Медиум. Истории о призраках

Мир не делится на чёрное и белое, на оттенки серого или цветные пятна. Он имеет определенный грязно-коричневый цвет, густой грязи перемешанной сотнями тысяч сапог обывателей. Цвет дерьма, если говорить менее аллегорически. И как не подсвечивай его кислотными лампочками, не опрыскивай духами, не заворачивай в яркую фольгу, дерьмо остаётся дерьмом. Пусть в красивой обертке, и с ароматом клубники. Я не фаталист, ни в коем случае. Но имея пару глаз и, хотя бы одну извилину, нельзя не заметить, что мир катится в пропасть. Единенный вопрос, который остаётся для себя решить: покатишься ли ты вместе с ним или попытаешься оседлать волну и выгрести, хоть бы и против течения. Кто-то решает этот вопрос всю свою жизнь, кто-то определяется довольно рано, а есть особая категория людей, им выбор не предоставляется в принципе. Меня зовут Джозеф Тейлор, можно просто Джо, и я отношусь к таким людям. Наверное, дело в карме, в космическом балансе и принципе воздаяния. Если тебе повезло в чем-то одном, то в другом ты просто обязан проебаться. Например, тебе удалось срубить две сотни баксов с какого-то лоха за мазню, которую ты выплеснул на холст в угаре наркотического прихода, но тогда тебя просто обязана сбить машина. Не насмерть, конечно, но так чтобы башкой ты с асфальтом встретился. Равновесие должно быть соблюдено. Баксы жгут карман, мысль о том, что у очередного поклонника современной живописи на стене в гостиной будет висеть картина, с названием «Блевотина кота в погожий день», греет душу. Не знаю, как такие люди зарабатывают свои огромные капиталы, но подозреваю, что мозги им для этого не требуются. Как и художественный вкус. Тёплые мысли о десяти прекрасных, великолепных, спасительных дозах героина, которыми я разживусь на эти деньги, приятно кружат голову. В наушниках восхваляет прелести свободной любви Стив Тайлер. Я пересекаю неосвещенное пространство парковки перед домом, шаг пружинистый, настроение восхитительное. Машина материализуется в полуметре от меня словно выпрыгивает из воздуха. Лихо сдает задом, без габаритных огней и буквально сносит меня, после чего резко останавливается. Удар внезапный, сильный, приходится в бок. Меня отшвыривает на асфальт, ни о какой возможности сгруппироваться не идёт и речи. От удара виском меня спасают наушники. Пластик разлетается, осколки впиваются в щеку. Я пытаюсь сесть, ощупываю голову, стягиваю останки наушников. Твою мать! Новенькие «маршалы» превращены в хлам, ни о каком восстановлении можно не мечтать. Ко мне уже подбегает водитель. Женщина лет тридцати, бледная, встревоженная, перепуганная едва ли не больше чем я сам. — О господи! Она повторяет это как заведённая, кружит возле меня, заламывая руки, мечется так что в глазах начинает рябить. Тупая сука! Я сажусь на асфальт, трясу головой. Пытаюсь понять насколько все плохо. Вроде бы ничего не сломано, кости не торчат, но ушиб будет эффектный. Я пытаюсь подняться. — Лежите! — вскрикивает женщина. — Вам нельзя двигаться. Я сейчас вызову скорую. Да пошла ты на хер, хочется ответить мне, но я справлюсь с агрессией. Начну орать и что тогда? Ни о какой компенсации мы уже не договоримся. Только через суд. Но у меня нет денег на такие развлечения. И на страховку денег тоже нет. — Не надо скорую, со мной всё в порядке. Медленно поднимаюсь. Джинсам пиздец, куртку ещё можно спасти. Женщина смотрит на то как я пошатываюсь. Частично это правда, меня трясет и в правую ногу отдаёт довольно сильно. Но все-таки куда больше это спектакль. Она подхватывает меня, когда я слегка заваливаюсь вправо. Ростом едва дотягивает мне до плеча. — Вы уверены? Давайте я отвезу вас в больницу. — Не надо, — я вкладываю в голос капельку страдания. Постанываю, негромко, выразительно. — Со мной всё в порядке, вот только нога. Театр, мать его, но она ведётся. Позволяет опереться на себя, дрожит под моей тяжестью или от волнения. А может от того и другого сразу. Я охлопываю себя по карманам. — Мой плеер, он должен был быть где-то здесь. Плеер валяется в метре от нас. Корпус треснул, кнопки раскиданы вокруг вперемешку с осколками пластика. Задняя крышка отлетела. Женщина охает, я издаю жалобный стон. — О нет! Мне его подарила бабушка. Единственная память о ней. Моя бабушка, если бы и помнила о моем существовании, не подарила бы мне ничего даже под дулом пистолета. Но это у меня на лбу не написано. Вернее, сейчас написано, что я очень страдаю и физически и морально. Надо бы слезу пустить, но рыдать на публике не умею. Но этого и не требуется, нужный эффект уже достигнут. Женщина хлопочет вокруг меня как встревоженная птичка. Щебечет, пронзительно дрожащим голоском. — Мне так жаль! Я вас не видела. Я все оплачу, ремонт или покупку нового, химчистку. Вы уверены, что вам не нужна медицинская помощь? Вы ударились головой. У вас кровь! Я чувствую, как по щеке ползет тёплая струйка. Щекотно. Хочу ещё немного поломать комедию и отвалить, восстановив равновесие сил, поправив свое материальное положение баксов на пятьсот. Но тут за плечом женщины начинает дрожать воздух. Как в июльскую жару над раскаленным асфальтом трепетание и рябь. Вот только на улице октябрь месяц. Она тоже чувствует это, хоть и не видит. Щеки становятся бледно-серыми, губы дрожат. Холодные пальцы впиваются в мой локоть до боли. Я приподнимаю свободную руку. Ногти покрашены черным лаком. Ещё с утра он был идеально гладким и целостным, но сейчас, лак трескается буквально на глазах, обнажая нижний алый слой. Это очень плохой знак. — Мисс, — на этот раз голос мой дрожит по-настоящему. Игрушки кончились. — Мне что-то не хорошо. Я, наверное, пойду. — Вы побледнели, — она сама белая как смерть, но голос становится твердым. — Давайте я отведу вас к себе домой. Мой сосед врач, он вас осмотрит. Я киваю, соглашаюсь на что угодно. Главное убраться отсюда и побыстрее. Она бросает машину как есть, посреди парковки, хватает только сумочку с переднего сиденья. Предлагает опереться ей на плечо. Держит себя в руках куда лучше меня. Но она не видит, как марево беспокойно вьётся возле машины. Не слышит неразборчивое шелестящее бормотание, от которого мне нечем защититься. Наушники сломаны, плеер разбит. Возьми… Дом женщины находится совсем рядом, оказывается мы соседи. Она помогает