***
Над испанским Кадисом занималась заря: лучи восходящего солнца окрасили сначала высокие шпили цитадели де ла Канделария, прошлись по зубчатым коронам ее башен, по поросшим мхом стенам, и, петляя меж бойниц, спустились к беззвучному, холодному с ночи морю. В воде, темной, зеленой, будто добытый из-под земли малахит, заиграли сдержанно-зеркальные блики. Рябь пошла по заливу – и вдруг светило вынырнуло из-за покрытых туманной вуалью холмов, и город залило чистым, как слеза, светом. Небо еще долго собиралось хранить таинственный, словно шепот гадалки, цветочный оттенок, но обещание безграничной, обжигающе-ледяной синевы уже тлело в нем. Краски возвращались в мир, и тот встряхивался, где ошарашенно мотая головой, а где – степенно, с философской размеренностью вступая в волшебный шатер нового дня. Свет разлился над благоухающими, как алойное дерево, улицами квартала помадчиков – аллеи здесь и вправду напоминали разлапистую, лабиринтную крону. Лучи позолотили выставленные на подоконниках душнички, готовые для заправки. Сверкнули по безлюдным площадям, пристаням – на волнах залива поскрипывали пришвартованные каравеллы. Бриз заиграл в нежно-фиолетовых листьях, церазейскими лентами струящимися с балконов, из выставленных для декорации кадок. И, наконец, зашелестел, размышляя, вздыхая томливо, миллионом лиловых соцветий, украшавших двухэтажную виллу на Калле-Пендиенте. Ставни цвета морской волны были приоткрыты. У арок обоих дверей толпились, стараясь не шуметь, вооруженные люди в морионах и панцирях... – Посмотрите! – Алехандро, прикусив губу, повел рукою в перчатке, вынося приговор пылающим на солнце метелкам сирени. – Такой цвет в июле? Это ненормально! Vamos! К ручке поспешно примотали бечевкой жестяную петарду. Фитиль взметнулся, зашипел, как змея. Пахнуло дымом. Офицер приоткрыл рот и напрягся, не смея зажимать ушей – не перед своими людьми. Бах! Створка качнулась на петлях, и солдаты повалили в дом, молчаливые и сосредоточенные. Алехандро же замер, едва высвободив ногу из стремени: слюдяные оконца на втором этаже дрогнули от взрыва, распахнулись – и из них повалили... бабочки. Тысячи, тысячи, махаоны, зеринтии, хараксы, тонкие и узорчатые, как мавританское стекло! Едва слышно обратившись к Господу, офицер соскочил на брусчатку. Эспада беззвучно выскользнула из украшенных позолотой ножен, ее лезвия сверкнули на солнце. Алехандро сжал в левой руке пистоль, взвел курок. И скрепя сердце поспешил вслед за своими солдатами в логово ведьмы. Химоко из Мармариса. Так ее звали, и имя это произносили с ненавистью в Мадриде, Толедо, Севилье. Одураченные, испуганные члены августейшей семьи, инквизиторы, офицеры высокого ранга... Алехандро не помнил, когда еще из-за одной фокусницы взнуздали бы всю Андалусию. «По крайней мере, теперь все закончится. – Капитан сделал шаг в прихожую, за которой открывался гулкий, беленый известью коридор. – Здесь, на краю Старого Света...» Воздух задрожал от разъяренных возгласов солдатни. Облизнув пересохшие губы, офицер поторопился подняться по лестнице на второй этаж. Будь он испуганной, загнанной в угол девушкой, то не стал бы встречать подобную делегацию в просторной гостиной. Сердце сдавило от легкой, непрошеной жалости. Нужно было быть быстрым. Увести сеньориту – а о ее хрупкой, янтарно-мраморной красоте по Андалусии ходили легенды – и оставить солдат собирать вещи под присмотром младшего офицера! Однако, даже самым простым планам не суждено было сбыться... – Нет! Алехандро ворвался в спальню, совмещенную с кабинетом, лишь затем, чтобы увидеть в ней беспорядок и растерянно