Семья

Рассвет холоден. Солнце пытается пробиться сквозь сумерки, прорывает себе путь навстречу жизни, рвется, только бы успеть коснуться лица — и не успевает. Тянущиеся к небу когти деревьев разрубают свет на лоснящиеся куски. И только скудные, но такие теплые белые блики касаются земли. Натали, запрокинув голову, прикрывает глаз. Свет, пусть и на мелочно тихий момент, но целует её в лоб — а потом скрывается между сухости листьев, оставляя за собой только призрачное чувство легкости. Чувство свободы. Натали достает из нагрудного кармана джинсовой куртки мятую пачку сигарет. Последняя. Хочется раскурить с особым воодушевлением, но мельтешащая перед глазами тень портит настрой. У Тоби трясутся руки. Не просто дрожат локти, нервно вздрагивают плечи или неконтролируемо дрыгаются пальцы — трясутся обе руки … Полностью. Натали находит это забавным и чуточку трогательным — у Тоби всегда что-то дрыгается, когда он зол или обескуражен. Несмотря на бесчувственную усмешку, Натали смотрит на него пессимистично, предрекая скорую погибель. Смерть может и не тронет Тоби в ближайшее время, но, судя по поведению, — он не рассматривает иной участи. Стоит ли говорить, что смерть однажды настигнет буквально каждого, и тогда, хочется верить, страха уже не будет. Хотя Джейн ей ночью такого наплела, что верить получается с трудом. Будет только свет — непрерывающийся бесконечный поток ясного света. Тоби открывает рот. Пузырь спокойствия всхлопывается.       — Я боюсь его. Натали в ответ только хмыкает и поджигает фитиль. С первого раза не получается, и она едко вспыхивает, закрывая огонек фиолетовой зажигалки ладонью. После абсента — а он всегда на неё влияет с какой-то магической силой, — пальцы такие непослушные, и голова совсем ватная. Нужно в следующий раз достать аспирин.       — Нихуя себе, — её тон спокоен и незаинтересован, приглушен. Всё пытается с зажигалкой бороться       — Нет, я серьезно. Я боюсь его, — Тоби, как и прежде, бледен, но Натали кажется, что цвет его лица посерел еще на несколько тонов.       — Чего тебе-то бояться? — чужой лепет Натали порядком распыляет. Тоби перестает бродить туда-сюда по сухой опавшей листве и замирает, поднимая глаза в небо. Кажется, будто два кроваво-красных глаза следят за каждым его шагом. Стоит проморгаться, как наваждение уходит, а следящее всевидящее око только отпечатывается на веках. Натали подавляет улыбку и выпускает облако дыма — слишком много драмы, рановато. Сидеть на бетонном выступе холодно и плоско, а от стен и так вечно исходит истома смертной морозности, но приблизиться к Тоби, когда его захватывает чувство истерии — себе дороже. 7:35 За ночь никто не умер. Кое-кто, конечно же, попытался кое-кого убить, но безрезультатно. И так буднечно и стабильно, что хочется взвыть от однообразности их дней. Густое голубое небо выглядит чрезвычайно спокойным, оттого — неестественно мрачным. Грядет буря. Тобиас вспыхивает, задыхаясь потоком вырывающихся слов:       — Чего мне бояться? Чего мне бояться? Нат, ты издеваешься? Тим и Брайн вот, блять, уже ничего не боятся, а я не хочу становиться следующим. А я стану, Нат, я стану следующим! Он не остановится, он не даст мне спокойно жить дальше, он, нахуй …. Е-сли не… Если сейчас не следит за мной, то вот-вот начнет делать это. Натали безучастно моргает. Смотрит в ответ непоколебимой столетней скалой. Куда более захватывающим зрелищем оказывается серый перистый дым сигареты, поднимающийся к небу и оставляющий после себя запах ментола. Она уже ненавидит яблочный абсент всей своей, сука, душой.       — Хватит истерить, раздражаешь, — меланхолично говорит Натали, и Тоби начинает злиться еще сильнее. Ему хочется схватить несчастный окурок и прожечь её единственный живой глаз.       — Ты, блять, меня не слушаешь? Какого хуя ты тогда вообще тут делаешь?       — Забавно, что ты спросил, — Натали делает еще одну глубокую затяжку, тушит о кладку сигарету и выпрямляется, похрустывая позвонками. У Тоби от напряжения дергается глаз. Хочется что-то разорвать на части. Или кого-то. — Но нам нужно проверить бойлер. Вода не идет.       — Бред, — вспыхивает он, хватаясь руками за волосы. Страх вперемешку со злостью нагревают его организм до предела. И разрывают кожу — Тоби с размаху бьет по бетонной стене, распаляясь на кусочки. Натали бесчувственно поджимает губы и оценивающе посматривает на кровавый след. Дом всё впитает, понуро поблагодарив за очередные трепетные человеческие эмоции. В порывах эмоций Тоби становится идиотом похлеще тех тупых мужланов из бара, которых Натали резала месяц назад, но всё не может забыть их тупых глаз.       — Побереги нервишки, здоровяк, — она пару раз хлопает Тоби по груди и идёт вперед, задевая плечом. Забавно, как, несмотря на тяжелую ночь, у неё пока что нет запала ругаться с Тоби. Хотя его истеричное поведение порядком злит. За домом, среди поросшей травы и некогда двумя кустами диких роз, стоит гудящий сарай. Внутри — их цель.       — Нат, кого хуя в этом доме вообще вода есть? Мы посреди чащи хер знает как далеко от цивилизации, шаг влево — распотрошен, шаг вправо — заживо сгорел. Тоби искренне пытается достучаться молоточком искренних чувств до её похороненной на глубине шести футов души. Только какова цель — Натали не понимает. Она не выспалась, печёнку продолжает жечь с вечера; Аркенсоу, этакая дрань, слиняла и всю ночь орала в припадке. Как потом выяснилось, это были клоуны, но Тоби уже рассказал, что он лично явился по их склочную душу — почему-то Натали кажется, что она у них одна на двоих, — так что проблем на горизонте не так уж и много. Но вот сгореть заживо было бы неплохой перспективой, даже приятной. Но Натали, вообще-то, боится боли и не любит истеричных нытиков. Странно, какие же тогда … люди … окружают её по жизни.       — Ему от меня что-то надо, Нат. Моя душа и моё тело. Как бы поэтично это не звучало, нихуя поэтичного в этом нет. Гнусавый тон нужно пресекать.       — Так, — Натали начинает закипать. Она замирает, в нервном жесте подняв плечи к голове. Тоби едва не врезается в спину. — Дружочек, тебе напомнить кое-что? Ты прокси. Малыш на побегушках, ага? В ответ — лишь молчание и тысяча громких мыслей. Но Тоби сухо отвечает:       — Ага.       — И хотя твоя жизнь — дерьмо собачье, помни, она защищена от его кары чуть больше, чем жизнь каждого из нас, ага? Мы сегодня с Джейн буквально об этом, кстати, говорили.       — Ага.       — И поэтому ты не будешь вываливать на меня то, что я не хочу слышать, когда у меня и так своих проблем навалом, ага?       — Ага.       — Люблю, когда ты сговорчивый, — Натали целует его в лоб, наклоняя за шею, — У кого-то из твоих близких дружков, кажется, припасены таблеточки? Диазепам или феназепам? При упоминании Тима Тоби становится еще более серьезным, а во взгляде проявляется холодность.       — Это транквилизаторы.       — Ну и Тим не железный малый.       — Не хочу о нём говорить. Оно и понятно. Отношения между прокси — должные состоять из одних мозговых импульсов на троих, могли быть примером эталонного чувства для всех частей семьи к жизни и своей роли в ней. Эфемерные, существующие сознанием на мир реальности и на мир теней, прокси должны были двигаться идеально-отточенным механизмом, действующим на поражение, безумной и опасной машиной убийств. Таковыми они и были. Почти всё время. Но оставаясь один на один друг с другом, превращались в три сволочных, готовых перегрызть глотки ради милости покровителя, мрачные тени. Натали понимала это, смотря на троих со стороны.       — У Тима и Брайна с ним всё по-другому, — шепчет обреченно Тоби, отворачиваясь спиной. Дыхание затрудняется, и дело даже не в рваной ране на щеке. — Он полностью в их сознании, может контролировать каждый шаг. Я боюсь этого, я не хочу этого, Нат. Так не хочу потерять себя. Натали нечего ему ответить. В няньки она не нанималась, поэтому, похлопав Тоби по плечу, устремляется в глубь гудящего сарая. Если перед завтрашней охотой не наестся вдоволь и не сможет выпить чистой воды, дом сотрясётся не только пустыми криками.       — Тогда режь вены, — выдыхает она. Потому что скрыться от него невозможно. Ни у прокси, ни у остальных. Потому что вне истории, где-то там, за границами ближайшей видимости от дома — надгробные кресты и, как поэтично, гниющие под землей тела. И каждый раз кто-то подбрасывает монетку — станет ли он следующей прикормкой для червей, или однажды ошметки тела прокси разбросают по Шервуду.

