Кактус

      В небольшой комнате без окон медленное перетекание цвета. От жёлтого через насыщенный закатный к красному, и постепенным размыванием розового в достижение синего. Круглый светильник на подвесной полке, что чуть выше от синтезатора освещает пространство, едва дотягиваясь до углов у потолка и оставляя комнату в полумраке. К находящемуся в трёх шагах от стола дивану цветные световые потоки доходят тусклым полумесяцем с рассеянным контуром. Эта полоса зыбко пересекает расслабленное лицо, окрашивая розоватым щёки и завершаясь прямо на остром и немного вздёрнутом кверху кончике носа. Его обладатель, свернувшись в калачик на диване, размеренно посапывает под бесконечное смещение цвета. Голубой, розовый. Красный, жёлтый. Неспешно путается в русых волосах и в коротких чёрных ресницах. Дрожащие веки ещё борются со стадией быстрого сна, ограждая глаза и сознание от навязчивых картинок реальности, но одного негромкого уведомления на экране мобильного достаточно, чтобы разрушить песочный замок морфея.       Открытые щурятся в запоздалом восприятии происходящего, а руки на автомате тянутся к светящемуся прямоугольнику. Опрокидывая яркий свет на уставшие глаза, парень щурится и лихорадочно пытается сфокусироваться зрачками на появляющемся белом окошке сообщения. Несколько минут требуется на вычитывание и понимание, чтобы после выдохнуть с эмоциями, которые становятся слишком очевидными даже для самого себя. С постукиванием по корпусу телефона в голове начинают бегать слова ответа, но взгляда на уже упущенное время становится достаточно, чтобы осознать бессмысленность этого движения. Экран мобильного гаснет.       Под тихое шуршание вещей Хонджун опускает ноги вниз и параллельно отрывает спину от поверхности дивана. Накатывающая усталость буквально щемит вены, и телу катастрофически хочется назад, в какое-то более комфортное и менее гнетущее положение. Что-то совсем не так. Ким чувствует это свыше физического, сильнее отрывного в мыслях, просто правдивое формируется не сразу, выжидая максимальную степень помутнения. Хонджун устаёт настолько, что это можно уже называть болезнью, которая постепенно убивает изнутри. И странно то, что всё остаётся на привычных местах и в тех же положениях, а общее значение ломается, загоняя действительностью в глухой угол. В голове выжженный хаос, и светильник всё так же продолжает менять цвета.       Поправляя рукой примятые волосы, Хонджун накидывает на голову капюшон и завязывает чёрные верёвочки. Тёмный экран ноутбука на линии зрения выедает глаза, подчёркивая своей пустотой несостоятельность кое-чьих потуг и стремлений. И Ким очень хотел бы продолжить с ним личный спор, бесстрашно угрожая сэмплированием звуковой дорожке, но всё внутри говорит, что ещё одно поражение станет фатальным. Ещё плюс один к десяткам удалённых треков нанесёт непоправимый удар по самооценке и просто уничтожит её как явление. С преодолением тех трёх шагов до стола крышка ноутбука опускается, и где-то между клавиш прессуется компрометирующая Хонджуна действительность. Плотненько так прибивается, если быть точным. С громким хлопком и досадным размышлением, что когда-нибудь техника пошлёт на все заветные, а на новую не будет денег в силу всё той же «несостоятельности»… Да, размышлениям вообще не свойственно выводить на позитивную ноту, у русоволосого это где-то было помечено красным. В раздражении ноутбук отпихивается ещё чуть дальше и в этом скольжении по деревянной поверхности задевает нечто, что начинает подрагивать в темноте насыщенно розовым.       Фокусируясь вниманием на колышущемся объекте, Ким склоняется чуть ближе к столу и вытягивает руку, ладошкой пытаясь остановить движение розового. Когда кожа соприкасается с гладким и шелковистым, парень даже стопорится на долю секунды, пока всё же не распознаёт в неведомом предмете обычный цветок. Обычный амариллис. Нет, не так. Обычный расцветший амариллис, находящийся в комнате, которая редко освещается хоть как-то больше, чем сейчас. И в которой бонусом забывают даже о времени дня и ночи, не то, чтобы ухаживать за растениями. Это же вполне нормально для цветка, да? Цвести без понятия «полив»?       