мне подняться по ступеням к двери, пока возится в сумочке в поисках ключей, я смотрю назад в сторону парковки. Пытаюсь разглядеть трепет воздуха, показывающий приближение беды. В лифте женщина слегка веселеет, нездоровая бледность оставляет ее. Зато снова начинается бесконечный монолог, состоявший из извинений, пополам с сочувствием. Я слишком встревоженный видением и шёпотом, киваю пока она частит. — Это все я виновата. С утра заметила, что габариты не горят. Если бы знала к чему это приведет. Хотела загнать машину в мастерскую, но закрутилась на работе до ночи. Я не думала, что так получится. Мне так жаль. Правда, мне ужасно жаль. — Ничего страшного не случилось, — замечаю я. — Все живы, все нормально. Не нужно так переживать. Она кивает, но останавливаться будто не собирается. Нервы и так натянутые до предела, начинают сдавать. Я ловлю себя на мысли, что хочу взять ее за плечи и встряхнуть как следует, чтобы мозги встали на место. Нога начинает ныть, наступить или опереться на нее не представляется возможным. Похоже ушиб серьезнее чем я думал. Она замечает, что я морщусь, ее лицо становится маской сочувствия. Ей идёт это выражение. — Вам очень больно? — тихо спрашивает она. — Как вас зовут? — спрашиваю я вместо ответа. — Роберта Хиггинс, — отвечает она и как будто слегка смущается. — Друзья зовут меня Робин. В этом что-то есть. Я улыбаюсь. Робин — малиновка. Маленькая, суетливая птичка. Прозвище говорящее, отлично описывает ее характер и поведение. — Меня зовут Джозеф. Но лучше, Джо. Она кивает. Лифт останавливается на десятом этаже. Этот дом покруче того где живу я. Потолки выше, стены из картона потолще, квартиры просторнее. У Робин довольно большая квартира для одинокой женщины. Чистая, слишком аккуратная и лишённая тепла. Она скидывает пальто, помогает мне снять куртку. Отправляет меня в ванную комнату и бежит к соседу за помощью. Ванна почти как спальня, лицо дома, яркая демонстрация характера и привычек хозяина. Практически пустые полочки: один шампунь, бальзам, гель для душа «морской бриз». Никогда не понимал кто придумывает эти названия. Эти люди хоть раз видели море? Знают, как оно пахнет на самом деле? На раковине стаканчик с тюбиком зубной пасты и одинокой щеткой. За зеркалом аптечка и запас начинающей невротички: обезболивающее, снотворное, успокоительное. Антидепрессанты? Это даже интересно. Я кручу баночку в руках. Мне она нахрен не сдалась, разве что из спортивного интереса. Мои успокоительные средства надо колоть прямо в вену. Я слышу ее шаги. Надо же, даже они звучат нервно. Закрываю дверцу, мою руки, смываю кровь со щеки. Царапина, заживёт быстро. У нее антибактериальное мыло с названием «согревающий глинтвейн». Мои руки теперь пахнут корицей. Робин стучится в собственную ванную, будто боится меня побеспокоить. Или боится найти меня без штанов обожравшимся ее волшебных конфеток. Я подаю голос, она заходит. Топчется возле двери, пока я вытираю лицо и руки. От полотенца пахнет стиральным порошком. Очередная «морозная свежесть». — Я сходила к соседу, — говорит она. — У него ночная смена сегодня. Может стоит отвезти вас в больницу? — Не стоит, мне уже лучше. До дома я дойду. Она не спорит, выглядит обеспокоенной, словно хочет что-то сказать, но боится, что ее неправильно поймут. Я сам не уверен, что хочу так скоро оказаться на парковке без плеера, без защиты от голосов. Кто-то должен сделать первый шаг. — Робин, — начинаю я. — Да? Она отзывается слишком поспешно, сама понимает это, смущается, отводит глаза. — Можно попросить у вас воды? Ее лицо на секунду становится недовольным, но расцветает через мгновение дружелюбной пустой улыбкой. — Конечно. Может хотите кофе? Кофе. В двенадцатом часу ночи. Даже если это растворимая отрава, все равно странный выбор. Но я киваю. — Кофе? Да, отлично. Она предлагает мне чувствовать себя как дома, провожает в гостиную, зажигает свет. Этой комнатой почти не пользуются. На телевизоре тонкий, но заметный слой пыли, на кофейном столике пустая ваза для фруктов. Зато на стенах, на книжной полке, на тумбочке у дивана везде куда бы не упал взгляд, рамки для фотографий. На них Робин в обнимку с ребенком, худенькой светловолосой девочкой лет семи-восьми. На некоторых фото, девочка одна. Улыбается с полным ртом конфет, судя по раскрашенному блёстками лицу, дело происходило на Хэллоуин. Стоит в балетной пачке с дипломом в руках. Мчится прямо в камеру на велосипеде. Счастливый, маленький ребенок. Подозрение начинает зарождаться глубоко внутри моей головы. Знакомое, неприятное ощущение, как зуд прямо за глазами. Я сажусь на диван, вытягиваю гудящую, пульсирующую болью ногу. Разглядываю одну из фотографий. Больше взгляду зацепиться не за что. — Это Марджери, — произносит Робин, входя в комнату с подносом. — Ее первая поездка на велосипеде. — Она очень милая, похожа на вас. Робин ставит поднос на столик. Передает одну кружку мне, вторую берет сама. Садиться рядом. Ее лицо озаряет печальная, нежная улыбка. — Да, она была настоящей красавицей. Женщина сжимает кружку двумя руками, сутулиться над ней, словно страдает от страшного холода и пытается согреться. Смотрю на нее, бледную, печальную, нервную. Почему-то я уверен, что у нее в последнее время тяжёлый период. То и дело ломается машина, на работе завал, как бы она не пыталась разгрести дела они только множатся. Постоянно выходит из строя техника, теряются ключи, телефоны, кошелек. Она плохо спит, почти не ест, нервы ни к черту, то рыдает, то хохочет. Ее бойфренд, если он и был, сбежал без объяснения причин. Но самое худшее, она забыла о безопасности. Потеряла бдительность, хотя раньше была куда более собранной, спокойной, сдержанной. Последнее я вывожу из того, как легко она впустила к себе домой наркомана, с которым сидит рядом и пьет отвратительный растворимый кофе. Она не заметила даже следы инъекций у меня на руках. Ее психоаналитик советует ей сменить обстановку и прописывает лекарства, которые не помогают. Она сходит с ума и не понимает, что с ней творится и никто не может ей помочь. — Робин, как давно умерла ваша дочь? Она вздрагивает, смотрит на меня будто я отвесил ей пощечину, а не задал вопрос. Потом утыкается в свою кружку. — В прошлом году, — шепчет еле слышно. Я едва успеваю подавить