Абонент временно недоступен. Оставьте сообщение на автоответчик.
Молитва Первая
Pater noster, Отче наш, иже еси на Небеси! Да святится имя Твое… Нет уж, Небесное Вашество, увольте. Этими словами начинался каждый мой день с трех лет — или раньше, просто я тогда, по счастью, их не разбирал. Ну что, не против побеседовать по-братски, Отец мой? Не сотвори себе кумира, да? А мне не нужно идолопоклонство: превыше всего почитаю брата своего и первый ему башку снесу за предательство. Так что, Отче, сочти за честь: Ричард Валли готов назвать Тебя братом, слышал? Раз уж Ты мне брат, давай договоримся: «не убий», «не укради» и «не прелюбодействуй» — это не для меня. По рукам? Твое здоровье, Отче! Что ж не отвечаешь? Ты никогда не отвечаешь… — И не стыдно тебе за такую ересь? Повезло, что это я. Ну здравствуй, совесть. Высокая такая, худощавая совесть с омерзительно бездуховными глазищами. — Да у нас всему отряду не стыдно! — Им тоже со мной повезло, согласен. А теперь вставай! Снова напился, как свинья… — Ну не кряхтите, доктор, надорветесь еще… Кто вас-то зашивать будет? Оставляйте здесь: сами ж знаете, завтра буду трезвее стеклышка… стекол, как трезвыш… Знаете, в общем. — Знаю, знаю, — мне не нравится твой суровый взгляд, доктор… — а зашивать меня будешь ты, трезвенник. Знакомься, Отче! Это Жак, новый ангел-хранитель нашего гарнизона. Жак прибыл в наш полк на закате третьего дня. Безусый, беленький, чернявенький, с проседью, весь с иголочки… был, пока не закатал рукава и не потребовал лучшего пойла в гарнизоне. Нет, только представь: нужно быть им, чтобы в первый же день получить в морду… — Как челюсть, доктор? — я не выдерживаю и расплываюсь в… Точно, Боже! Забыл предур… пердупе… сказать, что люблю в красках представлять себе себя, все же я лицом пригож, с конем не схож. Да и не знаю я, видишь ли Ты меня или смотришь вообще в другую сторону и только слушаешь мою болтовню. Так что наслаждайся! Итак, я расплываюсь в самой что ни на есть ехиднейшей улыбке… — К черту челюсть! Поднимайся… Знаешь, он богохульник. — Да-да, Валли, а еще я одержим Дьяволом. У-у-у! Пойдем, бедолага. Попялишься в потолок своей каморки. Челюсть у Жака-то теперь кривая, зато руки крепкие, ух! Как меня ведет-то… Боже, Ты это… когда Дьявола изгонять будешь — только не превращай Жака в соляной столп, ладно?* * *
Молитва Разговор Второй
* * *
Разговор Третий
— Guten Morgen! — Фриц, черт тебя подери! — И тебе bon matin, — отзывается Жак. — Но ты сегодня… — Жак неторопливо переводит взгляд на запястье, — на семь минут раньше. Чувствуешь себя нормально? — Да-да, загибаться больше не собираюсь, — Боже, ну как можно ухмыляться во все тридцать два, когда их только двадцать девять? — Капитан говорит, завтра нас отправляют на учения. На границу с Англией. Нет. Нет-нет… Боже, скажи, что это шутка? Я хочу на Родину, но не в мешке… Не смейся, Боже: на учениях тоже можно сгинуть, я слышал. Подожди… Кто отправляет на учения через море? Господи, скажи честно: это как-то связано с войной на Оранжевой реке? — На учения? — голос Жака бесцветный, холодный. Он и так умеет? — Тогда удачи, Фриц. — Да-да, удачи, — не выдерживаю я. — А мы, если что, подлатаем. — Подлатаем, — как же не нравится мне этот глухой тон, Боже… Сами учения мне, Боже, если что, тоже не нравятся. Так что если Твой План состоял в моем отречении от стези врача, то