Хонджун всё так же держит в ладони розово-красное с белыми прожилочками и бросает критический взгляд на три небольших кактуса у края стола. Две градации засыхания и один полноценный гербарий. Кактус сам не знал, что он может им быть. У Хонджуна гербарием может стать всё что угодно. Ну. В теории. Вновь вперяясь взглядом во вполне живой амариллис, Ким искренне не понимает, чем в своём существовании руководствуется мир флоры. Ни фотосинтез, ни всё остальное, что помнит парень из зелёного учебника по биологии тут явно не работает. Либо же мазохизм встречается даже у цветов.       Медленно проводя подушечками пальцев по лепесткам от белого к розовому, Ким выпрямляется и, подтягиваясь к светильнику, устанавливает режим розового света. Хоть и не фитолампа, но, быть может, есть какой-то толк в том, что она так дорого стоила. Припоминая, что цветам нужна отстоянная вода и нашаривая у ножек синтезатора бутылку недельной давности, русоволосый выливает имеющиеся остатки в голубой горшок амариллиса. Вообще странно, что голубой, а Ким всё же перестал его замечать. Хотя он, конечно, склонен важное не замечать.       Или забывать заметить. Наверное, тогда у важного и появляются мазохистские наклонности.       Взгляд парня падает к чёрному корпусу телефона, и через глянцевую поверхность в сознание пробирается неуверенность. При включении экрана на нём всё ещё висит уведомление с чата. Ненавязчивое, всего лишь о том, что Хонджуну нужно поесть, и что ужин для него заказали без овощей. В сообщении же на несколько часов позднее сказано, что тот самый ужин теперь ждёт его в холодильнике, а работать круглосуточно, всё же, вредно.       «Вредно, Хонджун».       А Хонджун сам вредный, потому и привычки такие же. Думает, что всех умнее и продолжает себя обманывать. Говорить, что он сможет справиться со всем в одиночку, что сложно — это не смертельно. Что тяжело — это лишь вопрос слабости. Молчать. Терпеть. И взваливать на себя ещё больше работы. На этой цикличности Ким помешан, доводить себя стало для него настолько привычным, что данная стадия прописана среди стандартных явлений будничных дней. И каждый раз справляется с ней он одним и тем же способом — обманывает, обманывает, обманывает. Чтобы казаться сильнее. Чтобы никто не подумал, что ему тоже может быть больно. Устало сгребая свои вещи, Хонджун не знает, что бесит его сильнее: чувство собственной не вытравливаемой слабости или понимание, что в попытках эту слабость купировать, он умышленно себя изолирует ото всех и перестаёт замечать самое важное. Самых важных людей, которые его никогда не бросают. А по справедливости стоило бы.       Розовые лепестки остаются в полосе закрывающейся двери. Двойной щелчок, и бежать от студии дальше, в шагах просчитывая подступающий перебор эмоций. Кому он нужен тут, в пустых коридорах с серыми углами. Одиночество оторванных по причине неумения подпускать. В страхе отпугнуть и потерять. А если подумать, кого терять, если ограждаешься? Сильный. Гордый. Независимый. Пустой, сломанный, потерянный. По состоянию не сильно отличающийся от третьего кактуса. А просто сказать: я здесь, и я засыхаю. Есть же такое, что кто-то обязательно заметит и поймёт, как исправить, когда он сам уже не справляется. Есть же те, кто не боится прикасаться к поражённым болезнью листьям. У Хонджуна же есть тот, кто неведомым способом спасает все подыхающие растения.       Лестничные пролёты общежития в диодном освещении и тишина в полном соответствии двенадцати часам ночи, а Ким всё равно спешит. Просто, чтобы быстрее, даже если уже спит. У него из всех целей сейчас только что-то о том же возвращении в менее гнетущее положение, которое подарит необходимое ощущение спокойствия. Просто, чтобы рядом.       Комнаты встречают спящим полумраком и уже привычным чувством дома, хоть и по всем параметрам до него далеко. А, быть может, ближе и некуда. Свет фонарей из высоких окон обрисовывает контуры излюбленного места сна, но, минуя серый диван, Хонджун минует вредные привычки и ищет то, что будет теплее пледа в гостиной. В небольшой вытянутой с одним единственным окном уже с порога так. Ощутимое присутствие во всём, что окружает и в том, чего нет. Ни мусора, ни пыли, ни разбросанных вещей. Это взаправду можно выводить главной характеристикой того места, где обитает Сонхва. Тоже привычки, но чуть менее вредные, по типу тех же фигурок лего, которые расставлены на полке, и которые точно будут оккупировать шкаф дальше. Небольшие особенности, как и загромождённый цветами подоконник, из-за чего окно хрен откроешь, а если что-то куда-то подвинешь — то ещё и получишь по шее. И это странное тепло даже в дверном проёме, просто через оглядывание пространства, хоть его, как такового, совсем немного. А усмотреть всё меж тем не получается.       