восторженный свист, удержаться от восклицания: «Да ладно?!». Год! Целый год она живет в таком аду? Живет с присосавшимся к ней паразитом, кормит его, отдает всю до последней капли энергию, и она ещё жива. Не уехала в психушку, не попала под машину, не вскрыла себе вены. Бешеной силы воли женщина. — Что с ней произошло? Сломай… Робин дрожит, пальцы сжимают кружку, но трясутся так что кофе едва не плещется через край. — У нее был талант, — она едва не плачет. — Она должна была стать балериной. Лучшей из всех. Самой лучшей на свете! Я не хотела её отпускать на тот конкурс. Так далеко, Фаркстоун это же почти на другом конце штата! Но миссис Лоу, ее учительница, убедила меня. В балетном искусстве, как и везде, талант — это только полдела. Здесь у Марджери не было шансов на первое место, все давно куплено и побеждают каждый год одни и те же. А в Фаркстоуне у миссис Лоу были знакомства, можно было надеяться на честных судей. Я отпустила их, хотя чувствовала, что не стоит. Она замолкает, не плачет, хотя глаза покраснели. Слез нет, они просто кончились за целый год безостановочного переживания. Я осторожно касаюсь ее дрожащего плеча. — Авария? Она вздрагивает всем телом. Дёргает головой не то кивает, не то бьётся в припадке. Снова затихает над своей кружкой. — Была просто ужасная погода, дождь, ветер, настоящий ураган. Машину вынесло на встречную полосу. Прямо под грузовик. Ее голос то взлетает вверх до нот форменной истерики, то обрушивается вниз до мертвого шёпота. Она оборачивается ко мне, глаза сухие и красные, губы дрожат. Я заставляю ее переживать этот момент снова, сам не знаю для чего. Не знаю, но чувствую себя тем ещё мудаком. — Она звонила мне из Фаркстоуна, заняла первое место. Спасатели потом нашли кубок. Это ее предел. Кружка летит на пол, остывший кофе плещет мне на и без того убитые джинсы. Робин плачет, уткнувшись носом мне в плечо. Рыдает без слез, всхлипывает, подвывает, тихо с надрывом. Трясется всем телом, заставляя меня чувствовать себя ещё более отвратительно. Чудовище, зачем ты это делаешь? Опомнившись, она отстраняется, трёт сухие, абсолютно красные глаза, бормочет извинения. Сморкается в салфетку, которую тут же начинает комкать и мять. — Простите, не знаю, что со мной творится. Я стала такой неуклюжей, да ещё нервы. Подождите, я сейчас уберу. Она скрывается в кухне. Я поднимаю с пола кружку. У нее откололся край. Мельком смотрю на свои ногти. Лак и не думает трескаться, поощряет, подталкивает продолжать. Но головой я понимаю, что мне стоило бы валить отсюда и поскорее. Встаю, иду на кухню. Отдать ей кружки, попрощаться и делать ноги. Я не смогу ей помочь, я не герой, не детектив, не некромант, способный оживлять мёртвых. Всего-лишь наркоман, в драных, грязных джинсах, который видит жуткие картинки и мертвецов. Мне самому пригодилась бы помощь. Робин стоит у раковины с тряпкой в руках, устремив взгляд в пространство. Мыслями она где-то очень далеко. Если сейчас я уйду, где вероятность, что завтра ее не найдут в петле? Я ставлю кружки на стол, стучу ими громче чем необходимо. Она вздрагивает, оборачивается. — Робин, у вас все в порядке? — Что? Да, конечно же. Все в порядке. Я просто… — Выпали из реальности, — подсказываю я. — Это случается. Хотите, чтобы я ушел? Убей… Ее красные глаза куда красноречивее слов. Если я уйду сейчас, ее не станет. Поймав мой взгляд, она торопливо отворачивается, суетиться, мнет тряпку в руках. — Я… нет… не знаю… Простое решение. Насколько тебе все равно на чужих людей? Обычно, мне плевать. На людей, их страдания, радости, горести, эмоции и желания. Так же как им плевать на меня. Но сейчас, здесь, под ее обречённым взглядом очень тяжело повернуться спиной и уйти. И я принимаю решение, о котором вполне могу пожалеть в будущем. — Раз не знаете, — я улыбаюсь. — Придется мне решать самому. И я решаю остаться. А вам за это придется меня кормить ужином. Не то чтобы я хочу есть. Голод — чувство, которое я испытываю крайне редко. Основная причина, конечно же, героин. Он убивает в тебе любые желания, даже самые базовые. Но пока она копошится в холодильнике, пока мечется от раковины к плите, она не может сосредоточиться исключительно на своей боли. Ее паразит сегодня вечером останется голодным, а вот меня ждет домашняя еда. Равновесие, мать его. Робин работающая мама, это все ещё заметно в ее кулинарных предпочтениях. Спагетти с мясным соусом, овощной салат. Не очень сложно, быстро и, на мой непритязательный вкус, обалденно вкусно. Она достаёт бутылку вина, улыбается неуверенно. — Коллеги подарили на работе, все никак руки не доходили открыть. Да и повода не было. — Новое знакомство, вполне достаточный повод. А у меня так и вовсе второй день рождения. Она не находит что сказать, хлопает глазами. Не понимает шучу я или серьёзен. Я смеюсь, подмигиваю ей. — Да ладно вам, Робин, если бы вы меня не сбили, мы бы не познакомились. Я не в обиде. Она пьянеет быстро, улетает практически сразу. Заметно веселеет, рассказывает о прошлом, о своей учёбе в колледже. Расспрашивает про меня. Я привычно вру, смешивая правду и вымысел, которые обычно использую в подобных разговорах. Биография выглядит достаточно гладко, я много времени потратил на ее создание. Теперь в ее глазах я художник. Учился в университете, но бросил. Живу на то что зарабатываю, торгуя искусством. У меня есть приемные родители, но видимся мы не часто. Одинок, без девушек, парней, жён, мужей, детей и собак. Ничего особенного, но она улыбается, глаза перестав напоминать блеклые рубины, блестят ярко. Она смотрит на меня с интересом, пожалуй, чрезмерным. Виновато ли в этом вино или паразит, пожирающий ее изнутри, а может у нее просто слишком долго никого не было. Когда я решаю, что пора уходить, Робин выглядит куда живее. Она даже пытается протестовать, неуверенно, беспокойно, но не теряет положительного настроя, когда мы прощаемся. До своей квартиры я добираюсь в третьем часу ночи. Чувствую себя усталым, больным, разбитым. Бросаю грязные вещи в машинку, долго моюсь, разглядываю синяки на ногах и рёбрах. От горячей воды они саднят немилосердно, но мне просто необходимо отмыться. Избавиться от прикосновений Робин, от запаха ее слез, от ее ауры. Я лично ничего не имею против нее, но притянуть чужие неприятности к себе