***

В мире Джуди нет деления на оттенки. Мир контрастно-категоричен. Когда в дверь комнаты разносится стук, она не спит. Сидит на столе, умоляя пришедшую тень скрыться восвояси. Свалить нахуй, оставить её в одиночестве навсегда. Пришедшие в жизнь люди делятся на две категории: те, кто приносят радость и те, кого она хочет убить. Единственный приносивший радость человек сгинул, пропал, растворился. Но стук повторяется настойчивее — костяшки бьют грубее, а значит, стоящая вне комнаты загадка не будет распыляться на вежливые переговоры. Джуди закусывает губу, хочется крикнуть, что она занята, не одета, еще спит, да что, блять, угодно, что имело бы вескую роль в мире обычных людей. Для семьи причин игнорирования друг друга нет.       — Открывай, — голос хриплый, прокуренный и очень-очень тихий. Один из самых редких для слуха. Мурашки бегут по рукам. И это великое радушие со стороны говорящего сначала попросить. Больше такой привилегии в свою сторону Джуди не дождется, и второго — предупреждающего — выстрела в воздух не случится. Только в грудь. Она подчиняется и поднимает руку, искры пестрящей божественной энергии поглощаются старой черной древесиной, и три замка — каждый защищается, как может, — по очереди, сверху вниз, щелкают. Брайан Томас не носит маску в доме, но мрачное иссохшее серое лицо и так кажется вполне нечеловеческим. Его появление за медленно открывающейся дверью страшит и пугает — Джуди напрягает мышцы рук, посылая сигналы спинному мозгу — вот-вот придется схватиться за меч. Но Брайан тих. Смотрит на неё нечитаемо и проникновенно. Она знает, что Томасу где-то за тридцатник по человеческим меркам, но даже представить себе не может, чтобы что-то настолько ужасное могло заставить человека выглядеть, как восставший из могилы труп. И дело даже не в возрасте. Дело во взгляде, в опущенных уголках губ, редкой щетине на усталом лице. Дело в том, что творится у Брайна внутри — а его внутреннее «я» очень давно и очень беспрекословно подчиняется ему. Джуди смотрит в ответ, не пропуская взгляда, ждет и молчит. Когда Брайан открывает рот, шум в её ушах разгоняется громче, заполняя собой любые посторонние звуки.       — Он доволен тобой, — проговаривает тусклый голос. Но быть той, кем он доволен — не привилегия. Для Джуди это своего рода наказание, высечение собственного имени на похоронном камне.       — Джуди всё равно, — щебечет она, находя внутри толику сил. Брайана этот ответ не устраивает, судя по расширившимся ноздрям и напряженным жевалкам. Джуди продолжает внутренне твердить: «Джуди, будь сильной, будь сильной, будь сильной».       — Остаешься дома, — механический голос походит на скрежет металла. Джуди, если бы кто вырезал её глаза, ориентируясь только на слух, сказала бы, что он контролирует тело Брайана — настолько тот мрачен и похоронен глубоко в себе. Но глаза Джуди на месте, и она видит, как ясный, не блекло-белый взгляд касается души. — Ночью была потасовка. Уберешь кровь. Остается только кивнуть. Джуди и пальцем не притронется к крови кого-то из семьи, чувство презрения возьмет вверх. Брайана же это не интересует — он подчинен только высшей воле. Но дом, тяжело вздохнув, сделает всю работу за них, призывно взвыв, умоляюще упав на колени, задрожав до новых трещин в стенах — сделает всё, лишь бы боль не наполняла изнутри с каждым днём все больше и больше.       — И охраняешь. У прокси словно стоит жесткий лимит на слова. Он говорит так, будто каждый произнесенный звук оставляет в горле глубокий кровоточащий шрам. Будто говорить — значит скрести по разгоряченному горлу ножом. Впивать иголки. Глотать стекло.