озиравшихся кирасиров. – Ее нет, сеньор! Капитан впился зубами в губу. Сердце вспорхнуло в его груди и отчаянно застучало. – Я это и так вижу! Найдите! Немедленно! – Есть! Покачав головой, мужчина опустил пистоль, приводя замок в небоевое положение. Вложил эспаду в блестящие ножны. И задумчиво огляделся. Команду, отданную кирасирам, выполнить уже не представлялось возможным... Однако, фасад сохранять было необходимо. К тому же, Химоко явно покидала виллу в отчаянной спешке. С замирающим сердцем Алехандро прошелся по комнате, чувствуя себя опьяненным любовью поклонником, неизвестно какими судьбами пробравшимся в заветнейший будуар. На лакированной столешнице лежал замысловатый, арабской работы планетник. Прозрачно-сверкающие жемчужины, изображающие сферы вселенной, застыли на золоченых орбитах, словно свершилось невозможное, и земля налетела на ось. Рядом загадочно поблескивали разноцветные гранки – жеоды, агат, халцедон. Гранатовые бусины раскатились по столу, словно ягодки. Алехандро, затаив дыхание, огляделся. На стенах в рамочках были развешены петрефакты: отпечатки витых раковин, чешуйчатых лилий и мокриц размером с ладонь. Втянув носом воздух, офицер чуть прикрыл глаза. На заморской подставке еще теплились какие-то бурые палочки. Сначала он их принял за фитили, но они просто вставлялись в углубления, выдавленные в черной, переливающейся, как ночной небосвод, глине. Рулоны астрономических карт, колоды с богато украшенными рубашками – и запах. Этот непередаваемый аромат пыльцы, крыльев бабочки, но главное, подсушенного, летнего меда, и ямайкского рома. Поискав глазами, Алехандро нашел нужный шкафчик. Сложно было сказать, что из всего этого принадлежало Химоко, а что – очередному нерадивому покровителю. «Первым делом следует навести справки, – отметил про себя капитан, – чью резиденцию мы сейчас разгромили. Несчастному псу повезло, что его не застали: скажет, что все произошло без его ведома, и открестится от любой связи с бегуньей!» Его сердце вдруг сжалось от неожиданной ярости. «Кого бы она ни одурачила, – все же додумал он мысль, – у него, или же у самой сеньориты, хорошие связи... и вкус». Ямайкского рома он не видел с тех пор, как остров перешел к Англии. Раздумывая так, Алехандро прошелся по кабинету-спальне еще раз. А затем заметил шкатулку. Маленький сундучок без ручек, замка и видимых петель, с покатым, лакированным сводом, изображающим какой-то пейзаж: силуэты деревьев на фоне коньячно-коричневого, мягко светящегося растительным теплом солнца в дымке. Офицер протянул руку в перчатке и отворил крышечку. Петли у шкатулки все-таки были, просто хорошо замаскированные. Внутри же, на подстилке из синего бархата, лежал золотой перстень. И он выглядел старым. Очень старым. И смутно знакомым. Алехандро еще сильнее поджал губу. Слабый привкус крови отрезвил на мгновение. Привел его в чувство. Мужчина поднял украшение, и... «Уппулу». – Он не знал, что значило это слово, но оно показалось ему подходящим, а затем осознание окатило его соленой волной, и капитан рванулся прочь из комнаты, срывая глотку: – Никому не двигаться! Она здесь, она еще здесь, притворщица, колдунья, обманщица... – Его голос с каждым словом терял силу, пока не превратился в отчаянный, бессильный шепот: – Она пришла сюда с нами, пришла в свой дом поглядеть... Ни Кинаа, ни Путайа не поняли, да и он сам сообразил не сразу. Почему посланец Ахеменидов, прибывший из Парсы, оказался на лоснящемся, свежем коне. Почему скрывал лицо и говорил таким голосом. Почему не отвечал на вопросы, а сам вызнавал, кто для Уппулу эта гречанка, эта гетера из карийского Фискоса!.. Алехандро привалился плечом к белоснежной стене, содрогаясь от подавленных, безумных рыданий. Ноздри щекотало, будто в них собиралась липкая кровь. Под камзолом было и холодно, и тесно, и жарко. – Я упустил ее. – Рассудок медленно возвращался к нему, наполняя сомнениями, путаными объяснениями и желанием отмести, отвлечься, забыть... сон. Игру воображения. Разум еще не до конца вступил в свои права, и Алехандро прошептал, сам ничегошеньки не понимая: – Я упустил ее снова...***
