Мороз и солнце

Фридрих признавался сам себе, что хотел быть на него, невозмутимого, морозного, похожим. Что не прочь был бы иметь такую выдержку и потрясающее умение держать эмоции под контролем и главное — главное! — меньше нервничать в особо трудных ситуациях. Да и в менее, если признаться, тоже. Но никому другому об этом не говорил, потому что его любили именно таким, каким он был — светлым и тёплым (словно солнышко! словно весенний ветер! словно славный, маленький котёнок, которого необходимо постоянно кормить и держать на руках!..) и даже не упоминали о том, что надо бы ему измениться, стать более взрослым, менее эмоциональным. А он не был способен их расстроить. Отчасти потому что и сам любил свой характер и вайб, который источал. Но холодная отстранённость Нойманна всё же тянула к себе, словно магнитом. Играючи предлагала попробовать тоже стать таким, но уходила, стоило появиться на горизонте любой вещи, любому человеку, которые хоть немного Фридриха волновали. И поэтому он стал (наверное, всё-таки, неосознанно) просто наслаждаться ею, не способный перенять этот полезный навык, испытывая порой какое-то мстительное наслаждение от того, что самолично прогонял отстранённость с сурового лица, из стальных глаз и отточенных движений. Как сейчас, когда лениво, обняв подушку, наблюдал за курящим после секса мужчиной, восхищался его северной красотой и примерял образ на себя. Выходила кутерьма, неспособная собраться в единую картину, и Фридрих устроился поудобнее, уткнувшись носом в белый хлопок наволочки. — Проснулась, Kanarienvogel? Спросил его Нойманн, выпуская облако дыма в раскрытое окно. Отвёл руку с сигаретой в сторону и оценивающим взглядом скользнул по светлым, растрёпанным после сна волосам, обнажённой спине с выпирающими лопатками, белому покрывалу, целомудренно скрывающему тощую, но упругую задницу и длинные, красивые ноги. Поймал полную самодовольства мысль о том, что это всё принадлежит ему за длинный хвост и схлопнул в ладонях. — Оф-фициально, да. — А неофициально? — Х-хочу ещё поваляться. Фридрих перевернулся на спину, приподнялся на локтях, из-за чего зарделся, почувствовав пристальный взгляд на линии кадыка, ключицах, прошедшийся по груди и животу. Мысль в его руках удивительно быстро регенерировала. И Нойманн позволил ей оплести руки, проникнуть в кровь и разнести по телу опасную дозу самодовольства. В конце концов, он был в отпуске, отдыхал в загородном доме и проводил время в компании Канарейки, маленькой, хрупкой, но удивительно привлекательной.

***

— Вы что-то сказали, Kanarienvogel? Спросил Альберт, понизив голос до шепота. Фраза получилась хриплой, и оттого усилила нужный эффект, что, на самом деле, сработала весьма двояко. Парень поднял на него глубокие, наполненные испугом, голубые глаза и залился безусловно идущим ему румянцем. Потянулся руками дальше по столу, интуитивно стараясь отодвинуться. — Я н-н-н… — Значит, мне послышалось? Усмехнулся Нойманн, коснувшись ушной раковины губами. Придвинулся ближе, опершись на ладони, расставленные по обе стороны от худых, плотно сжатых, бёдер. Фридрих шумно вздохнул, подивившись предательской реакции собственного тела, которое остро, если даже не слишком остро, реагировало на близость мужчины. Красивого странной холодной красотой и имеющего все задатки офицера немецкой армии Первой-Второй Мировых воин. Больше сказать о нём Фридрих (сейчас) не мог. Ну, разве что тот был чертовски горячим. В этот самый миг, в эту самую секунду, когда откровенно над ним насмехался. Набрал в грудь побольше воздуха, задержал дыхание и медленно выдохнул, отмечая, что его терпеливо не торопят. — Не называйте меня Канарейкой. Мне… с-стыдно. — И только? Я думал, вы разразитесь тирадой, Герр Блумхаген. О допуске лишнего, к примеру, о слишком большом давлении, о нестандартных методах обучения, которые частенько применяют в фильмах для взрослых. О том, что, по сути, такие жесткие методы менее подходят для решения вашей проблемы. Но вы лишь попросили не называть вас Канарейкой. Как… трогательно. Фридрих неосознанно скривил губы, сжав руки за спиной в кулаки. Но замер, опустив взгляд. Нойманн с видом победителя отстранился, отойдя на пару шагов. Ему нравился этот парень, нравились его эмоции и впечатление, которое он производил одним своим видом — белой футболкой, рубашкой поверх, джинсами и тканевыми кедами. Простое. Домашнее. И его неуверенная улыбка, возникающая при честных попытках убедить себя в тщетном умозаключении. — Но, давайте посмотрим на это с другой стороны. Если вас смутила именно «канарейка», то другие претензии либо оказались незначительными, либо вовсе отсутствовали. Это так? Нойманн терпеливо ждал, не отрывая взгляда. — Да… других претензий… не было. Выпалил Фридрих на свой страх и риск, поднял голову, уставившись на кривую усмешку одним уголком тонких губ. Подумал о том, что у них удивительно красивый цвет. — Тогда как насчёт продолжить беседу где-нибудь в кафе, разнообразив обстановку? — Х-х… — Ммм? — Хорошая идея… Герр Нойман.

