Культ Поссэсьоне

      Асилия ненавидит воскресения, всей душой ненавидит. На работу выходят только те медсёстры, которым больше делать нечего, как отсиживаться за столом в выходной. Это обязательно пожилые, злые тётки, которые вопят на любой шорох. Хо-хо, стоит только их привести в здание, когда начинается настоящая буча: тремор начинается у нескольких сразу, а остальные из-за раздражения, скуки или ради смеха начинают подвывать и беситься. Вот тогда начинается веселье, кто-то просто воет и раскачивается, кто-то бросается на пол и бьётся в припадке, кто-то скачет по палате, долбится головой о кровать, рвёт на себе волосы, бросается на кого-нибудь, кто хотел остаться в стороне общего безумия, начинает колотить его, пытаться укусить и расцарапать лицо. Кто-то мочится, кто-то прыгает на санитаров, получая потом по голове и успокоительного в вену. Вот тогда эти стокилограммовые тётки не посидят и не порявкают, когда кто-то тихонечко вышел в туалет. В эти часы по больнице носятся мужчины-санитары, скучивают буйных и либо тащат в изолятор, либо привязывают к кровати. Санитарки не успевают бегать на шприцами и растворами, поскальзываются на разбросанном по полу содержимом горшков для неходячих или их самих валят, напрыгивая из-за угла, и начинается жестокая потасовка, во время которой разлетаются волосы, клочья одежды, а потом в течение месяца нападавшего будут привязывать в кровати и выставлять в коридор, утром тыкая лицом в испачканное постельное, потому что никто в туалет не отпустит, терпи до утра. Всё это сопровождается воплями, непрекращающимся матом, горячечным бредом, который начинают нести некоторые, такая ситуация для них — настоящий катализатор припадка. Эти моменты для Асилии — глоток свежего воздуха, развлечение, потому что бьют её редко, она лежит на этаже с относительно спокойными. Когда они вопят, слыша возню с третьего этажа, их не колотят, пока они не начнут драться или не попадутся под горячую руку, уже до этого кем-то укушенную. Обычно это начинается так: у кого-то начинается тремор и тут есть вероятность, что сосед по палате начнёт злиться на крики и полезет драться, а то сам завопит или свалится на пол. Конечно, чаще этот скулёж будет одиноко разноситься эхом по коридорам и лестницам, пока страдалец не успокоится или не откусит себе резко язык, чтобы помереть от потери крови раньше, чем прибежит врач. Ещё может быть, что потасовка начинается в туалете, тогда санитары будут ещё злее, из коридора все в палатах превосходно услышат визги и начнут за компанию. Начинается цепная реакция: воет один, за ним второй, третий. Потом стадия вторая: кто-то первым ударяет кого-то по голове. Теперь уже неважно, кто первый начал, орут и долбятся о стены все. Стадия третья: оры с третьего этажа слышат на втором, и кто-то тоже тихонечко скулит в ответ. Так продолжается, пока какой-нибудь вернувшийся с перекура санитар не начинает крыть всех трёхэтажным матом. Тогда с ним в перепалку вступает кто-то более-менее способный вести диалог. Естественно, этот разговор ничего не решает, приходят остальные и начинают разбор полётов. Тут не разберёшься, кто первый начал, потому просто единогласно решается отвесить всем люлей. Заходят в палаты, кого-то колют, кого-то привязывают, кого-то просто бьют посильнее, чтобы не мешал. Но в какой-то момент, кто-то прозорливый вылетает в коридор. Всё, четвёртая стадия. Этот вылетевший из загона бешеный алабай, других метафор тут не подберёшь, начинается носиться по этажу, вылетает на лестницу и бежит или на второй этаж, где палаты не закрывают на ключ, и все полноправно вылетают в коридор и носятся с поросячьим визгом скорее от безделья, нежели от болезни, спускаясь иногда на первый этаж и штурмуя кабинет главврача. Либо же он несётся в изолятор на четвёртый и начинает громить этаж там. Переворачивает каталки, подносы, долбится в двери. «Четвертникам» повторять дважды не надо, начинается настоящий хаос. Да, они не встанут с кроватей и не откроют двери, но страшен тот, кому нечего терять. В данном случае потерять они не боятся потерять свои голосовые связки, кисти и щиколотки. Нарушителя порядка ловят, хватают за шкирку и тащат обратно, попутно истратив на него шприц, если поступок был не от безделья, а являлся порывом больного сознания. Вот тогда Асилия получает извращённое удовольствие от своей жизни, попрыгав немного по этажу (и иногда втихушку пописав в цветочный горшок с диффенбахией), если, конечно, можно назвать это жизнью.        