можешь нас разворачивать прямо сейчас. Даже не дожидаясь появления пикси. Да разворачивай, я Тебе говорю… На границе мы уже три недели. На три недели мы увязли в английских болотах. Вокруг — километры бурой травы и заботливо оставленных Тобой овражков, где хорошо бы промочить только ноги, не горло. Зато я все меньше боюсь, что меня случайно убьют мои же родичи. В этих болотах я сгину куда раньше… — Мы все тут сгинем раньше… Ай, черт! — ой, Боже, Ты ведь это видел, правда?! Как он красиво поскользнулся… — Будь прокляты эти болота… Согласен, но… — Стареете, Жак. — Мне двадцать восемь — пора бы уже, — язвишь, старик! Ну ничего, ничего… — Врача сюда! Врача! — так, а это что за чертовщина?.. Стареет он. Конечно. Ты посмотри только, как припустил… — Ой, господин Жак! Пьеру ногу придавило! Пьер — второй и последний француз в нашем гарнизоне, картавит похлеще Жака. А еще ворчит постоянно. Еще даже не углядишь за углом лоснящуюся черную макушку, а уже слышишь чертыханья. Вот и сейчас… Черт. Ты бы хоть предупреждал, Боже… Ногу ему придавило… Да на него сосна упала! Нехорошо в земле укрепилась корнями, а почвы ведь здесь еще и подмывает… Но не так важно даже, как именно придавило. Вывод, увы, один. — Нужно ампутировать. — Я голову тебе ампутирую, Дик! — так, а это уже интересно. — Но… — Жак, ну как у тебя получается так на меня смотреть? Ехиден черт! Вот возьму и нарисую тебя: серые глаза прищурены, пробившаяся, наконец, щетина уродует закопченный подбородок, еще и нижнюю губу прикусил — красавец! — Ампутация — дикая потеря крови, а у нас не так много припасов осталось. Инструменты не в лучшем состоянии. И оглянись вокруг, Валли: ты действительно считаешь, что ампутировать посреди болот — отличная идея? — Но… — Ампутировать — край. Надо попробовать что-то еще. — А… — Вспомни болезнь Фрица, Дик, — а это к чему… — при неудачной ампутации Пьер задохнется в десять раз быстрее. Три часа. Три часа мы пытаемся вытащить Пьера из-под дерева. Помог бы Ты, Господи… Жак кусает губу и бродит, бледный, по кругу, как неупокоенный призрак. Дурак твердолобый… Ну все, больше я это терпеть не намерен: — Нужно ампутировать. — Нужно. — О, так вы согласны со мной, док… Что? — Что слышал, — огрызается Жак. — Я дурак, доволен? Вечером мы опускаем Пьера на глубину шесть футов четыре дюйма. Он слишком долго провел под этой чертовой сосной — яд пошел дальше. Боже, Ты сволочь. Не помогаешь — так хоть не мешай… Прости, Господи.* * *
Разговор Четвертый
Везет тем, кого Ты благословил короткой памятью. Жак опять сквернословит больше всех, опять пьет за троих — это мне нельзя, ему можно, — опять получил в морду за дело… А мне теперь ему челюсть вправлять. — Ай! — Так вам и надо, — нет, я не хочу его упрекать, но как же так-то… — Надо, — вдруг кивает он. — Нужно было ампутировать раньше. Он не прячет лицо в ладонях, не злится, не рыдает — говорит спокойно, только губы кривит в гримасе. И все-таки… Боже, дай мне слова. — Ву зет ан имбесиль. Сор диси. Жак хохочет. Глубоким таким, грудным смехом. Ловко встает, хлопает меня по плечу и идет к остальным. Сегодня он ляжет спать без бутылки. Ты и правда постарел, Жак. Ты в гарнизоне всего два месяца, а уже сед, как лунь. А, нет. Говоришь, я должен разуть глаза? Жак, Боже настаивает, что ты уже пришел к нам седым. Ты, Жак, похоже, раньше уже был «на учениях». Мне снится заливной луг. Над ним кружит серая — нет, серебристая — хищная птица. Под крыльями — белым-бело…* * *