Справа от входа простая кровать в два яруса, из которых только один используется по назначению, а второй как место для сна существует лишь номинально. У Кима как-то сразу не увязалось спать на своём месте. Сначала причиной был график, в котором места для полноценного сна в кровати не нашлось. Потом засыпание на диване на те короткие стало привычкой, а дальше привычкой стал сам Хонджун, который перекочевал в студию и делал так, как привычно. Круг замкнулся и запер парня внутри себя. Из жизни Хонджуна в это циклично-размеренное влезало абсолютно всё. Абсолютно всё, кроме Сонхва.       Почему противоположности притягиваются и почему Пак как та клейкая вата прямо от дебюта Ким и сам рад бы узнать. Начиналось всё незатейливо, постепенно, от той же дружеской заботы, которую, по всей видимости, Сонхва культивирует, множа её на привязанность и чувство ответственности. Старший был старшим по всем параметрам, и Ким впервые смог на кого-то положиться, когда сам уже не вывозил. А потом всё как-то разом обрушилось нервами Пака, его же признанием и пометками о том, что это слишком тяжело чувствовать и что им просто нужно это как-то решить. Решал это «просто» совсем не тактильный Хонджун уже своими нервами, поцелуями и просьбами, чтобы Сонхва мяукал потише. Но на этом бравость Кима и поутихла. Попытки изменить свою ограждённость с эгоистичностью он продолжает по сегодняшний день, и Сонхва, по-хорошему, давно бы его послать. Мазохистские наклонности появляются из упёртости.       Нижний ярус кровати немного скрипит, когда Хонджун, скинув надетую на футболку толстовку, ложится рядом со старшим и подминает кусочек его подушки под свою голову. Так взглядом чуть снизу вверх под, по сути, привычным углом, и до детальным разглядыванием безмятежности на смуглом лице. Так Киму намного проще, когда порывы не требуют объяснений, когда на тонкой коже можно прописывать нежность, и никто не узнает об этом. Проводя костяшками на миллиметрах соприкосновения вдоль скулы и зарываясь пальцами в чёрные пряди, Хонджун рад быть незамеченным. Как слабость, в которую можно вглядываться до бесконечности. Как тишина, в которой Ким может слышать музыку. Наверное, любому было бы сложно понимать, что кто-то имеет такую власть над ним. Что кто-то держит его эмоциональный спектр в своём распоряжении и управляет им вне зависимости от условий.       Даже ничего не делая. Просто находясь рядом.       Ёрзая по подушке чуть ниже, Ким тонет в смущении, тонет в своей уязвимости. Он тонет в том, что так и не может назвать. Это чувство топит все страхи, всё огорчение и всю иссохшую до ржавых контуров неуверенность, помещая на её место спокойную гладь воды. Иногда поливать нужно не только цветы. Смазано улавливая, как рука соскальзывает по волосам на тёплую кожу шеи, Хонджун не замечает момента, в котором сон окутывает его под размеренную пульсацию чужого сердца.

***

      Рассвет встречает русоволосого мутной пасмурностью и тихим постукиванием капель по стеклопакету. Встречает мягкостью одеяла и полноценной подушкой под головой. Ворочаясь и спутывая в ней светлые пряди, парень медленно доходит пониманием, что также утро его встречает чужим внимательным взглядом. Зарываясь носом в белый хлопок с запахом шампуня, Хонджун хмурится, жмурится, недовольно сопит и боится тот самый нос из складок подушки высунуть. Не успел он вчера о состоянии аффекта подумать и взвесить всё рационально, прежде чем в чужую кровать заваливаться. Усталость, чувствительность. А теперь за это объясняться всё же придётся. Подстава на подставе, что ни говори… Делая ещё несколько тяжёлых вздохов, Ким сильно поджимает подушку в последний раз и, прошаркиваясь по ней носом, поворачивает голову в сторону тихого дыхания.       