***

Фридрих не помнил, как именно они сошлись. Почему еженедельные встречи участились до встреч через день, а после вообще стали ежевечерними, заканчиваясь или разговорами, или потрясающим сексом. Кажется, кто-то из его знакомых называл такое «судьбой», списывая на это слово из семи букв всё необъяснимое, что с ним происходило и не поддавалось точному определению. Фридрих же был вынужден эту философию принять, поскольку не понимал, почему они вообще встречаются и почему это им не надоедает. Зато отлично помнил, когда впервые увидел Нойманна за одним из столов в недорогом кафетерии, куда по обыкновению пришёл с напарником во время обеденного перерыва. Картина показалась ему крайне сюрреалистичной: одетый в строгий серый костюм, больше подходящий для дорогого ресторана, мужчина спокойно пил кофе, листая что-то в смартфоне, оттого и чётко врезалась в память. — Эй. Сказал тогда Курт, сидящий напротив, наполовину закрывающий Фридриху обзор. Помахал перед лицом надкусанным сэндвичем. — Д-да? — Куда ты так засмотрелся? Смысла отвечать Фридрих не нашёл, поскольку Курт уже оборачивался, уже заметил мужчину и… неожиданно хмыкнул. — Т-ты его знаешь? — Да. Это Альберт Нойманн. Важная шишка в какой-то (прости, забыл) компании. Подрабатывает в свободное время психотерапевтом. Я был на его приёме однажды. — И? — Дороговато, сердито, но действенно. Представить тебя? — Д-даже н-не з-з-з… да. Пожалуйста.

***

— Я с первого взгляда решил, что не отпущу тебя, Kanarienvogel. Шепчет на ухо сбивчивым шёпотом, присасываясь к мокрой от пота шее губами. Ускоряется, задирая вверх худую, но крепкую ногу. Гладит икру, наслаждаясь тихими всхлипами, судорожно подрагивающими длинными пальцами изящных рук, скользящими по гладкой стене. Прикусывает кожу, оставляя засос, который можно будет скрыть под воротником рубашки. — Как только увидел. Нежного, хрупкого мальчика, которому не хватало смелости и опыта. Толчки сопровождаются до невозможности пошлыми шлепками и тихими стонами. Фридрих выгибается, тычется влажными губами в мокрый висок, нашаривая руками шею любовника. Тот послушно обхватывает его поперёк живота. — Мне было интересно посмотреть, насколько тебя хватит, Канарейка. Нойманн скользит пальцами вниз, обводит мокрую от смазки головку, обхватывает член и начинает надрачивать, сначала, явно издеваясь, медленно, в разрез со скоростью толчков, затем всё же ускоряясь. — П-пожалуйста, А-альберт. Просит Фридрих хрипло, откидывая голову. Тело горит, кружится голова, пенис внутри при каждом толчке задевает простату, прокатывая удовольствие по всему телу, заставляя стонать, всхлипывать и даже кричать. — …Как… выяснилось… ненадолго. Впрочем… я не лучше. Говорит, рвано дыша, и по окончанию фразы ставит партнёра раком, ускоряясь, наваливаясь сверху, надрачивая активнее. Фридрих кончает первым, изливаясь Нойманну в ладонь.

***

— Сколько кошек ещё придёт на мой участок? Спрашивает Нойманн недовольно, когда, оторвавшись от книги, смотрит на лужайку перед домом и находит там котов. В количестве трёх штук. Окрасов серого, рыже-чёрно-коричневого и хаки, бессовестно отлынивающего от кросса по заднему двору. — Н-не знаю. Улыбается Фридрих, почёсывая серого за ухом. С невысокого, но крепкого расписного забора изящно спрыгивает ещё один, и улыбка невольно становится шире, пока Нойманн закатывает глаза.