Августовский полдень тлел над Москвой, подобно пламени незатушенной свечи у окошка: солнечный свет доносился до земли мягко, рассеиваемый мятущимися, требующими грозы облаками. Золотой диск в небе горел благородно-янтарно, лучи пробивались к раскаленным крышам сквозь щекочущую ноздри, недвижную дымку – такую густую, что издалека ее можно было принять за полотна дождя. Зеленые воды реки струились лениво и плавно. Земля, рассохшаяся и пошедшая шестиугольниками, разогретая подобно наковальне булыжная мостовая – все мечтало о ливне. Обер-офицер Отдельного корпуса жандармов, Александр Упатов, поднял голову и сощурился под козырьком фуражки, ловя взглядом зыбкий, словно сон, полет крыльев бабочки. Трепетный махаон спиралью воспарил ввысь и скрылся в одном из приоткрытых окон. Стекло блестело на жарком солнце, и за ним, кажется, никого не было – но взгляд прищуренных глаз упорно искал, искал никогда прежде не виденный в реальности силуэт! Тщетно. Мужчина потупился. Горечь сжала сердце под суконным мундиром. Покрепче стиснув зубы, он зашагал к высоким дверям доходного дома. Москва вокруг Александра была, словно джунгли из заморской страны – освещенные розоватым, обжигающе-рассеянным, вездесущим светом. Воротник врезался в шею. Руки в белых, как выгоревшая парусина, перчатках, отказывались разжиматься. Офицер, дрожа кулаками, ступил на каменную плиту у входа. Она скрылась здесь, на Тверской-Ямской, он чувствовал это. Вчера пришло донесение, что иностранку видели в Верхних торговых рядах – но сегодняшний визит в номер одной из самых фешенебельных гостиниц Тверской улицы ничего не дал. Аферистку и, по подозрениям, шпионку то ли Оттоманской, то ли Испанской империи, известную под именем Мармарисской Химоко, бездарно, неоправданно упустили за Садовое кольцо. Он, его благородие Александр Упатов, упустил. По ощущениям – как будто бы не впервые... Мужчина взялся за начищенную латунную ручку. Потянул вниз. Дубовая дверь, похожая на плитку шоколада, приоткрылась с приятным, заботливым звуком. Сапоги жандармского офицера прощелкали по паркету. Александр отмахнулся от растерявшегося швейцара, стиснул пальцами широкие, как буханка хлеба, перила, и заспешил наверх. Лестница была хорошо освещена. Она казалась ему бесконечной. Пахло побелкой и деревом – а также еще чем-то смутным, бередящим воспоминания. О, он пришел сюда, руководствуясь ими, этими летучими, как алкоголь, чувствами. Пред-чувствиями. И порханием бабочки. Пришел один, потому что прекрасно понимал, что ему не поверят и не позволят. Еще бы, проверять частные квартиры без ордеров, доказательств. Но сейчас у Александра не было с собой револьвера, и саблю он тоже оставил. Потому что смешно было бы идти по следу своих снов, пряча душу за жандармской кокардой. Сняв фуражку с невыгоревшим пятном в центре околыша, он положил ее на сгиб локтя. Остановился у одной из дверей. Пальцы в белой перчатке наконец-то разжались. Офицер занес руку – и замер, не смея стучать. Что у него было? Как объяснить свое появление той несчастной экономке, или чудаку-профессору, или кому бы то ни было, кто