не хочу. Пусть её спасают охотники за приведения, жрецы вуду, священники, кто угодно. Я не могу спасти ее. Я даже себя не могу спасти. Собираясь спать, я трачу в два раза больше времени чем обычно на защитные ритуалы. В основном причиной тому дергающая боль в ноге и отсутствие плеера и наушников. Но и страх перед паразитом имеет место. Соляной круг я проверяю трижды, боюсь допустить хоть одну ошибку, пропустить миллиметр, дать твари лазейку. Колюсь прямо в кровати. Обычно, это не в моих правилах, но вставать, двигаться, выше моих сил. Меня должно срубить минут через десять, но этого не происходит. Хоть глаза и слипаются, хоть мышцы расслабляются, ноют от внезапной нагрузки, но сон отказывается приходить. Я смотрю в потолок и думаю о Робин. Сколько стоит жизнь человека? Десять доз героина или все-таки больше? Если я не попытаюсь, не буду ли потом грызть себя всю оставшуюся жизнь? Или во мне уже не осталось ничего человеческого? Я не уверен, что могу честно ответить на эти вопросы даже самому себе. Не знаю правильных ответов. Засыпаю только на рассвете, так ничего и не решив. Мое утро начинается после полудня с обычных ритуалов. Меня не мучали жуткие сны и видения, я даже чувствую себя отдохнувшим. Нога ноет, но терпимо, в рамках нормы, хотя синяк выглядит устрашающе. Эдакая карта космоса черно-фиолетовая туманность на одном отдельно взятом бедре. Опять этот сраный космос. Равновесие, карма, добро и зло. Вместо завтрака три сигареты, инъекция сойдет за чашку кофе. Я хромаю в городскую библиотеку, хотя следовало бы навестить дилера и закупиться лекарством от голосов. В архиве библиотеки есть подшивки местных газет. Не со всего штата, конечно, но местные издания представлены в полном объеме. Статья об автокатастрофе удивительно сухая, будто ее писал автомат, а не живой человек. Обычно, когда дело касается мертвых детей, журналисты из кожи вон лезут, чтобы вызвать у читателей участие, но это явно не тот случай. Всего несколько строчек «…погибла женщина и ребенок… редакция приносит свои соболезнования…». Едва ли Робин было дело до соболезнований незнакомых людей. Она и статью-то вряд ли видела. Это далеко не первая полоса, да и имен не упоминается. Куда дольше чем в архиве, я торчу в отделе эзотерики. Книг здесь мало, хороших еще меньше. В основном всякая фигня про медитацию, энергию Ки, гадание на картах, чаинках, рунах и ритуалы индейцев. Барахло, цена которому десять центов на распродаже. Но есть и пара неплохих книг, куда более полезных чем весь этот шлак. Наверняка, их авторы знали о чем-то большем или, по крайней мере, догадывались. Как минимум одно имя внушает мне уважение. Артур Конан Дойл. Двухтомник «История спиритуализма», здоровенный, тяжеленный, продираться через него нелегче чем карабкаться на Эверест в одних трусах и без ледоруба, но там полно интересных идей, подходящих для изучения даже через восемьдесят лет, прошедших с момента публикации. Мысль, не дающая мне покоя, пульсирующая не хуже больной ноги, одновременно проста и в тот же момент не поддается простому рациональному анализу. Что я собираюсь сделать? Спасти Робин Хиггинс от страшной и мучительной смерти. Как я собираюсь это сделать? Сам не знаю. Что мне для этого нужно? Как минимум выяснить является ли ее поразит духом погибшей дочери или чем-то иным. Если верить Дойлу, от этого зависит довольно многое. Как минимум средства и принципы изгнания. В любом случае мне необходимо будет обеспокоиться защитой. С головой, переполненной громоздкими пассажами Дойла, я покидаю библиотеку и направляюсь в магазинчик тетушки Мэнь. Единственное известное мне место, где на меня не станут смотреть как на психа, если я скажу, что мне нужны черные свечи и целая вязанка подозрительного вида трав. Этот магазин внутри куда больше, чем кажется снаружи. Не знаю, чем руководствуется тетушка Мэнь, но вывеска у нее написана на китайском, а витрина выглядит так, будто магазин находится в этом районе лет эдак сто. Довольно странно, учитывая, что район отстроили всего пять лет назад и инфраструктуры тут кот наплакал. Подозреваю, что китаянка просто ленится идти в ногу со временем и не хочет превращать свою уютную, пропахшую чем-то странным берлогу в современных прибыльный мини-маркет. Ведь в противном случае ей придется постоянно общаться с людьми, отвечать на их дурацкие вопросы и торчать за прилавком сутки напролет. Как я успел заметить за время нашего общения, она не то чтобы любит людей. Ну или по крайней мере, большое их количество. Со мной у нее довольно забавные отношения. Кажется, тетушка Мэнь считает меня кем-то вроде своего далекого и не очень сообразительного родственника. Колокольчик звякает, когда я толкаю дверь магазинчика. Тяжелая смесь запахов сухого чая, благовоний, трав, пыли и чего-то еще неопределимого бьет в нос и с непривычки слегка дезориентирует. Внутри много красного цвета, черных лакированных поверхностей, все надписи сделаны исключительно на родном для владелицы языке. Тетушка Мэнь, маленькая, похожая на сморщенную черносливину, в огромных очках, улыбается мне демонстрируя крепкие, желтоватые зубы. У нее ужасное произношение и она говорит слишком быстро и часто, но я успел привыкнуть к этому и понимаю ее довольно-таки сносно. — Сяо Джо, давно ты не заходил. Как поживает твоя матушка? Ей помог тот чай? Надеюсь, ты проследил, чтобы она пила его? Я не могу не улыбнуться в ответ, слишком очаровательна ее хитрая, но в тот же момент искренняя улыбка. Как у ребенка, затеявшего какую-то игру и не желающего останавливаться ни в коем случае. — Добрый день, лао Мэнь. У Люси все отлично. Ваш чай творит чудеса, как всегда. Она покачивает головой, улыбка перетекает, меняется. Хитрые морщинки угасают, сменяются легким недовольством, будто пожилая лиса собирается читать мне нотацию. — Почему ты называешь свою мать по имени? Неужели достойная женщина не заслуживает уважения со стороны собственного сына? Каждый раз китаянка ворчит на меня из-за этого. Я устал объяснять ей, что Люси и Питер, при том, что я ношу их фамилию, не являются моими родителями. Попав к ним в сознательном возрасте, я не сумел переступить через себя, выработать привычку называть их иначе, кроме как по именам. А они не особенно настаивали. Не люблю думать об этом, как не