Разговор Пятый
Знаешь, Боже, если бы Ты не был моим братом, я б Тебя пристрелил: мне упорно кажется, что Ты издеваешься надо мной, а это право есть только у избранных. На подступах к лагерю — собака. Я люблю собак, особенно нравится чесать их за ушами… Но здесь что-то не так. Ну да, конечно: на болотах. Собака. Вокруг — километры бурой трясины, а здесь здоровенный пес с слюнявой пастью… Слюнявой пастью. И собака шатается, будто пьяная… Святые угодники. — Эй, Петер, уходи оттуда, — неуверенно начинаю я, когда собаке до лагеря не больше пары сотен шагов. А Петер совсем близко к входу… — Ой, да ты что, собак боишься? — Петер, глупый толстяк, наивно улыбается, а пес поднимает квадратную морду, ведет по сторонам мутными глазами… и бросается к лагерю. — Петер, уйди оттуда! — я истошно ору, но уже поздно, поздно… Гремит выстрел. — Ты ведь не в первый раз это делаешь, да? — я пытаюсь отдышаться, устраиваясь рядом с Жаком у костра. — Не в первый, — ну нет, мы не в пинг-понг играем: мы беседуем. — А каким был первый? — Я тогда только начинал, — лениво отзывается Жак, не отрывая взгляда от огня. — Собака укусила нищего. Он впал в буйство и попытался укусить за руку медсестру. Она хотела дать ему воды. Почему Ты тянул меня за язык, Господи?* * *
Разговор Шестой
Не люблю, когда Жак такой задумчивый. Сейчас пыхнет своей трубкой, нахмурит брови, прищурит левый глаз, будто прицеливается, и сказанет что-нибудь такое… — Знаешь, почему я Богу твоему не верю? Ха! В Тебя не верят, слышишь? — Не знаю. Жак молчит. А потом кривится, зло-зло, будто говорит мне, что умирающему не помочь: — Я. Не хочу. Чтобы на мой порог пришли сарацины с саблями. Так, друг, либо тебе совсем мозги в этой трясине отшибло… — А ты сам посуди. Приходит сарацин домой, а его у городских стен ждет армия вонючих мужланов с крестами, пошитыми на плащи. Требующих открыть ворота и освободить Храм Господень. И заодно сарацинок выдать, так, для утехи. — Так то варвары, изуверы… — А тебе почем знать? Если Бог для всех один, кто сказал, что не он привел их в Ершалаим? Не он дал им землю, кров, детей? Не он назвался Аллахом и не он послал им Мухаммада? — Друг, ты… — Так понимаешь теперь, почему я Богу не верю? Если я решу верить — верить буду Я. Если Бог явится мне и скажет умереть за Храм Господень — я сяду на пыльной дороге у ворот Ершалаима и буду молиться, пока меня не убьют. За мою веру не будет платить ни мой сын, ни моя жена, ни сосед, который, сволочь этакая, отравил мою корову, ни сарацин. И если эта седая башка… — Жак, тебе двадцать восемь… — Если эта седая башка когда-нибудь склонится у чужого алтаря, это не будет алтарь Бога-кровопийцы. — А сам ты, сам ты тогда что здесь делаешь? Зачем тащишься по этому проклятущему болоту? Зачем мы здесь, Жак? За Богом не пойдешь — а за капитаном, значит, хоть в пекло? Ну же, Жак, ты ведь понял? — Я не знаю. И Жак хохочет. Вот этим своим глубоким смехом, только он будто бы поднялся выше и теперь скрежещет только в горле, не задевая грудь. — Я не знаю, — повторяет он, отсмеявшись. — Бог знает. Боже, Ты знаешь? Ночь синяя-синяя. Звездная-звездная. Звонкая-звонкая. Взять бы сейчас холст и нарисовать — звук. Только в церкви, расписывая стены, я не слышал ангелов. Видел собственной рукой выведенные облака — да не в Твоем свете, а в охровых тенях. Взбирался на стремянку и никогда не доставал до неба — только до потолка. Так зачем мне сейчас краски? Снова бессильно смотреть, как своей же мазней заглушаю звездный звон? Ночь синяя-синяя. Звездная-звездная. Звонкая-звонкая. А мне все чудятся зарева пожаров в причудливых сарацинских землях… Ты правда приведешь меня когда-нибудь к чужому дому — убивать? Скажи мне, Боже, если в Содоме найдутся пятьдесят праведников…* * *
