еретик

Цзянь И лихорадило. Последние четыре года — в жару и горячке. Воспаленное сознание чернело обуглившимися остовами — что-то было не в порядке, что-то загоралось и полыхало изнутри, не давало восстановиться и возвращало Цзяня к очагу отравляющего пламени. Циклично, из раза в раз, в одно и то же: свежий пасмурный день, трясущуюся на ухабах телегу, густому налету зелени на склонах и гулу приближающейся селевой лавины. Точка отсчета. Цзянь И сглатывал накопившуюся слюну, силой проталкивал раскаленный воздух из вздымающихся легких, сжимал в кулаке простынь и не мог очнуться от своего кошмара. Даже открыв глаза — не мог. Вспаханная, вывернутая наружу мясом, спина горела не так сильно, как трепыхающийся в судорогах рассудок. Цзянь И сжал губы и сосредоточился — устремил все свое внимание на раны. Глубокие следы ударов пульсировали и растекались по всему телу реками боли. Хорошо… Он то проваливался в забытие, то выныривал. Время двигалось странно. И сон был — странный. Прозрачно-липкий. Плотный и оглушающий. Самый неприятный — парализующий. Цзянь И смотрел на покосившийся шкаф, пробовал пошевелиться и издать хотя бы звук, но не мог даже отвести взгляд. Он был заперт в своем оцепенении и наблюдал за тем, как в застывшем кусочке пространства дрожит и вырисовывается неясная тень. Как она медленно приближается, мигая красными прорезями глаз. Ощущал, как рвущийся из горла крик раздирает все его существо от невозможности оформиться и выйти наружу. Тень скалилась ему, расправляя массивные черные крылья. Цзянь И сделал усилие — заорал внутри этого оцепенения, заорал так, что смог, наконец, открыть глаза. Вздрогнул, тяжело вдыхая через навалившуюся тяжесть. Вдох, выдох. И еще раз. Взгляд за окно — поздние сумерки. Для Кашгара — ночь, но по времени чуть больше шести. Видно первые звезды, слышно голоса капелл. Акустика в храме была мощная — ревербирация выходила за стены Церкви, разливаясь по городу тающим эхом. Цзянь сел в кровати, наблюдая за движением облаков: их подсвеченные, светло-серые волокна плыли по бездонной небесной глади. Тело сопротивлялось любому движению. Отяжелевшие кости ныли, голова кружилась, мышцы ощущались разваренным в кашу месивом. Он пролежал здесь больше суток — хотелось свободы. Наружу. Цзянь И собирался с силами, прежде чем подняться. Он сидел на кровати, свесив ноги. Дышал глубоко и ровно. Болезненно гудело все — даже зубы, даже волосы и кожа. Слабость. На мгновение он отключился, вот так, сидя и покачиваясь. Наружу! Очнулся, снова лежащим — в неудобной позе, будто манекен, брошенный на постель. — Наружу, — прошептал он, сползая на пол с одеялом на плечах. Шатаясь, толкнул деревянную дверь. Вышел в холл. Лестница была совсем рядом; эта вела на задний двор, на дорогу, по которой доставляли провиант. Цзянь И спустился, хватаясь за стены и останавливаясь, когда в глазах темнело. Босым ногам было зябко. Его бросало в пот. По губам несколько раз пробежал ток — он медленно опускался на корточки. Слабость. Тошнота. Наружу… Наконец, он вырвался из давящих стен — вывалился на улицу, чуть не клюя носом землю. Приятный холодок прошелся по загривку, по открытым участкам спины. Цзянь уронил одеяло и почти уронил себя — колени подкашивались. Налетевший ветер всколыхнул его влажные от пота волосы. Цзянь медленно опустился на обочину, зарылся ладонью в мягкую траву. Сжал слабыми пальцами. Псалмопение продолжалось — хор, подобно сонму ангелов, исполнял «Прекрасну Милость». Ангелы ассоциировались у Цзяня с ужасом и тепловым ударом. А под «Прекрасну Милость» отпевали погибших. И маму. И… — Заткнитесь, — Цзянь повалился набок, крепче кутаясь в одеяло. — Заткнитесь… Ненавижу. Как от вас спрятаться? Умоляю, заткнитесь… Сил не было на слезы, на крик — на то, чтобы убежать от этих голосов из города. Вероятно, они настигли бы его в лесу, в горах, в самой глубокой пещере. Цзянь молча ждал, пока закончится эта пытка. На свежем воздухе было легче. Он расслабился с наступившей тишиной. Вышел из позы эмбриона, втянул носом воздух, закрыл глаза, вслушиваясь в тонкую, едва уловимую трель сверчков. Колыхание травы. И движение на