time in a bottle

Наши родители исповедовали католицизм. Удивительно, но ты тоже был католиком. Наверное, я догадывался, когда ты говорил, что передаешь свое тело в руки Божии, ты врешь-врешь-врешь. Там, где мы — ты — никогда не были, эта трагедия в один акт длится вечно. Там, где мы — ты — никогда не были, каждый пророк обреченно кормит собственной печенью огненных псов. Я открываю глаза. Я отрываю себя от кровати усилием воли каждый день, каждый день, каждый ебаный день. Каждый день стены неприветливо щерятся мне трещинами-осколками, вьются о руки зелеными жгутами, когда я веду пальцами по их давно зажившим шрамам, заставляя заплакать кровавым зеленым старые раны. Каждый день я ловлю солнце в пепельницу и тушу о его жизнерадостные лучики сигаретные осколки, когда закуриваю прямо в кровати. Каждый день паркет под моими ступнями устало воет шелудивым псом, и каждый раз я пинаю его под мягкое пузико, когда медленно шаркаю в ванную и захлопываю за собой дверь. Сейчас — мое время. Сейчас, когда рассвет едва-едва занимается за пыльными окнами моего — нашего — Дома, я понимаю: крах витальности стремительнее, чем ее рассвет, и мортидо — прочнейшая осевая религия из всех. Близость смерти заставляет вспоминать тебя. Я всегда немного на краю. Всегда немного д а л ь ш е, чем нужно. Я — викторианский культ смерти. Я — Макабр. Зубы мои белы, ими мне сегодня придется щелк-щелк-щелкать кости-клеточки, отделяя мясо от жил, чистить перышки, на которых вот-вот взгромоздятся звенящие украшения — сегодня я надену гагат. Сегодня я надену медальон, в котором спрятал т в о и — наши — волосы. Там будет кисть руки. Там будут голубки и сердечко. В черном цвете, как я — ты — люблю. Я — Иштван Рат-Вег. Ma belle mignore, ты владеешь мной. Ma belle mignore, ты управляешь мной. Я украшу тебя разноцветными лентами, установлю на туалетный столик и погружусь в благоговейное созерцание — запах разложения преследует меня с того самого дня. Он — сладковатая грузная вуаль на моем лице, которую я рад носить сорок лет и четыре года, что отведено мне быть отдельно от тебя. Я долго стою у зеркала. И, как бы я ни старался, т в о и глаза все смотрят на меня. Я касаюсь пальцами прохладной поверхности, я упираюсь когтистыми пальцами о натужно скрипящую раковину и шепчу себе. Шепчу тебе: — Доброго утра, Макс. И пока Ариадна плетет наши хвосты в золотую нить, мы обгладываем минотавра, добираясь острыми клювами до самой кости, до самых суставов и мозгов, как судили бы апостолы помышления наши сердечные. И от этого наши старые раны невыносимо болят. Немного подпорченной плоти в свернувшейся крови поманит из подземных лабиринтов всех крыс. Запах разложения. Запах Хемингуэя в Кетчуме и Бротигана в Болинасе. Макс был слабым и не знал, чего хотел. Макс был. А теперь его нет. Остался только Рекс. Один против всех. В нашем Доме мы задернем шторы и остановим все часы. Я занавешу зеркала. Я переверну фотографии, чтобы дух твой был всегда свободен. Чтобы ты всегда следовал за мной. У меня есть пять фунтов, Макс, тебе обязательно понравится. Наше шествие привлечет к себе внимание — в твою честь, в твою честь, в твою честь. Для тебя теперь все останется нетронутым, лишенным динамики. Для тебя теперь все останется почти святым. Ты уже не увидишь, как движется драма мирового стандарта, просеивая сквозь решето античности оркестр и партер. Но я расскажу тебе, когда шагну к тебе на Ту сторону, чтобы мельком повидаться. Я наношу свое лицо. Черный — под глаза, на сколотые когти, на искусанные губы. Ты наносишь мое лицо. Теперь мы — одно целое, кем д о л ж н ы были быть всегда. Теперь в моем воображении Эрнеста не играет актер, проживший в Вене двадцать разгульных лет. Галилео говорит то, что писал на бумаге Брехт, и ни один Горацио не нюхает перед вторым актом кокаин. Все это — ты, ты, ты. Честно? Я не помню, был ли одержим кем-то так же сильно, как одержим тобой. Ты Фелиция Бауэр, в тебе живет вечерний Берлин, и ты не в силах отправить Кафке ни одного чистого листа. Ты не думаешь о том, знает ли этот человек — я? — как сильно был напуган Лавкрафт. Эта Германия стонет, не стесняясь, и знает все стоп-слова. Эта Германия — настоящая тварь, способная подмять под себя каждый раз, когда ослабевает цепь. Но теперь дорогая Германия в панике, и у нее на это есть одна из самых веских и неприятных причин. Ах, дорогой Макс! Кое-что всегда интересно узнать. Сколько боли ты способен вытерпеть. Как глубоко можешь засунуть все свои чувства глубоко-глубоко кому-то в глотку. Насколько быстро устанешь от одиночества и метафоричного касания Тени худых, спрятанных во все черное плеч. Без валиума я уже не могу уснуть, с валиумом — проснуться. Мир мой становится таким же стеклянным, как твои глаза, Макс. На поводу самоанализа я давно выбираю самое худшее из того, что когда-либо делал, чтобы сравнивать с этим много других своих темных дней — эти воспоминания я прячу в цветочных горшках; этими воспоминаниями я удобряю память о тебе, каждый раз отрывая когтями по кусочку от собственного сердца, и когда-нибудь — очень-очень скоро — от него не останется ни-че-го. Я знаю, где-то там ты сидишь один в самом первом ряду, и луч проектора пересекает тень. Неважно, что ты пришел смотреть. Пусть на экране будет душераздирающая кинолента о любви, отраженная в моих расширенных зрачках. Пусть показывают, как французская армия вошла в Толедо. Фильм заканчивается, а ты все еще не видел ничего. Но ты абсолютно не жалеешь ни о чем. Все, что ты чувствуешь в первые опьяняющие секунды свободы, — это слабость и боль. Ты знаешь, Макс, у нас ночь за богиню считается. А за бога — кровавый закат. Однажды, очень-очень скоро, я покажу тебе все сам. Если тебя нет со мной, тебя нет нигде — эту истину я уяснил много-много-много лун назад. Но, знаешь, я так рад обманываться ощущением, что ты всегда немного ближе, чем есть на самом деле.