люблю копаться в себе, искать причины, приведшие к тому, что я из себя представляю по прошествии двадцати четырех лет с момента рождения. Обычно тетушка Мэнь не слезает со своего любимого конька про уважение к предкам, семье и родителям по полчаса, а то и больше, но в этот день она оставляет меня в покое куда быстрее обычного. Щурит подслеповатые глаза, изучает мое лицо. Видимо мне не удается удержать беззаботное выражение и обмануть ее. — Зачем ты пришел сяо Джо? Что случилось? Я собираюсь с духом. Еще есть шанс сбежать, отказаться от идеи помогать Робин, купить дурацкого чая, потратить оставшиеся деньги на наркотики и забыться. Не лезть туда куда не просили. Пусть сама разбирается. Она тянет на себе паразита вот уже целый год, выносливости ей не занимать. Может сумеет как-нибудь выпутаться, перетерпеть, справиться. Зачем мне это надо? Рисковать своей жизнью ради той, кого я даже не знаю толком. Мне хочется сбежать, бросить Робин, но глядя в прищуренные глаза тетушки Мэнь я сознаю, что потом не смогу спать. Буду корить себя до конца жизни. Оказывается, я все решил еще вчера. — Мне нужны травы, — начинаю перечислять я. — Чертополох, можжевельник, лаванда. Нужен будет мел, черная соль и свечи. А еще тигровый глаз, а лучше парочка и несколько кристаллов. Тетушка Мэнь изучает меня как особо интересный экспонат в музее уродов, с интересом и настороженностью, я нервничаю от этого взгляда. Улыбаюсь неловко, неуверенно. Ее лицо становится ехидным. Словно на тебя смотрит злобненькое, печеное яблочко. — Зачем тебе все это? Хочешь забаррикадироваться в своей комнате до скончания веков? Пожимаю плечами, не слишком удивлен ее реакцией. Подобный набор я уже покупал в прошлом, когда только перебрался в этот район. Хотел быть уверен, что проклятые паразиты не доберутся до меня во сне. Баррикадировался, как говорит тетушка Мэнь, наглухо. Запечатал все двери и окна. Впрочем, мне это не слишком помогло, над моей головой будто весит манок для всякой дряни, что тянется из загробного мира. Только зря деньги потратил. Но против твари, решившей сделать Робин Хиггинс своим донором, это вполне может сработать. Должно сработать, поправляю я себя. Потому-что если не сработает, хреново будет и ей, и мне. Не знаю даже кому хуже. Она, скорее всего, просто умрет. А что будет со мной, не знаю и проверять не горю желанием. Пожилая китаянка выжидающе смотрит на меня, будто ждет, что я признаюсь в собственной слабости. — Это не для меня. Есть один человек… — Женщина? — перебивает тетушка Мэнь. — Да, — я киваю, но ловлю понимающую улыбку и резко даю заднюю. — Нет! В смысле вы не о том подумали! Но китаянка уже смеется, машет на меня рукой как на безнадежного мальчишку, который стесняется произнести слово «пенис» на уроке биологии. Я затыкаюсь. Если начну спорить и доказывать, что мать-одиночка, одержимая духом не то собственного ребенка, не то еще какой-то дичью, мне абсолютно не нравится, только время потрачу зря. А мое промедление подобно смерти. И отсчет идет не на моих часах. — Ей нужна помощь, — обрываю я добродушное хихиканье тетушки Мэнь. — Что-то ходит за ней, тянет энергию. Какой-то дух. Китаянка серьезнеет мгновенно, щурится, смотрит на меня поверх очков. — Ты видел его, сяо Джо? Как он выглядел? — Не то чтобы видел, скорее почувствовал. Это было как дрожание, рябь в воздухе. И холод сильный, промозглый. Она тоже его ощущает, но не понимает, что с ней творится. Списывает все на депрессию после смерти дочери. — Давно она умерла? — Год назад. Не думаю, что это дочь. Скорее какой-то паразит, почувствовавший ее эмоции и прицепившийся к ней. — Может проклятье? — предполагает тетушка Мэнь. Я пожимаю плечами. У меня не было времени искать первопричины появления этой дряни. Не было возможности осмотреться в квартире Робин как следует. Начни я совать нос в каждый угол, она бы что-то заподозрила бы, забеспокоилась. А каждая вспышка страха, каждое беспокойство может стать для нее последней каплей. Этими соображениями я делюсь с тетушкой Мэнь и получаю ее одобрение. Мысль кажется ей логичной и вместе с целой сумкой различного оккультного хлама она дает мне очередной «особенный» чай, обещая, что после него Робин будет сладко спать и не станет мешаться под ногами. Расходники для ритуалов не дешевы, но сумма все равно меньше двух сотен. Я оставляю сдачу, обещая вернуться за деньгами, когда закончу. Китаянка улыбается мне сочувственно и ласково, обещает помолиться за мою удачу. На часах около половины десятого вечера. Я подхожу к дому Робин с полной сумкой всевозможного ритуального барахла и твердой уверенностью, что эта ночь будет ужасно долгой. Она открывает дверь даже не удосужившись взглянуть в глазок, удивленно приоткрывает рот, увидев меня. Судя по строгому костюму, только вернулась с работы. То, что надо, чаи тетушки Мэнь лучше всего действуют на голодный желудок. — Добрый вечер, Робин, — я улыбаюсь. — Позволите войти? — Джо? Я не ожидала вас увидеть. Конечно, заходите. Голос у нее тихий и бесцветный. Она чувствует себя неловко и всем своим видом дает это понять. Очаровательно. Я люблю людей, которые не умеют скрывать свои эмоции. С ними легко работать, ими легко манипулировать и что для меня самое лучшее, их легче легкого обмануть. — Я к вам по делу, — замечаю я, сбрасывая сумку на пол у входной двери. — Конечно. Она кивает, лицо ее становится еще более печальным. Робин берет с тумбочки в прихожей сумочку, вытаскивает кошелек. Я неторопливо снимаю куртку, смотрю на хозяйку квартиры, и она начинает нервничать еще сильнее. — Робин, — окликаю я. — Что вы делаете? — Но, разве вы пришли не за деньгами? За плеер и наушники. — Знаете, может по мне и не скажешь, но я в состоянии позволить себе купить новую вещь взамен сломанной. Мое возмущение звучит достаточно искренне, хотя и является абсолютно лживым. Я не в состоянии позволить себе ни новый плеер, ни наушники. И вероятно, пожалею о том, что не взял у нее денег сейчас и не свалил на все четыре стороны. Но глядя на то как она виновато вешает нос, как набедокурившая школьница, понимаю, что принятое решение правильное. — Уберите деньги, Робин, — прошу я мягко. — Я пришел не за этим. — А зачем? — она торопится спрятать купюры, запихивает их в кошелек кое-как, швыряет кошелек в