должен обитать в этой квартире? Сон. Всего лишь сон, приснившийся накануне сегодняшнего... Иллюзия, картинка, фантастическая, про другую эпоху – но странным образом предсказавшая Александру не только примерное направление развития нелепых событий, но и запечатлевшая в себе все те чувства, которые ему пришлось испытать. Да, он почувствовал все – заранее, за несколько часов до того, как потребовалось. И вышел из гостиничного номера на Тверской совершенно опустошенным, с бескровным лицом и задумчивым взглядом. Спиной Александр ощущал взгляды низших чинов и коллег – сочувственные, торжествующие, прощальные. Таких промахов в Корпусе с рук не спускали. Поправив серебряный аксельбант напротив сердца, мужчина глубоко вдохнул. А затем несколько раз стукнул согнутыми пальцами в лакрованную поверхность квартирной двери. Она была светлая и блестящая, словно лед, и отражала его лицо: темные волосы, короткие бакенбарды и отчаявшиеся, пронзительно-смотрящие голубые глаза. Сон... Да, ему приснились персидские Пасаргады. Кадис, Андалусия. А когда он увидел на журнальном столике в гостинице пустую шкатулку, обитую изнутри бархатом, пахучим и синим, как ночь из арабской сказки, его сердце пропустило удар. Вот только вместо перстня – его перстня, семейной реликвии, помещенной в ларец прихотью рассеявшегося, как туман, сна... Вместо него в ларце обнаружилось нечто куда более неожиданное: махаон. Бабочка, расправившая крылья, как только их приласкал солнечный свет, и выпорхнувшая в окно. Терпеливо дождавшаяся Александра на улице. И поманившая его за собой антрацитово-изумрудными взмахами. Золотое украшение, поспешно снятое с цепочки на шее, лежало зажатым во втором, так и не расслабившемся кулаке. С ним было намного легче. Словно старое, невесть откуда унаследованное и всегда хранившееся в его роду кольцо стало якорем. Островком привычного и реального в мире иллюзий. Уже выйдя из гостиницы на мостовую Тверской, Александр вспомнил последнее, что явилось ему во время дремоты: силуэт девушки в блестящем окне. Мантилья, кружевная и белая, как свежевыпавший снег, прикреплена к золотым волосам. Тонкие пальцы прижимают закрытый веер к шелковому переднику. И он знал, что это она, она! Но понимал также, что раз фокусница показалась ему, выглядывая на Калле-Пендиенте, то кричать, и приказывать, и посылать людей в дом напротив – бессмысленно. Слишком умна эта беглянка, эта красавица, эта... Химоко! И, ворвавшись силой, они нашли бы то же самое, что и в вилле одураченного сеньора. Поэтому Александр пришел один. Сняв кокарду с фуражки и оставив помощнику револьвер, саблю. Единственное, что у него было, так это кольцо. Кольцо, и хрупкое представление, что сейчас, следуя за махаоном, нельзя думать; что его прежняя жизнь разрушена; и что куда бы он ни пришел, все будет правильно. «Как бы не так!» – вздохнул офицер, стуча в дверь еще раз. Сомнения уже обрушились на него отрезвляющей, леденящей волной. Он готов был принести извинения. Готов был развернуться на каблуках и уйти. Хотел уйти!.. Очень. Но расправил плечи, закусил губу – и остался. На стук так и не отозвались. Ударив по створке сильнее, Александр отступил на шаг: дверь оказалась не заперта, и теперь неожиданно отворилась. На него пахнуло ароматным, прохладным воздухом. Офицер медленно заглянул в, похоже что, пустую квартиру. Коридор был светел, по нему гулял бодрящий сквозняк. Знакомый аромат рома и чего-то невесомого, как пыльца, золотистая пыль, накатил хрустально-рокочущей дугой прибрежной волны. Он прошел в открывшийся по левую руку проем без дверей. И увидел ее, Мармарисскую