Вне рамок конформизма

      Кенни не привык думать о последствиях. Не нужно заботиться о будущем. О здоровье не стоит париться. Единственное последсвие, — боль.       Но папочка Ктулху смилостивился однажды; Кенни приходится думать о последствиях. — Слушай, Генри, — ночная смена в Волмарте порядком надоела, — пошли на перекур.       Генриетта обречённо вздыхает, Кенни бесполезно говорить: всё равно зовёт Генри.       Они делят пачку на двоих, Кенни снова не успел купить новую. — Слушай, Генри, — он выдыхает дым ей в лицо, приближаясь с хитрой улыбкой.       Генриетта непроницаема, лишь поднимает взгляд. — А если я скажу, что умирал, поверишь? — серьёзный тон не работает, когда на губах ухмылка. — Мы все ходящие трупы, — она отмахивается. — Тогда рядом с тобой я хочу быть некрофилом, — он наклоняет голову, и улыбка открывает щербинку между зубов. — Как банально, — Генриетта скучающе оглядывает потрескавшийся маникюр.       Генриетта не знает, что делать со своей жизнью. Думать или не думать о последствиях — конформисткое дерьмо. Заебало работать в Волмарте, но нонконформизм бомжа — не для неё.       Кенни всегда выдыхает первую затяжку в лицо, чтобы скрыть хитрую улыбку. У готов из её компании нет такой привычки. Они не выдыхают дым в лицо и не улыбаются. — А если поверю? — Генриетта не даёт ему сказать очередную пошлость. — То какого это спать тем, кто видел Бога и Дьявола? — он отстраняется и смотрит в небо.       Удушливый кашель бьёт по горлу. — К кому из них собралась? — Кенни щурится, поддавшись к ней.       Генриетта прячет улыбку за новой затяжкой. Она не думала, со сколькими людьми Маккормик говорит так же. Ревность — слишком конформисткое дерьмо.       Ловить его очарование — тоже по-конформистки, но это не так важно, пока Кенни не похож на типичного героя медиа. — Хочешь потом на заброшку? — предложил Кенни. — Лучше в кладовке, — Генриетта бросает сигарету на асфальт, — а потом на заброшку.       Семь утра. Смена окончена. Генриетта заходит в приоткрытую кладовую. Чёрный идёт ей больше формы Волмарта. Кенни сидит на полу.       Худые руки с тонкими пальцами крепко держат каждый раз, когда лицо оказывается между бёдер. Он целует кожу, кусает. Иногда у Кенни при себе травка, и ощущения становятся с десятки раз сильнее. Он любит трогать всё тело: шею, руки, грудь. — Генри, — Маккормик смотрит в глаза, — придуши меня, а?       Всегда просит, будто в первый раз. — Руками или? — Генриетта сводит бёдра, перекрывая кислород.       Кенни сжимает ляжки, царапая тонкими ногтями. Ещё пару секунд, и она разводит ноги. — Теперь идём на заброшку, — она оправляет длинное платье резким движением.       Удушливый кашель бьёт по горлу. — А я думала, что ты бессмертный, — её ухмылка разит сильнее любой молнии. В самое сердце.       Бедный район. Заброшенное здание недалеко от дома детства. Кенни идёт чуть позади. Солнце освещает фигуру Генриетты, пока она недовольно морщит нос, пытаясь раскурить.       Кенни ощупывает карманы в поисках ножа, но Генриетта безучастно хмыкает, осматриваясь первой. Кто-то лежит на матрасе, возможно, уже неживой, но это не их проблемы. Шприцы, обломки и использованные презервативы не мешают.       Её полные руки с короткими пальцами проходят по шее, зарываясь в жёсткие светлые волосы. Он вдыхает запах дешёвого шампуня, пока секущиеся кончики колют лицо.       Не к чему снимать одежду, когда всё и так чувствуется. Кенни прижимается ближе, срывая голос, скуля в плечо от удовольствия.       Ноги дрожат, но Генриетта сдержанно выдыхает вставая. Маккормик не церемонится: валится на неё, обнимая плечи: — Слушай, Генри, — жмётся всем телом, шепча, касается губами уха, — а я тебя люблю. — Банально, — она закатывает глаза, цыкнув. Затягивается.       Кенни улыбается, открывая щербинку. Генриетта даёт прикурить.