***

Дышать. Дышать. Дышать. Легкие горят — грудь вздымается. Прожигает. Жжет изнутри. Джейн пытается кричать — сиплые истошные стоны. Горло сорвано. Руки ободраны до мяса — пыталась содрать кожу живьем. Джейн дышит. Истошно глубоко. Прорывает ногтями ребра — легкие должны дышать. Расчесывает до крови горло. Кожа белая, неестественная. Кожа красная. Джейн пытается вырваться. Дикой кошкой рычит, скребет, хватается за всё подряд. Тело мертво — подчинено чужой воле, управляемо не ей. Джейн в бешенстве. Злость комками заполняет всё. Злость сочится в каждом рывке. Ударе ног. Джейн сопротивляется, вцепившись зубами в чужую плоть. Удар в висок — и мир во мраке. Джейн вскакивает на ноги. Только-только прояснив сознание, готовится нападать. Колени дрожат, но мышцы стальные и прочные. Голые ступни кровью липнут к дереву пола. Она дышит. Дышит. Дышит. Дышит, ощупывая тело на наличие оружия. Нет ничего, кроме её самой и рваных вонючих тряпок одежды. Джейн пятится к углу. Не сводит глаз. Не моргает, не расслабляется, не произносит и звука. Но в ответ — лишь многомерная жадная тишина. И три — пять, восемь, десять, сто — пары глаз. Весь мир не сводит с неё прищура. Мир бдит. Лелеет надежду. Готовится. Ждет её отступа, затачивая нож. На неё смотрели и раньше. Она помнит взгляды. Помнит сотни взглядов. Помнит пропитанное сочащимся ехидством самодовольствие. Помнит себя со стороны. Помнит кровавое озеро, кишащее всплывшими трупами. И едва подергивающимися останками людей. Помнит два чернющих глаза. Помнит тягу на глубину. И лёд воды. А после — тело в горящем кипятке. И сотни стонущих голосов в ушах. В голове. Джейн на суше. Обстоятельства — всё те же. Дышать. Дышать. Дышать.

