуванчики, едва он моргнул, вмиг появились под его рукой, жадно тянулись к кончикам пальцев, желали быть сорванными. Куна это насторожило, он быстро набрал объемный букет и так же поспешно закрыл окно.       Букет до сих пор лежал где-то. Он не вянул, не требовал к себе солнца или воды, но все равно его цветы уныло склонились вниз. Кун так и не сообразил, что с ним делать. Одуванчики ощущались живыми, именно что по-человечески живыми, способными чувствовать и любить. Возможно, они стали бы идеальным подарком, и у Агеро самого мелькала такая идея. А дарить было кому, и выбор был очевиден. Но Куну показалось это полной чушью. Что с того, что он подарил бы? Будто бы от этого что-то изменится. Да и Баам более чем наверняка неправильно все понял бы.       «Или неправильного нет вовсе?»       Кун покачал головой. Какие только мысли не приходят в голову от скуки и безнадеги.       Баам не знал, что за диваном пылился букет одуванчиков. Он думал, что Куну было решительно все равно на то, сколько они тут пробудут. Хотя в глубине души верил, что это не так. Однако с каждым днем вера тлела, и руки сжимались в кулаки. Хотелось громко-громко крикнуть, хотелось почувствовать в своих руках невиданную силу и разорвать эту пустоту — как в реальности, так и в голове. Надо, надо было что-то делать. Надо было действовать.       «Но как?»       Тоненький голосок из раза в раз ехидно спрашивал. Баам останавливался, ронял голову на грудь и подолгу водил рукой по лицу, словно это глупое действие могло помочь. Пустота что-то невнятно бормотала, проникала в мысли. Ложь, провокация — это она так путала его или пугала? А может, он уже едет крышей.       Одуванчики за окном сочувственно посмеялись. Разве можно смеяться с сочувствием? Нет, они не смеялись — они звали его. Они звали его, они хотели что-то показать. Баам резким движением раскрыл окно и поставил руки на подоконник, раздувая ноздри и поднимая брови от нетерпения.       Клубника была вкусной. Одуванчики особенно дружелюбно сияли. Баам целых три раза сегодня перебросился парой слов с Куном. День вышел удачным. Но хотелось большего. Одуванчики тоже — они, читая его мысли, под порывом рассвирепевшей пустоты разом вздохнули и опушились. Из черноты вынырнули сотни тысяч и миллионы серо-белых воздушных шариков.       — Баам?       Кун насторожился: Баам до опасного низко наклонился над пустотой. В дом устремились пушинки, с жадным зверством захватили каждый уголок комнаты, рассыпались по дивану и осторожно разлеглись вокруг тарелки с клубникой. На секунду он полностью потерял обзор, а когда Кун, отмахиваясь от пуха, смог разглядеть наконец фигуру в окне, то в ужасе вытаращил глаза. Баам стоял на подоконнике, готовясь к прыжку.       — Господин Кун, я принял решение, — Баам повернулся к остолбеневшему Куну, — пора идти.       — Баам, стой!       Кун бросился вперед. Баам со своей обычной грустной улыбкой смотрел на него. Вот он, совсем близко! Всего лишь чуть-чуть… И уже нет. Рука беспомощно скользнула в воздухе — он прыгнул.       Пустота охотно расступалась под Баамом. Ему казалось, что он совершил что-то давно необходимое. Все переживания резко испарились, в теле возникла необычайная легкость. Баам чувствовал, как он стал частью этого огромного одуванчикового царства, опушился и пухом полетел в бесконечное неизвестное.       Перед глазами летели, как и он, пушинки. Пустота бурными потоками разверзалась в необъятные воронки и невозможные формы с непрерывными углами. Оказывается, она, как раньше чудилось Бааму, никогда не была такой уж тяжелой, не давила и не желала зла. Сейчас она ликовала и встречала его с распростертыми объятиями. Баам закрыл глаза, и ему показалось, что он снова в глазах Куна — тонет без сожалений, с блаженной улыбкой на губах. Не было в пустоте более печали, не было противных пузырьков, теперь только мягкий, рассыпчатый пух хаотично парил, куда пустота поведет. Прямо как Баам.       