небе. «Звездная Ночь» Винсента Ван Гога — любимая мамина работа. Только после ее смерти Цзянь начал бояться эту картину. В ней было что-то жуткое, слишком живое, живее, чем мама и чем… — Пожалуйста, — он оперся на руку и, не без труда, принял сидячее положение. Прищурился, возвращая взгляд на медленно вращающееся небо. — Ты, — он приподнял дрожащий от слабости палец — ткнул в самую яркую звезду. — Будь потише. Звуки, шорохи, ветер… перегруженная нервная система реагировала на внешние раздражители чересчур болезненно. Цзяню казалось, его разрывает, что он — оголенный нерв и вот-вот лопнет, взорвется. Накрывало чувство нереальности происходящего: ткни в небо сильнее — разорвется; вырви клок травы — и увидишь зияющее под ней Ничто. От следов ударов на спине, от кошмаров или от осознания содеянного хотелось сдохнуть. И уж лучше тут, чем там — в крохотной комнатушке, где душат призраки сонного паралича. Он не знал, сколько просидел так. Знал только, что переживает темные, мучительные минуты, конца которым, нет и, кажется, никогда не будет. Когда тело и разум — кровящая рана, а мир вокруг — слишком грубо до этих ран дотрагивается. Грубо и равнодушно. Однако… Цзянь подумал о Мо Гуань Шане и монахине, которая заботилась о нем, пока он спал. Подумал о побаивающейся его Сяо Хой, мягкой и заботливой Мо Минчжу, и о Шэ Ли — почему-то, он подумал и о нем. А еще он старался не думать о той, кого чувствовал развороченной плотью. Её приближение, присутствие — мучительное, невыносимое, — её ранящие попытки сблизиться и… — Цзянь И! — он медленно обернулся через плечо. Чжань Цзыси. Пушистая челка, две косички, вечные ссадины на голых коленках и бездонные серые глаза. Его глаза. Последняя Чжань в Кашгаре — лучшая травница, ведунья и знахарка. Любимица стариков. Гроза детей. Сладкая ведьма. — Почему ты здесь? — она обошла его, встала посреди дороги, придерживая в ладонях расшитый вручную холщовый мешочек. Огромная сумка через плечо, набитая травами, огромные глаза-мины, огромная и неподъемная правда — на ее месте сейчас мог быть… — А не видно? — Цзянь ухмыльнулся — ядовито, слабо и не поднимая головы. — Загораю под Луной. — Тебе нужно в постель. — Он слышал ее голос и смотрел на худые убитые колени. Ни в коем случае нельзя было поднимать взгляд. Кровь приливала к лицу и конечностям. Цзянь чувствовал, как гнев наполняет его — придает силы. — При твоем состоянии… — Боже! — воскликнул И, рывком поднимаясь на ноги. — При моем состоянии мне противопоказана ты! Зачем пришла?! — все еще — не глядя в глаза. Все еще — слабо, шатаясь. От рывка — с темнотой перед глазами. Недостаточно громко. Недостаточно убедительно. Вероятно, сейчас он звучал не грозно, а жалобно. Отчаянно. — Я услышала о том, что произошло, — она сделала шаг навстречу. Цзянь знал, что нельзя смотреть в глаза. Знал, но… — Мне надо было… — Тебе надо было сдохнуть! — …но взгляд — последнее, что могло донести до нее жгучее, неподъемное, выжирающее черным пламенем — его, ненавистно-горькое. Сейчас он мог оттолкнуть ее лишь так — глаза-в-глаза. Пусть, наконец, поймет. — И было бы здорово, притворись ты хотя бы, что мертва! Серый. Серый бывает разный. Блекло-серый, безликий — как-то, что некогда было пурпурным или зеленым, но потеряло и забыло себя. Шэ Ли. Спокойный и устойчивый, как гранит, звенящий и жесткий, как металл. Беспокойно-серый. Темный и наэлектризованный, как грозовое облако. Грязный серый. Чистый. Чистый… Цзянь не хотел подрываться на этой мине. Цзянь хотел сделать больно, но вогнал нож в собственный живот. Ведь знал, что нельзя смотреть — двойным рикошетом, от собственных слов и взгляда. Не его взгляда. Цзыси была гиперактивной и вертлявой в детстве, подростком — легковозбудимой и обидчивой, сейчас же — Цзянь не хотел знать, но видел, видел, и это щипцами выворачивало оголенные нервы — чувствительной и очень красивой. Она отшатнулась, сжав мешочек в пальцах. — Так ты, — ее голос дрогнул, — ненавидишь меня, — кристально-серый, прозрачный, как вода. Две дрожащие сферы — тонкие лучики радужки, отражающие небо. Ее льдистые глаза, в которых отразилось вероломное уродство. Цзяня