time in a bottle

Я дожидаюсь весны и начала лета — календарь на моем столе испещрен алыми крестиками-ноликами и служит напоминанием о… Хочу, чтобы вы знали: я — сам себе Бенедикт Арнольд. Я — сам себе мучитель. И я же — избавитель. Кто еще заставит меня страдать, если не я. Боль, агония, предательство? Ха-ха. Я всегда был уверен в том, что это все не больше, чем странная игра между нами двумя. Между нами двумя и остальными. Думал ли ты так, Волк? Наверное, мне просто надо было увидеть все своими глазами еще раз. Увидеть и успокоиться. Принять для себя как данность, что это случилось. Нам было по пятнадцать той конкретной весной. Нам было пятнадцать, и мы ночами сидели на чердаке: вдыхали мышиный помет и горклый аромат свечи, беседовали о том и об этом, пока под нами Морфей плел свои сонные сети. — Ты же пойдешь за мной, Черный? — Пойду. Среди этого краха всего человеческого я никогда не ощущал себя как дома. Даже уходя глубоко в себя в книги и журналы, я никогда не ощущал себя так, словно бы я был на своем месте. Слово все на своих местах. Но не с тобой, Волк. Ты зачаровывал своей уверенностью, заставлял любоваться, и, боги, я любовался. Любовался, как в последний раз. — …Обещаешь? — Что? Обещаю? — Обещаешь? — Обещаю. — Обещаешь, Черный? Поклянись мне! — Господи! Клянусь! Обещаю! Он тогда дернул меня за плечо, и лицо мое оказалось настолько близко к нему, что я мог услышать дыхание. И он сказал тогда: — Теперь ты не можешь нарушить клятву. Ты трижды пообещал. Наверное, тогда он забрался прямо в мой череп, разложил там свою гитару и журналы, раскидал носки и трусы, обжился и притаился в ворохе воспоминаний, чтобы шептать интимно-лично долгими ночами что-то вроде: «Дорогой, я дома. Скучал?». Быть может, я и не был счастлив тогда, но, знаете, я не бывал ближе к счастью, чем в тот момент. Свечка и наши трясущиеся в ее неровном пламени тени. Он говорит мне что-то прямо в самые губы, отстраняется и заглядывает глаза, а я… А мозг мой капитулирует, и я в состоянии только глупо глядеть в его лицо. В голове вспыхивает порох и падают тела. Боже, знали бы вы, какой он красивый был в тот момент. Он открывает глаза, отстраняясь от моего рта, и губы его алые-алые-алые даже в тусклом свете трясущейся свечки. Искусанные его губы блестят от моей слюны, и это заставляет меня улыбаться так, словно я сорвал большой куш. Трещинки на его губах, оставшиеся от моих поцелуев, кровоточат, от чего мысли у меня становятся кровавого цвета. Какой красивый. Это до сих пор заставляет меня улыбаться, Волк, только не говори никому. Не говори никому, что я готов задохнуться в поцелуе, и отдать тебе последнее все, что я мог приберечь на будущий Круг, только бы снова оказаться с тобой на затхлом чердаке, вдыхать мышиный помет и видеть, как ты куришь одну за одной и передвигаешь по шахматной доске фигурки. Только бы снова услышать. И это все, что теперь у меня осталось. Свечка. Темнота. Наши общие планы. Поделенное на двоих дыхание. Все они исчезли в тот момент, когда его не стало. Я не смог идти один той дорогой, которую придумали мы вдвоем. Я говорил себе — это нужно было ему, а не тебе. Говорил себе — он просто заигрался. Говорил себе — его цель затмила ему и солнце, и воздух. Мир движется вокруг меня, а я стою, как облитый ледяной водой. Я прячусь и знаю, что этот четыреждыблядский мир все равно никуда не денется. Как и чьи-то руки, трясущие меня за плечи. Как и чьи-то руки, которые я заламываю, когда вырываюсь и иду, куда глаза глядят. Наверное, в то место, где обычно исчезает все. Что же ты молчишь. Скажи. Скажи это, мать твою. Скажи, какая сволочь! Нервный мой смех перемежается со всхлипами, и я думаю, что давно пора. Ты же мертв, идиот. Все правильно. Все правильно. Ты подобрался слишком близко, а мне остается только давиться слезами сожаления и горя, пока ты напеваешь что-то гранжевое в своем собачьем раю, чертов ты выродок. Я за чертов патент на тебя столько выстрадал. Сам себя изгрыз. Горизонт обозрения вдруг немного меняется, становясь чуточку обширнее. Стоит подняться на ноги, выпрямившись во весь рост, как ты словно становишься сильнее. Могущественнее. Злость искажает каждую черту, особенно она меняет темные глаза, но я все еще узнаю его на фото, когда прихожу навестить. Только его и вижу. По ночам, по вторникам, по жизни. Вечно. Я прихожу к тебе, Волк, и каждый раз, каждый чертов раз говорю: — Увидимся на будущем Кругу. Мы обязательно с тобой встретимся. Тебе всегда нравились одуванчики. Забавно, что э т о случилось в начале лета, когда каждая полянка похожа усыпанное сотнями солнц море. Тебе всегда нравились одуванчики. Я нахожу ироничным, что то, что означает горечь утраты теперь я в знак верности каждый раз приношу для тебя.