Но тупая тоска все еще продолжала колоть сердце, ощущение, будто что-то он делает не то. Падает в правильном направлении, но не осознает главного. Словно он забыл нечто важное.       — Баам, очнись!       Баам открыл глаза. Он покачивался над бездной, перед глазами висела стена дома. Падение длилось всего миг, а что тогда было после? Неужели Баам отключился?       Над головой послышалось чье-то тяжелое сипение. Баам поднял голову и округлил глаза: Кун успел ухватить его в момент падения и судорожно держал его двумя руками, силясь не отпустить.       — Что… что вы делаете?       — Спасаю тебя, что же еще, — пропыхтел Кун.       — Но зачем? — Баам уставился в стену и, не отрывая от нее удивленного взгляда, покачал головой. — Зачем? Я хочу помочь. Вдруг там наше спасение. Отпустите меня.       — Нет, не отпущу.       — Прекратите. Просто отпустите. Упрямство не поможет нам спастись.       — Нам? — прохрипел Кун сквозь зубы. Сил становилось все меньше и меньше. — Я тебя знаю, ты хочешь спасти только меня, хочешь пожертвовать собой, даже не зная, что впереди.       — Я не могу сидеть на месте и ждать, пока нас кто-то спасет! Больше не хочу, — Баам опустил голову, чтобы Кун не видел боли на его лице.       — Но ты не один. Ты не в детстве, — Кун серьезно посмотрел на него. — Вернись, и… и… мы поговорим.       Баам молчал. Кун напрягся и еще раз попробовал потянуть вперед. Для себя он уже решил, что если не удастся вернуть Баама, то он пойдет следом за ним.       Вдруг Баам поднял голову. На лице горела радостная улыбка, а глаза так и искрились заново обретенной надеждой. Уверенность заиграла во всем его теле, словно бы он узрел что-то особое в тот момент, когда опустил голову.       — Хорошо, но помогите мне кое с чем.       Кун нахмурил брови и все же кивнул, затем испустив облегченный выдох: Баам наконец подтянулся на его руке и вцепился в стену дома. Агеро сильнее сжал его руку, его не покидал страх, что Бааму такой расклад событий все равно не подойдет, и он надумает ускользнуть, пока Кун расслабился.       Это было не так. Баам завороженно всматривался в россыпь нарциссов. Ну как ни один из них не догадался, что та примесь сладкого в запахе пустоты на самом деле была от нарциссов? По виду намеренно спрятавшиеся, их величественное свечение слабо исходило из самых недр совершенной тьмы, пропадая где-то в ее глубине. В отличие от покрывших все видимые им просторы одуванчиков, нарциссы цвели в тени дома, далеко от них.       Баам услышал их тихий шепот. Они ждали. Одуванчики звали, а они терпеливо ждали, забытые и слишком гордые, чтобы вынырнуть из своей ниши.       Баам с жалостью посмотрел на них. Ему было стыдно за то, что так ни разу не подумал о них, о том, что было прямо у него перед носом, но он упорно не замечал. Каково же было им?       Ярко-желтые нарциссы повернули свои бутоны к Бааму, словно услышав его мысли. Он дрогнул: ему показалось, что у них есть глаза, что те глаза с упованием на будущее, со страстным желанием к движению дальше и возрождению того их обычного мира взглянули на него. Наверное, будь у них руки, они бы преданно протянули их Бааму.       Тут же рядом с ними показались розовые. Они не сразу повернулись, скромно дожидаясь подходящего ветерка. Цветы смотрели на него куда глубже, чем желтые, и будто бы видели за ним что-то большее. Баам с интересом уставился на них, чем-то их вид отдавался ему в сердце знакомой тоской, а они будто были созданы, чтобы заполнить тоску, превратив в доселе незнакомое жаркое чувство.       