Умостившись на руках и примятом уголке одеяла Сонхва на кимовское пробуждение слегка отклоняется назад и заинтересованно приподнимает брови. После сна его волосы так же растрёпаны, а кожа кажется ещё более мягкой, чем она есть на самом деле, и именно так Пак кажется Хонджуну ещё более прекрасным. Ким вообще давно заметил у себя это фанатичное превозношение домашнего Сонхва и конкретно с этой симптоматикой он больше всего страдает. Ведь никто же не поймёт такую неожиданную метаморфозу, в которой строгий и невозмутимый лидер в одночасье превращается липучку и виснет на сонливом Паке как коала на дереве. Сам Ким это преобразование не понимает и гонит от себя с завидной частотой. И в целом, если уже о плохом, делает он это так хорошо, что Сонхва всё чаще задумывается о его безразличии. — Джун?       Выныривая на своё имя из размышлений, русоволосый вглядывается в чужие вопрошающие и вспоминает о тех проблемах, которые здесь и сейчас. Сонхва и он в одной постели. И вот тут Джун вновь начинает тонуть. От одной мысли, что они находятся настолько близко друг к другу, у парня внутри всё замирает. Сонхва, который выглядит уютнее самого мягкого одеяла, смотрит на него своими округлыми шариками глаз и в неуверенности мнёт белую ткань под рукой. И Хонджун уже знает этот взгляд и эти мотивы, понимает, что за ними прячется робкое желание прикоснуться, которому и носу не дадут дальше выказать, пока не будут уверены, что взрывоопасный характер Кима не прихлопнет по их шаловливым ручонкам следом. Вполне вероятно, что темноволосый, не дожидаясь разрешения, уже пустил это желание на волю, пока Ким мирно пускал слюни на одеяло. И, похоже, пробуждение его тут никого не обрадовало. Входя в первую стадию своей метаморфозы, Хонджун проводит ладонями по подушке и, умащиваясь поудобнее на ней головой, тянет в ответ многозначительное «м-м?». С хорошим таким запозданием тянет. На эти действия Сонхва ещё чуть больше приподнимает брови и притягивает одеяло под голову. — А почему ты тут?       Утренний голос Пака звучит намного глубже, и по законам каких-то сраных инстинктов это заставляет Кима прижаться к кровати и к подушке сильнее да с прищуром оглядывать объект своего помешательства. И он даже не хочет знать, насколько странно это выглядит. Он просто хочет ещё. Хочет чуть ближе и ещё чуть теплее. — Не захотел спать на диване.       И не так звучит, не так. В русоволосой голове вместо этого «Хотел спать с тобой», и по такому же многозначительному паковскому «а-а» становится ясно, что вот так и нужно было сказать. Смотря на то, как Сонхва поджимает губы и тупит взгляд, Хонджун не понимает, откуда у него такой невероятный талант проёбываться. Под аккомпанемент дождя Пак продолжает путаться взглядом где-то внизу и понемногу сминать пальцами складки одеяла у головы, а Хонджун меж тем всё не может подобрать нужные слова. Объяснять порывы тишиной намного проще, и как бы Киму хотелось, чтобы Сонхва понимал всё без тех смущающих предложений. «Устал» и «люблю». Кто и для чего придумал все эти сложные конструкции?       Мягкое шуршание, в котором Пак приподнимается и начинает аккуратно перебираться через Хонджуна, оставляет вопросы в их риторическом значении и вымеряет новые грани, где тепло для русоволосого вновь ускользает закатным лучом.       Тучи за окном выливают синеву в тени предметов. Тихие шаги босых ног подводят для Хонджуна линию под несостоятельностью его же намерений. Смотреть на примятое пустое место, вдыхать любимый запах шампуня и из всех возможностей располагать лишь одиноким вслушиванием в усиливающуюся за окном стихию. Если бы за упускание моментов давали призы — Ким собрал бы их все. Опираясь на простынь руками, он лениво поднимает себя в сидячее положение и чувствует, как сильно комнатная температура отличается от той, которая согревала его под одеялом. Одеялом, которым его укрыл Сонхва.       Падающее на глаза тусклое свечение перекрывается тёмным силуэтом старшего, который неспешно копошится у своего мини сада на подоконнике. Из тонкого горлышка лейки льётся отражающая свет, и на круглых подставках под голубыми горшками постепенно собирается лишняя вода. На вытянутые зелёные листья падают капли неосторожного смещения полива, и растение тут же заходится мелким дрожанием крупных розовых бутонов. Таких же, которые распустились у Кима в студии. — У меня твой амариллис расцвёл.       