сумку. Поднимает на меня взгляд. — У меня появилась одна идея, которой я хотел бы с вами поделиться. Позволите? Она кивает. — Да, конечно, проходите. Хотите кофе? — Не обижайтесь, Робин, но кофе у вас просто ужасный, — я смеюсь. — Но есть идея как исправить положение. Мне буквально сегодня удалось заполучить отличный китайский зеленый чай. Она соглашается и через четверть часа мы уже сидим в гостиной. Я слежу за тем, чтобы она выпила не меньше двух чашек. Чай тетушки Мэнь, что бы она в него там не мешала, покоряет людей с первого глотка, по себе знаю. Робин выглядит куда более спокойной, заинтересованной разговором, хоть я и стараюсь тянуть время как можно дольше и болтаю обо всяких пустяках. Когда я дохожу до сути, жертва паразита уже начинает позевывать и очень мило извиняться за это. — Знаете, Робин, мне близка ваша потеря. У меня самого не осталось родных, только приемные родители. Они прекрасные люди, но все же, это не одно и то же. Свою настоящую семью я потерял, будучи еще совсем маленьким. И то, что случилось с вами, мне это знакомо и отчасти понятно. Я думал об этом почти всю ночь и мне пришла в голову идея. Возможно, вам она покажется глупой или самонадеянной, но я от всего сердца хочу вам помочь. Вы позволите мне помочь вам, Робин? Для меня очень важно, чтобы она ответила на этот вопрос положительно. Чтобы развязала мне руки. Думаю, что духам на самом деле глубоко плевать кто и по каким причинам лезет в это дело, но самому мне будет куда легче, если я буду уверен, что нахожусь в своем праве. Хоть и добиваюсь я нужного ответа гнусной манипуляцией. — Помочь мне? Но как? — Если вы примите мою помощь, — я слегка наклоняюсь к ней. Протягиваю руку, осторожно касаюсь ее запястья. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы освободить вас от груза вины, который вы взвалили себе на плечи. Что скажете? Смотрю ей в глаза, обозначаю кивок, подталкиваю ее к нужному мне поведению. Может быть это не честно, но мне искренне плевать. В излишней честности я не замечен. Робин послушно повторяет мой жест, кивает неуверенно, нетвердо, но меня это устраивает. — Хорошо, — я ободряюще улыбаюсь. И добавляю, пусть эта сволочь, что привязалась к ней, слышит. — Будем считать, что соглашение заключено. Робин смотрит на меня с непониманием. Улыбается слабо, уголки ее губ подрагивают. — Вы так странно говорите, Джо. Будто собираетесь предложить мне обменять душу на сундук золота. Я улыбаюсь с самым заговорщическим видом. — Вы меня раскусили. И где же я просчитался? Она смеется. Искренне, на мой взгляд слишком весело для такой посредственной шутки. Ее защита ослабла до такой степени, что страха перед подозрительным, малознакомым человеком она не испытывает. Паразит, уцепившийся за нее хочет довести ее до предела, и ему это отлично удается. У нее попросту отключено чувство самосохранения. Отсутствует в принципе. Имей я желание, мог бы стрясти с нее все имеющиеся деньги, отыметь во все пригодные для этого отверстия, накормить наркотой с ложечки, вскрыть ей вены ржавым ножом и бросить прямо тут на ковре в гостиной. Она бы не стала сопротивляться или возражать. Мысли о подобном времяпровождении вызывают глубоко внутри меня лёгкое возбуждение. Я не святой, черт возьми. Мне не стыдно от этих мыслей. Лучше фантазировать о насилии, чем подавлять подобные мысли, а потом, когда они накопятся в невероятном количестве, выплеснуть их на окружающих. Так рождаются маньяки. Возьми… Сломай… Убей… Сосредоточиться становится сложнее. Шепот на грани слышимости невероятно раздражает. — Робин, расскажите мне о Марджери, — прошу я. — О том какой вы ее запомнили. Все самое лучшее, светлое, что сумеете припомнить. Она начинает рассказывать. Ее лицо светлеет, когда речь заходит о дочери. Именно это подсказывает мне, что дело все-таки не в призраке ребенка, а в какой-то другой дряни. Иначе, она бы инстинктивно пыталась сменить тему, паразит пытался бы защитить себя. А вот об отце девочки, Робин не упоминает. И это тоже может что-то означать. Чай действует медленно, вкрадчиво, куда более тактично чем я. Через десять минут Робин подтягивается ноги под себя, проваливается спиной к подлокотнику дивана, сонно щурится. Ее поза максимально неэротична, она домашняя, навевающая мысли о покое и защищённости. Она медленно моргает, с каждым разом ей все сложнее открывать глаза. Ее голос звучит мягко, становится все тише и тише, пока не затихает совсем. Робин роняет голову на спинку дивана. Я сижу, не шевелясь ещё около минуты, пока ее дыхание не становится равномерным и глубоким. Она спит, крепко и спокойно. Я вынимаю чашку из ее пальцев, ставлю на стол и направляюсь в коридор, чтобы забрать свою сумку. Там же в коридоре я достаю один из заранее подготовленных оберегов. Это не настоящий талисман, просто небольшая предосторожность, на случай если мне не повезет этой ночью. Маленький мешочек с черной солью и тигриным глазом внутри. Я вешаю его над дверью. Теперь дверь заперта от неожиданных гостей извне. А я могу надеяться, что на огонек не заглянет никто кроме того, кого я буду призывать. По крайней мере, шанс этого увеличивается. Робин спит на диване. Я трачу примерно половину соли, которую принес с собой на то, чтобы очертить вокруг нее защитный контур. Срезаю прядь волос с затылка. Они пригодятся мне чуть позже. Зажигаю одну из свечей, ставлю в чайную чашку. Свеча пахнет медом, тонкий запах с ноткой сладости. Я не люблю его, но говорят он очищает энергетические каналы. Около получаса трачу на осмотр гостиной, кухни, коридора. Развешиваю амулеты над дверями. В квартире заметно холоднее чем должно бы быть. На панели климат контроля двадцать пять градусов, но я чувствую, как пальцы слегка покалывает, словно вышел с мокрыми руками на мороз. Комнаты пусты и тихи. Местный дух не полтергейст, которому в радость громыхать дверцами шкафов и играть с лампочками. Он не хочет выходить, но, думаю, наблюдает за мной. В спальне Робин холоднее всего. Находится там невыносимо, как будто стоишь на вершине горы продуваемой всеми ветрами мира. Странно что стены до сих пор не покрылись инеем. Я оставляю там ещё одну свечу. Стоит ее зажечь и пламя начинает трещать и танцевать словно безумное. В отсутствии сквозняка оно стелиться, то почти затухая, то вспыхивает с