Химоко, у окна с одной распахнутой створкой. Девушка стояла у подоконника, пытаясь поймать бьющуюся о стекло бабочку: – Ну же, ну! Сюда... Осторожней. Она была одета в черное платье с блестяще-шафрановой каймой многочисленных, плотных оборок. Талию сжимал расшитый янтарными созвездиями корсет, затянутый сзади вьющимися, букетными лентами. Летучая, как уголь на художественной бумаге, блузка с короткими, летними рукавами – а поверх накидка, светящаяся тем невозможным, императорским пурпуром, каким должна была, наверное, гореть тога Цезаря. Золотой кант сверкал в лучах солнца. Сверкали и прямые, до плеч, пряди беглянки-фокусницы. Она оказалась такой ослепительно-, глубоко-, густо-золотоволосой, что это нельзя было отразить ни в какой ориентировке, никаком словесном портрете. Александр затаил дыхание. Сверху раздался невесомейший шорох. Подняв глаза, офицер оледенел; сердце замерло у него в груди. Весь потолок комнаты оказался покрыт дышащими, волнующимися, как шипучее море, разноцветными бабочками. Лимонно-желтые, призрачно-белые и оранжевые. Крапивницы, радужницы, крушинницы... Павлиний глаз, адмиралы и махаоны. Словно в ответ на растерянный взгляд мужчины, все они, как одна, встрепенулись, мгновенно сложив и раскрыв свои крылья. Звук заставил волшебницу выпрямиться. И посмотреть на Александра вполоборота. Они встретились глазами, и офицер задержал следующий шаг: Химоко была бледна, ее круглое личико – совсем обескровлено; щеки белели, как солнечные облака над грозой. Такой хрупко-светлой казалась она сейчас, что весь мир вокруг и вправду представился тяжелым, гулким, будто осенний гром, и таким мрачно-серым. На ее остром носике блеснули дужки золотых очков. Взгляды Александра и беглянки скрестились. Глаза у Химоко смотрели устало и пристально из-за голубых, голубее июльского неба, кругляшей-линз. Так они вдвоем и застыли, беспомощно рассматривая друг друга. Махаон, присевший было на пальцы, взмахнул опахалами крыльев и присоединился к собратьям на потолке. А молодой офицер с девушкой все стояли: каждый ждал, кто заговорит первым. На сердце у Александра стало холодно, тесно, но при этом так странно-уютно. Разум попытался подсказать: «Ты не ошибся. Насчет сна, бабочки и всего остального». Но ни торжествовать, ни раздумывать об импликациях происходивших событий ему не хотелось. Химоко повернулась к нему всем телом – и взглянула из-под полуопущенных век то ли насмешливо, то ли умоляюще. А затем сказала, чуть запинаясь: – Вы верите в судьбу? – Голос у нее был изящный, как золотые колокольчики. Еще Александр заметил, что из-под черного воротника блузки ему подмигивает искристым шитьем синий платочек. А шея у нее удивительно-длинная, тонкая, тепло-мраморная – прямо-таки фрагмент ионической колонны. Девушка между тем продолжила: – Рассчитываете ли, что все происходящее обусловлено причинами, постичь которые в наших силах? Александр задержал дыхание. Осознание оледенило его: он был так поглощен дорогой и своими сомнениями, так сосредоточен на внеочередности, непостижимости, несправедливости всего происходящего, что совсем не подумал, куда же в итоге придет. – Я верю в то, что вижу, – наконец отозвался мужчина. – И что же вы видите? Она была красива; и он почувствовал вдруг, что давно уже, слишком давно знал это. И что кто-то другой мечтал, таил в сердце и представлял за него эту встречу. Александр посмотрел на Химоко внимательнее. Ее лицо было, как вода, светлым, блескучим – все равно, что глядеть в каскад, обрушивающийся в хрустальный пруд, и пытаться задержать взглядом мгновение, рассмотреть свободно-летучие, напоенные