***

Джейн разлепляет стеклянные глаза. Спекшаяся кровь стягивает кожу лица, но за ночь ссадины успели срастись, оставляя за собой едва заметные сухие рубцы. К обеду кожа разгладится. Вернется в свое состояние гладкой ровности. А пока Джейн остается только тупая физическая боль. Перина матраса кажется неестественно твердой — в её комнате под простыней лежат несколько шерстяных пледов, иначе в ребра впиваются жесткие металлические пружины. Джейн проводит настороженным внимательным взглядом стены, разодранные выцветшие апельсиновые обои выглядят неестественно ярко. Утро. Свет из окна кажется хриплой тихой насмешкой — такой чистый и свежий. Джейн тяжело поднимает свинцовую голову, тело разрезает разряд — от шейных позвонков до копчика. От звона боли в комнате вздрагивает еще одно тело, и черные склеры ловят открывшийся уставший взгляд Джеффа. Невыспавшегося, грозного и опасно-тихого Джеффа.       — Живучая ты скотина, — шелестит он непривычно низким сухим голосом. Джейн смотрит в ответ расслабленно — слишком давно его знает, чтобы бояться угроз. В конце концов — это она лежит в кровати, а не валяется на ледяном полу.       — Помолчи...       — Выше моих сил, — пауза. А после: — Кто это сделал? Джейн задумывается всего на секунду, вспоминая скривившихся в нескончаемых муках лица черно-белых клоунов, когда несколько отростков лощеной темноты утащили их в ночь.       — Бесы. Но кара уже настигла, — она аккуратно улыбается, поднимаясь на локтях. В её шее что-то хрустит, и Джефф рефлекторно касается собственного загривка. — Не трясись. Я сильная. Джейн позволяет себе показаться слабой, дает Джеффу учуять саркастический подвох её слов — ни черта она не сильная, раз не может справиться с двумя крысами разом. Ох, какое же несчастье для него. А ведь делал такую ставку. Но Джефф не удивлённо хмыкает — во взгляде плещется снисходительная, непонятно откуда взявшаяся энергия.       — Мы тоже дрались. Не единожды. Но я отрезал Джеку обе руки, прежде, чем вырубился. Джейн хочет кинуть в него подушку, а потом запрыгнуть на плечи и вывернуть голову на сто восемьдесят градусов.       — Позер. Смешок. Хорошо. Значит, сейчас они на одной волне — волне общей ненависти к черно-белому помету. Джейн слышит хиленькое внутреннее хихиканье — это несокрушимая воля жить в реальном мире радуется очередной победе над злом.

***

Комната пыльная. Коробка. Воняет мочой и таблетками. Джейн чувствует запах больницы — сердце сжимается. Лезет на жесткую перину с ногами, прижимает к груди. Время растягивается. Время сочится сквозь пальцы. Время мчится. Время останавливается. По вискам стучит молотком. Джейн сдавливает голову. Хруст черепа. В ушах — звон. Джейн кричит, затыкается, кричит, затыкается. Затухает. И вспыхивает вновь. В глазах горит едкое. В зеркало смотреть жутко — Джейн роняет тело на пол. Каждый раз. Глаза в глаза — черный против черного. Джейн хочет выколоть глаза. Голос в голове хрипит:       — И тогда вернешься туда, откуда вылезла. И Джейн останавливается. Руки в воздухе замирают — сверхнапряжение мышц. Пальцы в танце — не свои, не её, не человеческие. Джейн хочет выгнуть каждый. Сломать под оглушительный треск. Джейн хочет голову забить. О зеркало на шкафу. Чтобы осколки под кожу загнать. Хочет из окна выпрыгнуть. Этаж второй … Хочет лететь и пластом к земле приклеиться. Кровавым месивом на земле остаться. Джейн расчесывает горло — болит. Болит ужасно. Болит как после ковша влитого масла. Раскаленного. Машинного. Под ногтями кровь. Грязь. В голове — каша из мыслей. Мешанина идей. Навязчивых желаний. Джейн прячется в кокон из пледа и одеял — голоса глохнут. В ушах не нашептывает тень. Нет треска костей. Привыкает. И тогда тьма откидывает защиту. Кричит в лицо. Обдувает запахом страха. Джейн кричит в ответ. Ногти отрастают до когтей — ими разрывает черную плоть. Время стекает в унитаз. Джейн не знает минут, часов, дней. Джейн в вечности. Снова. Теперь только стоит прочно ногами. Не тонет. Джейн спит урывками. По часу, наверное. По пятнадцать минут, наверное. По трое суток, наверное. Джейн хочет забить дверь в коридор досками — руки не свои. Руки чужие. Как ими пользоваться? Как заставить тело не содрогаться от звона? Как соскоблить его с души и уйти? Джейн пытается. Снова и снова. Тело искусственно. Неестественно. Мертво. Её тело мертво. Её тело гнило. Её тело покрывалось черными рубцовыми ожогами. Не было белых пальцев. Не было прозрачных шрамов. Не было срастающейся кожи. Кожа не может сходиться. Кожа не может не оставлять следов. Кожа — холст жизни. Но не её. Больше нет. Вчерашние — сегодняшние, только что полученные, недельные, годовые, минутные? — раны не остаются надолго. Бросают одну — прямо в омут отчаянья. И Джейн думает, что это сон. Она разрывает себя наживую. Стонет от боли. Но, в конце концов, возвращается к началу. К нулю координат. Тело перерождается? Почему голова остается такой же наполненной мыслями …