удвоенной силой. Последнее помещение — комната Марджери. Я сознательно оставляю его на потом. Надеюсь, что найду очаг за пределами спальни ребенка, что смогу обойтись без того чтобы входить в комнату, являющуюся для Робин чем-то вроде святилища. Конечно, она не говорила мне об этом, но я догадываюсь, чувствую, что для нее это так. Знаю, что найду внутри. Дверь открывается бесшумно, теплый воздух вырывается, окутывает меня ароматом детской парфюмерии и пыли, словно конфетным сладким вздохом гигантского существа. Свет уличных фонарей дотягивается сюда блеклыми желтоватыми пальцами, роняет искры на блестящие предметы. Марджери любила книги. На полке сказки, детские истории, коллекция Доктора Сьюза, все тома выстроены по порядку. Любила кукол. Несколько фарфоровых красавиц сидят на шкафу в своих кружевных одеяниях они похожи на тортики с кремом, залитые лаком кудри обрамляют белые лица. Любила много разных вещей, как любой другой ребенок. Но самой большой страстью для нее действительно был балет. Эта любовь пропитывает комнату. На стенах вышивки, картины, пазлы, плакаты с изображениями балерин. У ее барби, лежащей на кровати и даже у плюшевого медвежонка, пачка и имитация пуантов. На комоде коллекция, наверняка она гордилась ею, чувствовала себя такой взрослой, когда вытирала пыль с хрупких фигурок балерин. Они сделаны из фарфора, стекла, пластика, дерева, множество тонких, лёгких фигурок в кружевных одеяниях с руками, возведенными над головой или расставленными в стороны. А в середине шкатулка. Отполированное до блеска дерево, изящная резьба на крышке, а сбоку маленький ключик. Стоит его повернуть, лёгкое сопротивление механизма даёт понять, что он готов к воспроизведению. Внутри шкатулки крохотная кружащаяся балерина и настоящее сокровище, по меркам семилетней девочки. Нитка фальшивого жемчуга, простенькие сережки, кольцо, слишком большое для детских пальцев. Наверное, оно принадлежало Робин и та отдала его дочери. Изнутри на крышке маленькое зеркало. Я вижу в нем отражение комнаты позади себя. В слабом свете кружатся потревоженные пылинки. Я осторожно закрываю шкатулку, беру ее с собой. Ещё один предмет, книга, оставшаяся лежать на прикроватном столике. Алиса в стране чудес. Дочитана до половины, вместо закладки календарь на прошлый год с изображением балерины, конечно же. Место ясно, предметы у меня в руках. Я осторожно ставлю шкатулку на пол в центре комнаты, кладу рядом книгу и начинаю доставать из сумки расходники для ритуала. Мел. Руны скопированы мною из книги. С такой шпаргалкой чертить их куда проще чем по памяти, но времени все равно уходит очень много. Ошибаться нельзя, поправлять узор тоже. Иначе ритуал просто не сработает. Я выписываю большой пентакль, проговаривая про себя формулы. Меркурий, Венера, Юпитер, Плутон, Марс, Вода, Воздух, Железо, Ртуть, Огонь. Черная соль и кровь. Если ты призываешь, ты берешь и отдаешь. У меня нет ритуального кинжала, клинок которым я режу свою ладонь раньше был ножом для писем, но мне нравится его форма и то что он кованый. Не подделка из супермаркета. В эту вещь вложили силы и талант. Мне подарил его Питер. Вернее, я выпросил его после долгих уговоров. Отчим наверняка уверен, что я давно обменял его на дозу, но мне это даже в голову не приходило. Кровь смешивается с солью, я заматываю бинт вокруг ладони. Делаю защитный круг в центре рунной пентаграммы. Это моя страховка на случай беды. Кристаллы кварца, прозрачные полированные столбики, размещаются по одному в середине каждого луча. Они фокусируют энергию, когда ритуал начнется именно в них будет собираться и накапливаться сила, которую мне удастся выплеснуть. Надеюсь, что они не расколются. Ну или расколются не все из них. Каждый кристалл — это двадцать баксов. Свечи и игла. На мягком желтовато-белом воске я черчу имена. Роберта Хиггинс, Марджери Хиггинс. Два имени на каждой из пяти свечей. Расставляю их по углам пентаграммы. Практически все готово. Последние приготовления. Поджечь травы, позволить помещению окутаться густым, терпким дымом. От запаха очищающих благовоний у меня начинает першить в горле. Я обхожу пентакль по кругу, произношу формулу призыва и защиты. Пять повторений, пять зажжённых свечей, пять предметов, располагаются по лепесткам пентаграммы. Меркурий, Вода, детская книжка. Венера, Воздух, тигриный глаз. Юпитер, Железо, ритуальный нож. Плутон, Ртуть, шкатулка. Марс, Огонь, прядь волос Робин. Последнее шестое повторение. Я захожу в круг, сажусь в центре и закуриваю сигарету. Дух должен откликнуться пока она тлеет. По-хорошему это должна быть курильница с листьями табака, но чего нет, того нет. Надеюсь, вся подготовка не пойдет прахом из-за того, что табак мелко покрошенный, а не листовой. Прямо передо мной оказывается шкатулка Марджери. Я открываю крышку, и мелодия растекается по комнате звенящим ручейком. Глубокий вдох, медленный выдох, воздух кажется густым, горьким и оседает на языке медовой сладостью. Формула призыва, я почти мурлычу ее, в горле першит от дыма, но мне удается не сбиться. Она возникает прямо передо мной. Маленькая прозрачная фигурка слабо фосфоресцирующая в полумраке комнаты. Скользит вдоль пентаграммы, исчезает из поля зрения, но я могу определить ее положение по тихому шипению и треску свечей. Она танцует, кружится в мелодии, окунаясь в нее как в реку. Мне кажется, что я могу различить улыбку на ее полупрозрачном личике. Она очень похожа на Марджери Хиггинс. — Это ты живёшь здесь? Она выплывает вперед, чтобы я мог ее видеть, колеблется, покачивается, словно не твердо стоит на ногах. До пола ее ступни не достают дюймов десять. Кивает. Ее кивок уверенный, твердый. Мне кажется подозрительным и странным, что она отозвалась так быстро. Либо чудовище, привязавшееся к Робин легко пропустило ее, либо она и есть это чудовище. — Ты Марджери Хиггинс? Призраки способны лгать и обманывать. Способны недоговаривать и скрывать. Маленький дух скользит вдоль защитного круга из соли. Я закрываю глаза, сосредотачиваюсь впервые в жизни, чтобы не отпугнуть духа, а услышать его. Холодно… так холодно и пусто…в пустоте я одна… Помоги мне… Впусти меня … Я открываю глаза. Мой взгляд падает на крохотное зеркальце, закреплённое на крышке шкатулки. За моей спиной бьётся в уродливом подобии