Только белые равнодушно отреагировали на появление Баама. Те, наоборот, продолжили стремиться вниз, куда-то за грани самой пустоты. Их безразличие чем-то напомнила пузырьки. Баам невольно поежился, неприятный холодок пробежался по хребту. Почему-то ему казалось, что они не подойдут.       «Не подойдут для чего?»       — Ты готов? — крикнул Кун.       — Да… — рассеянно пробормотал Баам. Кун ничего не услышал, но ясно ощутил его настрой.       Баам принялся опускаться. Когда он вновь очутился внизу, рука с готовностью потянулась к желтым и розовым нарциссам. Цветы как влитые легли в ладонь, ему почудилось, будто они испускают приятное, чуть покалывающее тепло. Оставались только белые. Те росли чуть поодаль, что заметно затрудняло задачу Бааму, однако не остановило его намерений.       Он качнулся в их сторону. Кун в страхе еще сильнее вцепился в его руку. Собственные уже дрожали от напряжения, грозились в любой момент отпустить ношу, и от этого, от своей слабости, Кун держал его еще крепче. Не хотелось снова терять Баама. Нет, он не мог позволить себе потерять его.       Потому, когда Баам начал опасно раскачиваться, Кун испугался. Неужели он захотел опять попробовать упасть в пустоту? Из глаз начали сыпаться искры, дыхание сперло.       — Баам… — через силу прошептал Кун. — Не… уходи.       Баам застыл. Осознание молнией пронзило его. Зачем он так пытается взять белые? Его разве просят? Лучше оставить их там, помнить про их существование, держать в уме, но незачем только больше заставлять нервничать Куна. Белые растут где-то там, они есть, однако с каждой секундой все больше и больше отдаляются от него. В конце концов, он не так уж и хотел дарить Куну что-то настолько холодное.       «Дарить…»       Баам улыбнулся. Он понял. Он наконец понял, что надо было сделать.       Кинув прощальный взгляд на не сорванные белые нарциссы, Баам шустро принялся карабкаться по стене дома.       Через минуту Кун позволил себе расслабиться и устало осесть на пол. Хотя, с какой-то стороны, ему было жалко отпускать руку Баама — грубую и мозолистую от тренировок, но такую теплую.       В нос внезапно ударил сладковатый аромат. Кун раскрыл глаза от изумления и обнаружил перед собой три нарцисса.       — Это вам, — за цветами показалась неловкая улыбка Баама. — Простите за неудобства и… спасибо. За все.       Кун осторожно, как хрупкое маленькое сокровище, взял их. Помятые, неуклюжие, с парочкой изломанных листьев и осыпавшимися кое-где лепестками, но такие родные. Они приятно грели ладонь, Кун ласково смотрел на них, ведь еще больше его согревали глаза Баама.       Живой. Рядом. Улыбается и смотрит прямо на него. И только на него. Глазами, похожими на одуванчики.       «Одуванчики»       Кун резво вскочил на ноги — усталость как рукой сняло — и бросился к дивану.       — Мне кажется, этим нарциссам не хватает небольшого дополнения, — лукаво подмигнул он, доставая из-за дивана все такой же свежий букет ярких-ярких одуванчиков. Они не утратили свой цвет, даже более — смотрели на удивленное лицо Баама радостно поднявшимися бутонами.       Кун на подкашивающихся ногах, отчаянно стараясь скрыть это своей быстротой, подошел к Бааму. Тот с восхищением, чуть приоткрыв рот, смотрел на цветы. И пока он был в замешательстве, Кун задержал свои руки на пальцах Баама и прошептал на ухо: «Я тебя люблю».

***

      Если бы кто-нибудь попросил их сказать, где они, они бы сказали «здесь». Потому что они находились прямо здесь и сейчас в этом месте, и большего им не нужно было.       В мусорке лежал выброшенный календарик, теперь уже ненужный. Двадцатый Пятый Баам и Кун Агеро Агнис сидели на диване. Вместе. Они держались за руки, будто бы были последней опорой друг для друга.       На столе, покрытом пушинками, стояла ваза с цветами. В пышный букет солнечных одуванчиков были вставлены два розовых и один желтый нарцисс.       На букет из одуванчиков и нарциссов лег первый луч солнца.