воздухом, просвечиваемые жизнью капли. Пришло воспоминание: ведь он пытался. Когда-то давно, в Пасаргадах, посреди благоуханного сада. Лицо Химоко было живо, энергично настолько, что одним видом своим, должно быть, могло бы озеленить пустыню. Тончайший, подрагивающий миражом, след душевной болезни отражался в его ярких, но плавных чертах – той болезни, надлома, что сквозит иногда в песнях поэтов; что толкает на костер упрямых мечтателей и лишает сна светлый ум. Александр понял вдруг, что ей страшно из-за него, но в то же время... – Я бы могла, – подала голос беглянка, – притвориться перед вами, как раньше. Наговорить всякого, приятно-загадочного, и уйти. – В глазах у нее блеснули чистые слезы. – Но вы не знаете, а я тоже, так же, ждала! Обещаю, вы увидите только правду. Химоко подошла к нему и протянула чуть дрожащую руку. Офицер, склонив голову, взял ее ладонь в свою, сам не понимая, поцеловать ли ему ее тыльную сторону, или ободряюще сжать, или... Девушка повернула запястье и потерялась взглядом в линиях на его коже. Провела пальцем от подушечки указательного – к его основанию, а затем наискось, к боковине ладони. Склонила голову. Кончики ее волос, золотых, словно древние украшения, защекотали мужчине кожу. Затем Химоко взялась за серебряную петлицу на обшлаге рукава. – Это я виновата, – вздохнула беглянка, проведя рукой по предплечью в темно-синем сукне. – Вы страдали столько жизней из-за меня. – Что?.. – Александр поймал ее пальцы. Ему было так странно-комфортно стоять рядом с ней. И смотреть, как она двигается: танцующе; изящно; знакомо, но в то же время загадочно. Химоко отступила на шаг. – Вы поверите? За все это время я лишь раз попыталась узнать свое будущее. – Она вздохнула. – Все указывало мне на вас, но... Уппулу был слугой Ахеменидов. Александр вздрогнул. А девушка продолжала: – И я испугалась. Решила посмотреть на вас, и... Он склонил голову. Его гнев, его безумие... было синим. Как та ночь. Тот бархат. Как платок, мерцающий сейчас на шее Химико, гетеры из Фискоса. Или оттоманской шпионки. Чаровницы, колдуньи, ведьмы. – Вы были в такой ярости тогда, в том доме. Мужчина увидел Пасаргады. Почувствовал что-то, впервые за тысячу лет, к Кинаа и Путайе. Или... Родриго и Карлосу – своему другу и адъютанту из Кадиса. Или... – Я видела, вы поняли все почти в самом конце. И попытались, – Химоко дрогнула, – схватить меня. Чуть не сорвали перстень. – Да. Да... – Алехандро... то есть, Александр теперь помнил. – Я оставила его вам в следующий раз, в Андалусии. – Девушка взялась за его запястье обеими руками. В ее голосе звучала мольба: – Мне нужно было остаться самой, но я так боялась. Боялась, что вы не почувствуете, не поверите! – Слезы хлынули по ее щекам. – Я и сейчас решилась едва-едва, потому что больше не в силах! – Химоко сглотнула комок в горле. – Вы ведь так хотели меня увидеть... О, если бы я не прочла вашу судьбу!.. Офицер совершенно инстинктивно накрыл ее ладони своими. Он поступил бы так с любой нуждающейся в подобной помощи девушкой – но с Мармарисской Химоко... все чувствовалось слишком особенным. – Из-за моей нерешительности все пришлось повторить трижды... – Она подняла голову, глядя ему прямо в глаза. – Скажите, вы... еще в силах быть кем-то... другим? Кем-то, о чьей жизни вы раньше мечтали? Кем-то, кто... был бы... со мной? Вместо ответа Александр взглядом попросил ее вытянуть руку. Вложил свой до судороги сжатый кулак в хрупкую ладонь чаровницы – и расслабил наконец пальцы. Перстень блеснул среди них вторым солнцем. За окном же собирался долгожданный, очистительный дождь.