***

Свесив ноги с кровати, Джейн шипит, глядя на свои коленки, голени, икры. Глубокие полоснящие царапины, раны — дело шальных коготков Джека и Джилл — еще не срослись. Кровь не сочится, но смотреть на красные припухшие шрамы удовольствия нет. Джефф тоже смотрит — не сочувствующе, без интереса, скорее осуждающе и угрюмо.       — Успеешь до охоты? Он спрашивает не за неё, за себя. Не хочет в очередной раз залезать в окно с фантомным чувством осколка стекла в животе и болью соответствующей. Джейн усмехается — какой же слабак.       — Какая тебе разница? Будешь терпеть в любом случае. Джефф перетерпел за ночь и так много всего интересного. Но Джейн не колышет это и в процент. Если он захочет услышать заветное «спасибо», то пусть сдохнет от ожидания. Джейн на могилу плюнет. Ах, глупая Джейн, как же она плюнет, если в соседней могиле будет лежать.       — Слышу много самодовольства в твоей голове.       — А ты не подслушивай чужие разговоры. Так безопаснее жить, знаешь ли.

***

Дышать. Дышать. Дышать. Она раскрывает иссохшие губы. Разрывает пленку крови. Дышать носом невозможно — слизистая суха. Дышать. Дышать. Дышать. Джейн вздрагивает. Вздрагивает каждый раз, сжимая кулаки до лунок на ладони. За дверью кто-то проходит. Кто-то мелькает периодически. Голоса сменяются. Один за одним. Один за одним. Её не трогают — за дверью же. Но Джейн боится. Боится, что голос прорвется сквозь стену. Схватит её за волосы, схватит за уши, разорвет тело на половинки. Не оставит после неё ничего. Джейн боится не смерти. Джейн боится повторения жизни. Боится воды. Боится жестокости. Боится себя. Ненавидит себя. Защищает себя — только и всего. Но голоса… Голоса из вне — опасная дикость. Она вслушивается в хриплые смешки. Потом — в крики. Потом — в разговоры. Стены замирают вместе с ней. Затеивают игру. Жмурятся, только бы никто не нашел. Джейн скрипит руками, меряя комнату шагами. Маленькая и узкая коморка. Нет выхода и входа. Нет воздуха. Дышать. Дышать. Дышать. Темнота липнет к коже. Темнота противна и вязка. Темнота контрастна. В темноте руки белее, глаза чернее. Джейн дышит ровно. Смотрит в одну точку. Смотрит неумолимо. Прожигает стол без ножки взглядом. Джейн покорно закрывает глаза — и снова темнота. Темнота — её друг. Темнота не опасна. Темнота не опасна. Темнота не опасна. Темнота не опасна. Повторяет, как мантру, как заклинание. Почти шепчет, потягиваясь всем телом навстречу темноте. Только бы не остаться одной. Только бы не провалиться сквозь пол — туда, в пучину, в мутную зеленоватую воду. В чан с кровью. Джейн дышит. Дышит. Дышит. Легкие горят — больше воздуха. Ребра ломит. Джейн больно. Но она дышит. Пытается. Хватается руками за плечи в неизученном ранее чувстве холода. Ледяной морозности. Джейн до розовых следов впивается в кожу плеч. Боль приносит жар — вместе с ним тепло. Джейн слышит стук сердца. Сердце. Тук. Тук. Тук. Тук. Пульс не ровен — скачет. То поднимаясь, то с острым уколом падая. Сердце хочется вырвать. Расплескиваясь кровью на каждую поверхность комнаты. Дом стонет — Джейн слышит. Улыбается ему. Мечтает сжечь его заживо — только бы не заканчивал молить. Джейн слушает сердце — оно взывает к свободе. И тогда по вискам начинает отстукивать еще один ритм.