В звучании слов к щекам Сонхва прикасается лёгкая улыбка, и с небольшим наклоном головы он прячет эмоции в текущей на стройный ряд кактусов воде. Некоторые из этих суккулентов как раз были спасены от участи гербария в той же студии Кима. — Значит, не зря я за ним ухаживал.       Тишина. Вдох. И капли воды.       Одеяло не очень аккуратно откидывается на кровать и складками спадает на ламинат. До окна всего несколько шагов, а потому Сонхва не успевает отследить тот порыв, который разворачивает его и который обездвиживает его. Так и оставаясь с зелёной лейкой в руках, он цепляется за неё как за спасательный круг осознания, пока Хонджун нетерпеливо целует его в губы. Жарко и влажно. Зарываясь руками в волосы и притягивая к себе ближе. Нежно и в то же время собственнически Ким прихватывает пухлые и, плохо скрывая наслаждение, но всё же смущённо, посасывает их. Теряясь в ощущениях, Сонхва сильнее сжимает зелёный пластик и несдержанно всхлипывает в поцелуй, чем передаёт Киму ласкающие звуковые вибрации и заставляет его искать новые способы услышать подобное. Юркими пальчиками Хонджун перебирает пряди и смещается к чувствительным точкам чуть ниже от мочек ушей, где и рисует произвольно и мягко, выбивая ещё одни сладкие стоны из губ темноволосого. Проходясь языком по верхней и почти мучительно оттягивая её, Ким медленно потирается носом о нос Сонхва и чувствует, как тот уловимо дрожит и ищет точку опоры. С разливающимся чувством тепла Хонджун улыбается в поцелуй и прижимается к тёплому старшему. — Я так люблю тебя, Хва.       По парапету и окнам капли, капли.       А дальше у русоволосого всё в воронке потери равновесия, взгляда тёмных расфокусированных и соприкосновения лопатками с металлической перекладиной кровати. Сонхва отвечает неудержимо, многократно превосходя в жадности и порывах. Оставляя нежность в полуоткрытых, он прикасается поцелуями неразборчиво, спутанной цепочкой от губ к впадинке между ключицами, влажными следами на тонкой коже и приглушёнными вдохами в отчаянном желании прижаться сильнее. Возвращаясь к губам, он вдавливает Хонджуна в каркас и не может понять, что же ему мешает приблизиться. — Хва, — со смешками и прикосновением ладоней к щекам, пытаясь привлечь внимание настолько нежелающего отрываться. — Хва, а нам лейка сейчас точно нужна?       С замиранием темноволосый растерянно моргает и во все глядит на Кима. Тот усмехается в каком-то своём очаровании и опускает взгляд вниз, а Сонхва, только прослеживая это направление, наконец понимает, что он всё ещё держит ту самую зелёную. — Я, конечно, понимаю, тут разные могут быть… фантазии, но всё же…       Пак недовольно морщит нос и, бросая недообиженно-смущённый взгляд на Хонджуна, ставит лейку на подоконник рядом с кактусами. Поворачиваясь, он уже хочет сказать шутнику, что тот мог бы хоть иногда не язвить и что это всё-таки обидно, но в смещении света его намерения обрываются мягкой хваткой на руках и решительным влечением в сторону нижнего яруса кровати. Смятое одеяло скользит под ногами по светлому ламинату, и притягиваемый вниз Сонхва не успевает удержать равновесие. Падает он прямо на колени уже заботливо придерживающего его Хонджуна. — Я знаю, что дурак. Знаю, что юмор у меня тупой. И у меня дохера недостатков, да, — Ким заминается, опуская смятённый взгляд к одеялу, а его руки продолжают незамысловатую ласку, гладя темноволосого по спине, рисуя там точечные узоры от лопаток и по контурам выпирающих позвонков. Выдох, и Хонджун всё ещё не может посмотреть в глаза, которые так внимательно его изучают. — Знаешь, их столько, что я и сам не хотел бы иметь с собой дело. И я не могу заставлять тебя разгребать их, — пальцы чуть сильнее сжимают полосатую ткань кофты, цепляясь за неё как за самого Сонхва и неосознанно, вопреки сказанным словам, притягивая его ещё ближе. Упираясь в широкую грудную клетку лбом, Хонджун хочет быть коалой. Хонджун хочет быть всем, что сможет терпеть Сонхва. Всем, что сможет любить Сонхва, — не бросай меня, если сможешь…       Едва не заваливаясь на Кима полностью, Пак нетерпеливо обхватывает его лицо руками и приподнимает ближе к своему. Влага на щеках, как и дождь за окном, как капли на цветочных горшках и листьях суккулентов. Сонхва стирает слёзы так же бережно, как мог бы ухаживать за всем, что он