бросило в жар. — Хорошо, — голос Цзыси дрогнул, но не надломился. Она отвела взгляд. — Извини. Я принесла тебе лекарства, — она поднесла мешочек к лицу. — Привет из того света… — шепотом. И уронила себе под ноги, прежде чем развернуться и убежать. Лицо Цзяня было красным — и так не краснело оно от гнева, как сейчас краснело от стыда. Официальная часть служения подошла к концу. Мо Минчжу забирала ноты, когда её сын — её чудесный и совсем уже взрослый юноша, — подошел к ней, явно чем-то обеспокоенный. Она спускалась с кафедры, прижимая к груди ноты, он — поднимался навстречу: — Мам, ты как? — Гуань Шань протянул ей руку. Минчжу оперлась на нее — ступеньки были широкими и крутыми. Не то, чтобы ей требовалась помощь, но этот жест был не лишним. — Хорошо. Что-то случилось? — он не всегда подходил к ней после собрания — проводить или провести немного времени. Обычно молодой проповедник был занят. — Нет, — Гуань Шань позволил ей взять себя под руку. Минчжу по голосу слышала — напряжен. — Я… в общем, как тебе проповедь? — Очень понятная, — они шли по опустевшим рядам, не обращая внимания на бегающих между скамейками детей. — Думаю, тебе стоит быть смелее, давать нам более твердую пищу, — она ободряюще потерла его предплечье. — М, — они остановились в самом конце, у трансепта. Голоса гостей, снующих у длинных столов с угощением, стали звучать отчетливее. Преподобный нахмурился, уперся взглядом в вымощенный пол. — А ты… не заметила ничего необычного? Мо Минчжу подняла брови. — Необычного? — она вгляделась в его лицо, пытаясь уловить — понять, что не так. Гуань Шань кивнул и нахмурился еще сильнее. Госпожа Мо давно не видела этого выражения на лице — с тех самых пор, как он перестал возвращаться домой с ссадинами, синяками и взглядом побитой собаки. Очень побитой и очень злой. И было это очень, очень давно. Она отпустила его руку и перевела взгляд на зал, на кафедру, воссоздавая картину: вот её мальчик, в строгой сутане и белой колораткой под шеей, проповедует с трибуны строго и уверенно. Необычного? Ей показалось, что в этот раз он вещал жестче, будто продавливая собравшихся, но предыдущий проповедник — Линг, проповедовал именно так. Живо и яростно. — Необычного… — повторила она задумчиво. — Не бери в голову, мам! — вдруг оживился Гуань Шань. Он зачем-то тер и тер друг о друга пальцы, будто пытаясь стряхнуть с них мел или налипшие нитки. — Я так спросил… Ну, ты знаешь, давно не интересовался твоим мнением, — это тяжелое выражение, наконец, разгладилось. Он даже попытался улыбнуться: — а тут еще гости — первые на моей проповеди. Я немного переживал, понимаешь? — А, — Минчжу выдохнула. — Вот об этом не волнуйся! — подтверждая слова, она легко махнула рукой, — ты же о братьях Хэ? — они, не сговариваясь, обернулись. Младший из них — Тянь, — как раз накладывал фрукты себе в тарелку. Он перехватил взгляд Минчжу и улыбнулся, махая ей ладонью. — Интересный молодой человек, — она помахала ему в ответ. — Тут бы и я, наверное, занервничала. — Да уж, интересный, — тихо процедил Гуань Шань сквозь зубы. — Что? — Ничего, — он отвел взгляд в сторону и потер шею. — Ты сегодня как обычно? Сразу домой? — Угу, — она кивнула, — Чжань Цзыси обещала заглянуть — надо поставить чай! — Ладно… — устало потирая лоб, Гуань Шань отступил от нее на шаг; но удивленно распахнул глаза, когда почувствовал мягкую ладонь на своей щеке. — Ты прекрасно справляешься, — Мо Минчжу встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку. — Я горжусь тобой, Мо Гуань Шань. — Мам… — он закатил глаза. И перехватил ладонь, чтобы легонько — нежно — сжать. — Не задерживаю… Ты иди. Мимо них, будто тень, проскользнула высокая фигура зампредседателя. Шэ Ли бы, возможно, остался в Храме еще на пару часов, но, наблюдая за этой сценой, решил, что с него достаточно. В проходе он столкнулся плечом о плечо — кто-то загородил торец. Ли поднял голову. Хэ Чэн. Он еще не видел его лица — глаз — в непосредственной близости. Шэ Ли отшатнулся: — Какого… Стоило извиниться. Но ощущение, пробравшее от этого взгляда, не было ни на что похоже — потому что еще ничего не пугало его так сильно.