Разговор Седьмой
— Guten Morgen! — Bon matin! — Good morning! — а я чем хуже? Хорошие новости, Господи! Кажется, мы выходим к деревне. Я уже чувствую запах свежего хлеба, м-м-м… Эй, Боже, а Ты точно Жаку местечко не в Аду уготовил? Из него бы вышел замечательный черт. Ты погляди, как вымазался! Это он вчера у костра заснул. Замерз, говорит… Вот ему в деревне точно надо сначала вымыться. — Фью-фить, фью-фить, цы-цы-цы, — малиновка на верхушке старой осинки любопытно склонила головку. Боже, я дома. — Good morning! We are… — я приветливо улыбаюсь встречающим нас у ворот жителям, мучительно вспоминая слова родного языка… — Хлеб! У них есть хлеб! — вдруг орет Клеменс, тощий австриец с вечно опущенными уголками губ. — Налетай! — и сносит с ног курносого мальчишку. — Налетай! — и с этим криком наш отряд врывается в чужую деревню. Хлебные крохи теряются в бородах, молоко стекает по усам, куриные кости вываливаются изо ртов. — Эй, братва, у них и стулья есть! — Сил нет больше сидеть на этой хлюпающей грязище! — подхватывает кто-то. Мать Господня. Боже, что происходит? Что происходит, черт Тебя подери? — Жак! Жак привалился к остаткам забора и просто стоит, прикрыв глаза и до побеления прикусив щеку. Боже… Я вдруг боюсь, что он как раз знает, что творится. Изголодавшиеся в болотах звери стаями несутся по деревне, сметая все на своем пути, подхватывая вещи в свой поток, выкидывая их обратно, изломанные, испорченные… Я не знаю, кто первым из местных стариков принес ружье. Только за первым выстрелом раздается еще один… Если Ты не записал Жака в черти, то записал в архангелы. Грозные, бренчащие оружием и чужие. И страшные. Я никогда так не боялся, мать твою. Черт… Боже, Ты ведь помнишь Фрица? Ты не можешь его не помнить! Обещай, что позаботишься об этом несмышленыше, он же сам даже ствол почистить забудет… Нет больше нашего Фрица, Боже. Как стрельба пошла, патроны разрывались какой где. Мы тоже за винтовки схватились… И нет нашего Фрица… Ха. Ха-ха, Господи, ты бы знал, как смешно получилось! Раз — и нет мальчишки… А Жак-то, Жак! Ты представь: вот щелкнул затвор… Я как увидел ружье у этого старика, отмер, наконец, ринулся было оттаскивать Фрица, только был слишком далеко. Жак ближе всех к Фрицу стоял. И вот доходяга этот стреляет, а Жак-то, а Жак-то дернулся весь! Дернулся — и не двинулся. И в лице изменился, будто решил что. И нет Фрица. Ха… — Ты, — говорю, — чего застыл-то, Жак? Ну как же так? — Я б его только собой закрыть успел, — и плечами еще пожимает, гад, будто это все объясняет. — Так закрыл бы, закрыл! Он же… Фриц! — Ты знаешь, сколько человек у нас в отряде? Знаешь, сколько рук-ног мне еще пришивать? — и усмехается криво, неприятно: — Парнишку жалко, только ты б выучил уже: врач себя бережет пуще чужого глаза. Ради таких, как Клеменс. Скажи ему не продолжать, я понял… Забрал бы Ты Жака в Ад, Господи. И меня с ним. И все это болото. Деревни нам больше не видать. Я костьми лягу, но не пущу. Зверью место на болотах. Ты создал человека по своему подобию. А скажи, Господи, а Ты правда един? Или на заре времен перерезал глотки своим Олимпийским братьям?* * *