любит. Но он знает, что это не так. Медленно целуя мокрые дорожки от уголков глаз, он даже не может представить, что можно было бы любить так же сильно. Хонджун, который хватается за его руки ладонями, Хонджун, который затягивает в новый поцелуй. И Хонджун, который только ему показывает такого себя. У них не гладко, у них всё в маленьких иголках, которые не получается обходить. Больно бывает настолько, что они злятся и кричат, пытаясь эти иглы обрезать и тем самым делают ещё больнее. Вжимаясь в Кима и целуя его в новых каплях, Сонхва хочет любить каждую колкость, каждый острый угол на этом теле, чтобы не осталось ни одного места, которое он не знает. Пусть этот зверь остаётся диким, но он также должен оставаться полностью его.       Прохладные подушечки пальцев копошатся под кофтой Сонхва, высчитывая впадинки между рёбрами и прерывисто, будто ещё не решаясь на такую наглость, обрисовывая окружности сосков. В шумных выдохах и ударных дождя Паку только выгибаться навстречу и прося ещё, больше, требуя быть смелее. Темноволосый всхлипывает, приподнимается, гнётся, ёрзает на бёдрах. Подталкивает Кима к своей груди, не в силах озвучить то, что разжигает пламя во всем теле. Зрительный контакт на несколько мгновений, в которых помутневшие смешивают обоюдное желание и выливают его наружу. Послушно целуя, русоволосый оттягивает край кофты и забирается под неё головой. Одного горячего дыхания на чувствительной коже достаточно, чтобы Сонхва дрожал в приятной истоме и подавался ближе, ломая чужую осторожность. Первые влажные мазки по твердеющему соску выбивают то знакомое Киму мяуканье, которое заставляет улыбаться и повторять, повторять. Повторять. Обводить языком чувствительные горошины, нежно покусывая на особо урчащих звуках, доносящихся сверху. Ладони следуют по мягкой коже, то хаотично изучая, то целенаправленно лаская места между лопаток. Оглаживая покрывающуюся мурашками кожу на талии, Хонджун всасывает набухшие розовые и, прижимая парня к бёдрам, несдержанно толкается между его ягодиц. — Джуни-и…       В усиливающихся ощущениях Сонхва теряется и собственный голос кажется ему отдалённым эхом. Где-то на уровне соединения дождя за окном и усиливающейся пульсации в ушах. Он вжимается в плечи Кима и, притираясь навстречу толчкам, шепчет что-то совсем бессвязное даже для самого себя. Сквозь возбуждение в смешении отлавливается одна яркая мысль, что он хочет видеть, хочет смотреть и не упустить ни одной эмоции, а потому руки тянут кофту, взъерошивая русые волосы и открывая желаемое лицо. В рассеянном свете Хонджун смотрит нежно. Хонджун смотрит любяще. Понемногу покачиваясь, он ведёт руками чуть выше и полностью обнимает Сонхва. — Я так скучаю по тебе, — зарываясь руками в пшеничные пряди и поглаживая большими пальцами от уголков глаз, — я уже люблю фансервис, Джун. Как единственную возможность провести время с тобой люблю… а у нас, если ты помнишь, взаимодействий меньше, чем у всех, — он приближается к губам напротив и, невесомо прикасаясь к ним, смотрит в полностью стянутое к нему внимание, — все боятся, что фанаты воспринимают нас слишком серьёзно, и, честно, мне иногда кажется, что ты тоже боишься воспринимать нас именно так…       Русая категорически машет в отрицании, а небольшие ладони накрывают руки Сонхва, сильнее прижимая их к лицу. Хонджун не сводит внимания, пока в эмоциях и порывах в уголках глаз собирается новая влага. — Я просто дурак, Хва, я просто дурак, — целуя мягкие губы и тычась носом в тёплые щёки, не в силах сказать что-то большее, что смогло бы объяснить его чувства. Но, возможно, Сонхва всё же умеет понимать без слов. — Значит, я люблю дурака?       Темноволосый обхватывает запястья Кима и, склоняясь в сторону поверхности кровати, тянет его на себя. Продавливаемая весом двоих скрипит, вновь спойлеря, что незамеченными для остальных они не останутся, а Сонхва не может сдержать улыбки, когда Хонджун оказывается над ним. Остатки солёных капель медленно стекают к кончику носа, и Пак собирает их подушечками пальцев, заставляя Кима морщиться и прижиматься, смущённо усмехаясь. — А дурак очень сильно любит тебя.       