Только в эти моменты Асилия не обращает внимание на это морду за окном. Всегда. Всегда это искорёженное лицо преследует её, их разделяет только стекло и железная решётка. Оно то близко, сидит на подоконнике, то далеко, залезло на крышу дома напротив, но никогда не уходит. Она привыкла не смотреть на тварь, но, посматривая на него украдкой уже несколько лет, смогла разглядеть черты этой морды. Голова этой чертилы вытянута, похожа по форме на деревянное полено. Челюсть огромная, массивная, приближенная к прямоугольнику. Эту почти не закрывающуюся челюсть украшает ряд мощных зубов. Мелкие, редкие изогнутые, они похожи на акульи, не удивительно, если отрастают так же. Огромный рот этой херни почти не закрывается, слюна из него не течёт, языка тоже не наблюдается. Носа нет, губ нет, век нет, только два глубоко посаженных чёрных глаза, отражающих по вечерам свет в комнате, когда людей на улице нет и тварь наглеет, садясь на внешний подоконник. Её тело очень мускулистое, словно состоит только из них, но при этом ужасно сухое. Оно похоже на обуглившуюся палку, тонкое, коричневое. Асилия никогда не смотрит на его, она откидывается по вечерам на подушку и читает, пытаясь понять хоть слово под чутким надзором воплощения настоящего дьявола. Она не знает, что конкретно нужно этому дерьму, почему оно на неё смотрит, но намерения чертилы явно недобрые. Она это поняла ещё когда оно появилось за окном с утра пораньше, в первый раз продемонстрировав свой рацион. В зубах у неё была собачья голова. Оно съело голову быстро, просто явно выжидало, когда Асилия проснётся. И стоило ей ненароком посмотреть на окно, как тварь сомкнула зубы и собачий череп раскололся с диким треском. Из орбит выпали глаза, мозг брызнул на стекло и растёкся. Оно неглупое, оно хотело специально показать, чем питается. Вторым укусом оно заглотило фарш, бывший ранее собакой. Именно тогда Асилия рассмотрела его зубы и предположила, что языка у твари нет: оно начало корябать зубами по стеклу, пытаясь собрать растёкшийся мозг. Зубы были совершенно плоскими, что позволяло без проблем откусывать от добычи по куску, который бы смог пролезть в его бездонную глотку. Оно не жевало, оно всегда кусало целиком, рвало добычу, оттого никаких жевательных зубов в пасти не наблюдалось. Это оно показывало ещё много раз, принося в зубах то кошек, то собак. Асилию даже уже не тошнило от вида выпадающих из вспоротого брюха внутренностей, подумаешь, просто эта дрянь опять трапезничает, а кишки есть и у неё. Только один раз Асилия осторожно почти не дыша, слезла с кровати, вышла из палаты, оставив тварь в одиночестве, натужно медленно прошла по коридору в другое крыло, зашла в кабинку туалета и вывалила через рот свой полупереваренный завтрак. Её рвало особенно отвратительно, массы не слушались глотки и хлестали изо рта, сопровождая это кряхтениями, вздохами и кашлем, волосы липли к лицу и пачкались, а она могла только держаться за бачок и дышать этими мерзким шлаками, вдобавок ко всему рвота проходила ещё и через нос, от чего было невозможно сделать вдох, а глаза слезились. Тварь держала в зубах бесформенный кусок мяса, из пасти торчала лишь совсем крохотная человеческая рука. Маленькие пальцы были сжаты в кулачок, а кожа была припухшая, словно надутый шарик для твистинга. Младенцев с такими конечностями называют «колбасками», это абсолютно нормально в первые годы жизни.