Разговор Восьмой
— Я нарушил клятву, Дик. Я не хочу его видеть, Боже. Так ему и передай. — Дик, я клятву нарушил, — а голос-то как поднимается испуганным жаворонком. Я медленно — нехотя, Ты свидетель, — оборачиваюсь: — Что? — Клятва Гиппократа. Я убил его, Дик. Должен был зашить рану на боку, а вместо этого перерезал ему горло, — Жак выпаливает все на одном дыхании, тараторит, и это слишком на него не похоже. — Кого убил? — я слишком мешкаю, слишком… — Клеменса! — Жак истерически смеется и подрывается прочь. Отец мой, клянусь, когда я просил его забрать в Ад — я шутил. Я не пойду за ним, сегодня я слишком боюсь этих болот. Но, Боже… пусть он вернется. Я знал, что Ты меня слышишь.* * *
Разговор Девятый
Сегодня мы вышли в степь. Красно-рыже-желтая, сине-фиолетовая — колокольчики и маки, одуванчики и трава по колено — такая зеленая… — Жак, одолжи лопату? — А что так, проповедник? Господь указал тебе, где искать Святой Грааль? — Язва. Да вот как степь пройдем, хочу клад поискать. Знаешь же эти байки, как по радуге пройдешь — сундук под деревом найдешь… — Дурень ты, Дикки. А лопату все-таки отдал. А Ты отдай мне сундук, ладно, Боже? Ну и жадный Ты, Господи… Даже степь мне только приснилась.* * *
Исповедь
Они пришли ночью. Деревенские, что ли, все им выложили? Чего бы иначе англичанам нас убивать? Но нашли нас наконец среди этого проклятущего болота. С хохотом вскинули ружья… и просто пошли стрелять, как уток. Мы только глаза продрать успели, а они уже очередь выпустили с разудалым: «God save the Queen!» А я… А я бок зажимаю и понимаю, что уже слова разбираю с трудом! Смех-то какой: я ж на языке этом раньше как на родном, да не как… А тут привык к «Guten Morgen, dear friend» и задорному ответу Жака «Bon morning, mon ami». Ха-ха… Ты все-таки предатель, Боже. Привел их все-таки, ха… Я назвал Тебя Братом. А голову за предательство не снесу… Может, Ты и прав: мы наконец покинем это болото. Мы отбились, но нас уже не спасти. Может, только скорчившегося на скатке Петера. Искривило всего… Только спасать — некому: Жак вчера с вечера ушел за водой… и не вернулся. Ответь честно, Боже: неужто в кустах уснул, обпившись? Врешь Ты все. Но я верю Тебе, верю… Вылечить Петера могу я. Только вот… — Петер, где твое ружье? Мое уже никуда не выстрелит. — Ты… совсем спятил? Жак… скоро… — Где. Ружье? — Здесь, в корнях, — и глаза умные, больные. Затравленные. Хороший парень. Был. — Прости, Петер. Пуля скользит в патронник. Господи, позаботься о нем. И передай привет Гиппократу. А у меня дела. Наверное, Жак уснул в кустах у воды мертвым сном. Но если вдруг нет… В прошлый раз я разжимал его пальцы, оттаскивая от трупа Клеменса — когда он наконец вернулся после того разговора. Теперь оттащить не смогу. Так что просто… Твою мать — прости, Боже. Боже, позволь мне еще молитву. Не отпускай мне грехи — не отпускай мою клятву. Щелк ружейного затвора. Кровь стекает по пальцам — запачкаю курок… Боже, поверь, это вынужденная мера, но я даже брату не доверю всецело такое дело. Но, Господи, если Ты все-таки слышишь… Не дай Жаку пережить эту бойню. Amen