Опускаясь и мурлыча на ушко, он повторяет нежную со складочками и начинает незатейливо ластится к чувствительным точкам, не в силах оторваться от буквально сводящей сума смуглой кожи. Через несколько минут подобных действий Сонхва не выдерживает. Нетерпеливо ёрзая и прижимаясь к животу Хонджуна, он напоминает, что уже, и совершенно не немного, возбуждён. Ему то, по-честному, но вот к чести ли, даже поцелуя хватило. На недовольное мычание и однозначное потирание через одежду Ким отрывается от детального исследования ключиц и уже по одному виду парня под ним понимает, что слишком увлёкся. Виновато улыбаясь, он возвращается к губам Сонхва и, оставляя на них долгий влажный поцелуй, спускается к его разведённым ногам.       Неспешное скольжение вещей. Лёгкий холодок поверх разгорячённой кожи. И дорожка поцелуев на тазовых косточках, на внутренней стороне бедра. И на самом чувствительном, заставляющем Пака запрокидывать голову, вдыхая больше кислорода в лёгкие. Мокрые участки контрастируют температурой, а шероховатость языка на головке заставляет вздрагивать телом. И куда только в такие моменты девается тот сдержанный и застенчивый Хонджун? Не зная о его существовании, Сонхва никогда не поверил бы, что его личный порочный круг, что расположился сейчас между ног, может быть тёплым, домашним, в растянутом худи и слегка нелюдимым. Из этого противоречия состоит Ким Хонджун. В том, как быстро он изменяется в своих порывах спрятано намного больше, чем обычная перемена эмоций. В этом всё, что так любит Сонхва.       То, как Ким может играть, дразнить, быть до неприличия открытым и самоуверенным. Сжимая мягкую кожу на ляжках, Хонджун подталкивает ноги Сонхва к себе на плечи и смотрит на него растрёпанного с наслаждением, хищно. Выпивая доверительность до полого донышка. И Паку нравится чувствовать себя загнанной ланью в крепкой хватке хищника. То, каким Джун может быть властным и опьянённым сносит Сонхва голову, позволяя чувствовать свою значимость. Показывая, насколько он нужен.       Хонджун осыпает кожу поцелуями и оставляет маленькие красные пятнышки в тех местах, о которых никто не узнает, там, где только он будет видеть. Порывисто прижимаясь к жадно вздымающейся грудной клетке Сонхва, Ким обхватывает его член рукой, размеренно лаская, и начинает толкаться через ткань штанов во внутреннюю сторону бедра. — Ммм, Джуни-и, не так, — рвано дыша от опаляющих кожу прикосновений, Пак тянется к руке Хонджуна и, чуть приподнимаясь на локте, опускает её ниже, к чувствительному и податливому колечку мышц. Сонхва хотел бы, чтобы Ким понимал, насколько он скучает по нему. — Ты…? — Всегда рад получить внимание своего парня, — с невинной улыбкой и покачиванием навстречу подушечкам пальцев.       Тушуясь и распаляясь одновременно, русоволосый зачарованно оглядывает понемногу растягивающего себя Сонхва. Растрепавшиеся чёрные волосы, смуглая, контрастирующая с белой простынёй, кожа, по которой медленно стекают капельки пота. И самые сладкие эмоции, которые хочется целовать, которые хочется впитывать. И Ким будет это делать. Жадно цепляясь за тонкие запястья, Хонджун влечёт Сонхва на себя и, усаживая его на свои бёдра, по миллиметрам прощупывает мягкую доступность под тихие, теряющееся в изгибах шеи, стоны. Сонхва гнётся навстречу сильнее, приподнимаясь и медленно опускаясь на пальцы. Показывая, в общем-то, какая Хонджун свинья. Ким и не будет спорить. Он просто больше не забудет, что самое важное в жизни нужно замечать. Растягивая Сонхва уже чуть сильнее, он полностью поглощается им. Поцелуи рассыпаются бессвязно, ласкающе за ушком, по линии челюсти и на пульсирующих венках шеи. — А где у нас смазка? — хрипло и тихо, утыкаясь в горячую кожу.       Улыбку Ким чувствует кожей и слышит в ответ ироничное «у меня», а после Пак наклоняется в другую сторону кровати и, дотягиваясь до тумбочки, достаёт оттуда лубрикат и презерватив. Подбираясь на коленках, Сонхва уже без церемоний заваливает Хонджуна на матрас и нетерпеливо стягивает с него штаны и бельё. — Почему я снизу? — Потому что я так хочу. И могу…       Довольно закусывая губы, темноволосый разрывает блестящую упаковку и под шумный вдох Кима раскатывает презерватив по его члену. Белая ткань футболки сминается руками, и, перебирая ладошками на крепкой груди Хонджуна, Пак залазит чуть выше от пояса, дразняще покачивая бёдрами. С упором рук в грудную клетку, он прогибается в спине и, медленно опускаясь вниз, соскальзывает ягодицами на пульсирующее возбуждение. Когда руки Хонджуна сжимают мягкие половинки, Сонхва одним движением насаживается до основания.       