***

      — Какой план? — Джейн кожей чувствует тело Джеффа за спиной. Это не безопасно, смотреть глаза в глаза — главное кредо выживания в доме. Но у Джеффа яйца подожмутся хоть пальцем её тронуть, умник слишком рационально стал на мир смотреть. Он не отвечает минуту где-то, поэтому спускаются на первый этаж они в пространственном высокопарном одиночестве. Джейн гордая и не станет разводить светских бесед, а Джефф слишком упрям, чтобы вести адекватный диалог. Это, пожалуй, самое хуевое его отличие от Джека — тот оставался в образе клоуна до последнего своего вздоха.       — Прокси выписали координаты, — прокашлявшись, наконец, говорит Джефф. От его грубого низкого голоса у Джейн мурашки по рукам ползут — таким только шептать на ухо о скорой смерти. — Где-то под Дрезденом, без понятия.       — А место? Многоквартирник? Джейн садится на излюбленный диван — место первостепенной важности, когда она возвращается с охоты в подавленном и избитом состоянии. В привычном автоматическом жесте потирая бедро от сводящих время от времени мышцы судорог, смотрит в широкую спину Джеффа с почти вселенским спокойствием. Игнорируя чертово желание содрать его скальп живьем.       — Детский дом. Рука замирает. Глаз Джейн дергается. Что он сейчас, блять, сказал? Она сжимает губы в полоску, сдерживая первый налетевший на голову шквал крика. Чувствует, как Джефф улыбается — добивался такой реакции.       — Повтори. Он выходит с кухни, останавливаясь в дверном проеме. У Джейн в глазах двоится — и образ Джеффа мешается с Джеком, что пару дней назад стоял точно также. Смотрел на неё точно также — по-доброму зло.       — Ты не ослышалась. Ебаный он урод.       — Сукин ты сын. Мы же… Ты… Мы же, — она теряет дар речи от изумления и подступающего к горлу кома ярости. — Это же дети! Джефф не впечатлен. Язык его тела расслаблен — руки перекрещиваются на груди, а голова опускается в сторону — ему смешно. Собранные в низкий хвост жесткие черные волосы не скрывают ни один изгиб взрослого острого диковатого лица — и Джейн с точностью до оттенков может распознать его ощущения. А среди них — ни одной надежды на спасение.       — Джейн Аркенсоу, — называть друг друга полными именами иногда становилось для них особым ритуалом — напоминанием, кем были раньше. И кем стали сейчас, оставаясь в оболочках всё тех же Джеффа и Джейн. — Оставь своё лицемерие при себе, договорились?       — Ты ебаный искатель легкой наживы, — злостно рычит она. У Джеффа во взгляде проявляются опасные огоньки азарта — такие же, когда-то очень давно, в жизни, которую Джейн едва помнит, стали причиной того, что она здесь. Что она та, кто она есть. Его глаза светились адским пламенем, и даже сквозь пелену слез, привязанная к стулу, горящая заживо и с тряпкой во рту, Джейн не могла скрыться от этого света.       — У каждого человека — своя судьба, Джейн, — Джефф опускает руки, начиная медленное движение в её сторону, его тон снисходительно-морозный. — Чья-то история просто должна начаться кроваво, — шаг за шагом, всё ближе и ближе. Но Джейн не чувствует страха — смотрит ему в глаза ясно и прямо — даже не пытается встать на ноги, ей не нужно физическое равенство, чтобы оказать сопротивление злу. — А я лишь орудие достижения цели. — Он смотрит заворожённо, серо-голубые глаза наполнены томительной энергией чистого хаоса, будто одно слово — и Джеффа разорвет на частички. Останавливается на расстоянии вытянутой руки. Джейн хватит и метра, чтобы полоснуть его в живот, прикрытый лишь черной футболкой. Но напряженные мышцы плеч останавливают — Джефф будет сопротивляться. И будет делать это рьяно, с известным хваленым энтузиазмом. Улыбаясь, Джефф открывает рот — белые остаточные шрамы на его лице кажутся гротескной издевкой:       — В конце концов, что если сирота однажды захочет мне отомстить? Ведь тогда в её жизни появится семья, Джейн. Семья.