Пространство комнаты содрогается надломленным «Хва», и названный по имени широко улыбается. Продолжая опираться на руки, он начинает понемногу раскачиваться на пронзающем горячее нутро, прослеживая из-под полуприкрытых век, как темнеет взгляд напротив. Внимание пронизывается тысячей мелких игл, когда в скольжении по коже Хонджун прижимает к себе член Сонхва и сладко пытает, очерчивая выступающие венки и чувствительную головку. Прикрывая в отчаянии глаза и закусывая губы, темноволосый быстрее двигает бёдрами, сжимая вспотевшую кожу под пальцами. Первые приглушённые стоны сливаются со стуком дождя и порывистым дыханием, а в шуршание тканей добавляются влажные возбуждающие звуки. Короткими ноготками Сонхва оставляет небольшие бороздочки на животе Хонджуна, и тому становится даже немного обидно, что он не показывает пресс на сцене. Что-то собственническое внутри Кима ужасно хочет, чтобы все знали, что Пак только его, что только с ним он может проделывать подобное. Это смущает остальную часть Хонджуна, но вот именно это чувство, которое сейчас жадно пульсирует в сонной артерии, больше всего хочет сделать темноволосого своим, присвоить каждый миллиметр смуглой кожи.       В усиливающемся контрасте теней Хонджун наслаждается тем, как выглядит Сонхва на его бёдрах. Как обнажённые ноги обхватывают его по бокам, как блестят открытые участки кожи. Оглаживая выпирающие тазовые косточки, Ким спускается ладошками на ягодицы и, толкаясь во внутрь сильнее, сжимает мягкие мышцы. В его руках содрогаются всем телом и сжимаются от обжигающих внутри импульсов. Неудачно заглушённый всхлип вновь нарушает тот поддерживаемый уровень децибел, и Хонджун приподнимается к лицу темноволосого, крепко прижимая его к себе и не прекращая быстрых толчков. — Опять ты мяукаешь, — с улыбкой он целует кончик носа и вглядывается в плохо фокусирующиеся кофейные. Они смотрят мутным и сорванным, и в этом он находит искрящую значимость. — Годы идут, и ничего не меняется, — с выдохом и нежностью в ответ на это звёздное.       Покачиваясь, Сонхва медленно поднимает руки по груди Хонджуна, ведёт ими по вырезу футболки, надавливает пальцами на мышцы шеи. Подбирается почти носом к носу и заводит руки за голову, в локтях обнимая и продолжая смотреть. — И не поменяется, Джун, обещаю.       В звёздном Хонджун видит любовь. И чем он её заслужил, он не знает. Сонхва отдаёт её всю, даже когда взамен получает холод. Хонджун честно не думает, что заслужил Сонхва.       Словно вычитывая это крутящееся в голове, темноволосый опускается на бёдра чуть сильнее и с покачиванием тянет назад. От неожиданности с таким же плохо приглушённым стоном Ким по инерции склоняется вперёд, а Сонхва, прыская смехом и потираясь носом об нос, тянет его дальше, заваливая полностью на себя. — Теперь ты тоже мяукаешь.       Хонджун не знает, чем заслужил Сонхва, но он знает, что ему не страшно отдать ему всё. Упасть в него тёплым дождём и хоть отчасти стать тем, что поможет ему расцвести. Склоняясь ближе и прикасаясь губами к его щеке, Хонджун отчаянно вымеряет свою привязанность, которая выдохами спадает в нежный и влажный поцелуй. Сонхва отвечает на него трепетно, ловя содрогания на кончиках пальцев. В минутах появляющийся за дверью привычный шум не мешает им падать дальше, вглядываясь в глаза и находя там самое важное. Касаясь друг друга, лаская и изводя, тонуть в ярком, тонуть в неприличном. И получать свет, что никогда не уйдёт…       Пряча дыхание в коже Сонхва, Ким перебирает чёрные пряди. Громкие голоса ребят за стеной заставляют её же дрожать, и парень удивляется, как сюда ещё никто не ввалился. Зря Пак говорил, что нужно табличку вешать. Вполне воспитанные люди растут. Приподнимаясь на подушке чуть выше, Хонджун оглядывает освещённую дневным светом комнату и, обращая внимание на окно, вспоминает об ещё одном важном. — Хва? — Ммм? — У меня в студии кактусы дохнут, можно я тебе их принесу?       Со смешком Пак поворачивается лицом к Хонджуну. Обводя рукой его талию, он прижимается ближе к горячему телу и утыкается в изгиб шеи. — Неси, будем спасать колючих.