танца, похожем на предсмертную агонию, жуткого вида существо. Его раззявленная пасть кривится, выплевывая слова. Темные провалы глаз слепо пялятся перед собой. Она хрипит, шелестя на все лады. Впусти меня… она впустила… слабая… я не хочу обратно в пустоту… Свечи трещат оглушительно, звук похожий на щелканье и хруст сотен ломающихся костей, отдается эхом, практически перекрывая мелодию, льющуюся из шкатулки. Огонь свечей начинает безумно плясать. Кристаллы кварца дрожат. По прозрачным граням разбегаются паутинки трещин. Паразит замечает, что я смотрю на него и издает пронзительный вопль. Я едва успеваю зажать уши и пригнуть голову. Волна звука ударяет в кристаллы, и они взрываются один за другим, разлетаясь во все стороны фонтанами осколков. Несколько особенно яростных секут мне лицо. Свечи сносит потоком ледяного ветра, пламя тухнет, взвивая в ледяной мрак тонкие струйки белого дыма. Несколько мгновений пытаюсь осознать где нахожусь. Голова идёт кругом, в ушах звенит от вопля чудовища. Мир исчез, вокруг нет ни единого звука. Только какое-то едва слышное дребезжание. Шкатулка Марджери. Балерине оторвало голову, а зеркало треснуло, но мелодия продолжает звучать еле слышно, совсем не громко. А ещё шепот. Дух вьётся вокруг меня не в силах пересечь барьер из соли, призванный к нему, обезумевший от запаха крови и того что добраться до меня у него нет шансов. Я знаю, чего ты хочешь… Возьми…я отдам тебе ее… Сломай… она тоже хочет этого… Убей… подари ей покой… Виски пульсируют от боли. Я кусаю губы чтобы не застонать в голос. Мне нечем ее заглушить. Дурак! Самоуверенный дурак, на что я вообще надеялся? Возьми… она хочет этого… я отдам ее тебе… Сломай… сделай ей больно… она любит, когда ей делают больно… Убей… освободи ее от мучений… Холодно, невыносимо холодно. Меня начинает трясти. Зубы стучат, так что заглушают шепот. Но не до конца. Я слышу и кровь стынет в жилах. Возьми… Робин думала обо мне прошлой ночью. Хотела, чтобы я остался. Хотела, чтобы я был с нею. Готова была отдаться без остатка. Картины возможного пролетают перед моими глазами. Она извивается в моих объятиях, стонет, кричит от боли и восторга. Все чего бы я не захотел, никаких запретов, никакого стыда. Стоило только пожелать. Сломай… Она мягче воска, подчинить ее, заставить поверить в то что я единственный кто ей нужен, сломить волю, даже просто переломать руки и ноги. Робин поддастся чего бы я не захотел, послушно легко. Будет умирать, но даже не попытается защититься. Убей… Это было бы благородно. Избавить ее от мук, прервать круг боли и отчаяния, разорвать цепь, опутавшую ее разум и душу. Она обретёт покой, разве не к этому стремится каждый человек? Разорвать цепь, разорвать круг, пересечь границу, закончить мучения, успокоиться, умереть. Шепот призрака бухает в моих ушах боевым тамтамом. Возьми. Сломай. Убей. Умри. Я протягиваю руку к шкатулке. Жадные когти мертвого паразита царапают защитный круг. Возьми. Сломай. Убей. Умри. До шкатулки не больше двадцати дюймов, но это двадцать дюймов за пределами круга. Слова грохочут в голове, набирая скорость и ритм. Я медленно поднимаюсь, встаю на четвереньки. ВОЗЬМИ! Резкий рывок вперёд, за пределы круга. Пронзительный вой ледяного ветра. Осколки кристаллов, пыль, лёд хлещут по глазам. Мои пальцы нашаривают холодную поверхность шкатулки. Я дёргаю ее к себе, едва не теряю равновесие. Прижимаю шкатулку к груди. Вопль призрака исполненный ярости и ненависти сотрясает воздух. СЛОМАЙ! Я захлопываю крышку шкатулки, сажусь на пол. Раскуриваю сигарету. Ветер рвет ее у меня из пальцев, тушит огонек. Я стряхиваю пепел в мятую пачку, мне нужно совсем немного. В кармане огрызок, оставшийся от куска мела. Пепел, мел и кровь, бывают чернила и похуже. Стоит мне развязать раненную ладонь и, чиркнув по ней осколком стекла, пустить себе кровь, ветер затихает. Мой черновик с рунами где-то за пределами круга и писать приходится по памяти. Пальцы трясутся. Только бы не ошибиться. УБЕЙ! Шкатулка исписана рунами. Меня колотит от холода и беспокойства. Тошнит от страха и запаха собственной крови. Медленно поднимаюсь на ноги. Рябь в воздухе, завихрения ледяной крошки явно демонстрируют положение призрака. — Венера, любящая и любимая. Марс, уничтожающий и воздающий. Юпитер, чье слово власть и сила. Плутон, повелитель тех, кто шагнул в край теней. Именами вашими, по зову стихий и элементов. Плачу долг за того, кто заплатить не сможет. Слова сплетаются вокруг меня. Певучая латынь пополам с английским и чем-то ещё диким гортанным, мало напоминающим человеческий язык. Я не знаю откуда исходят эти слова. Не знаю почему произношу их. Лишь чувствую, что это правильно. Шкатулка кажется раскаленной, от нее воняет жженым пластиком и каленым железом. УМРИ! Я делаю шаг за пределы круга, распахиваю шкатулку. Ветер такой сильный, что едва не сбивает меня с ног. Морозное дыхание опаляет мое лицо. Морда паразита искажённая, вытянутая, перекрученная как кусок сырого теста, возникает прямо напротив меня, алчные руки тянутся к моей шее, призрачные когти рассекают воздух. — Vade Satana Spiritus Tenebrosus! In nomine Veneris, Mars et Mercurii. Per verbum Domini. Precipio tibi ut redeas ad regnum Plutonis et ibi maneas usque ad finem temporis. Эхо моего голоса перекрывает вопль безумной твари. Ледяные когти замирают в дюйме от моего горла. — Спасибо за подсказку, сука! Последний оглушительный вопль захлёбывается, не успев начаться. Неведомая сила сгибает, мнет, скручивает уродливую гадину, втягивает ее в недра шкатулки. Беснующийся ветер треплет мои волосы в последний раз, бросая черные пряди на лицо. Крышка захлопывается с грохотом ворот древней крипты. Шкатулка выпадает из моих ставших внезапно ужасно неловкими и тяжёлыми рук. Ударяется об пол. Маленький ключик с приглушённым «дзинь» падает рядом. Я тяжело опускаюсь на пол прямо посреди разрушенной пентаграммы. Закуриваю. Мне очень нужна доза, но с такими трясущимися руками я не попаду в вену при всем желании. Остаётся только курить и ждать пока хоть немного отпустит. К рассвету нахожу в себе силы убрать следы ритуала, проветриваю комнату Марджери и возвращаюсь в гостиную. Робин сладко спит, подложив себе под щеку сложенные лодочкой ладони. Я легко трясу ее за плечо. Она открывает глаза, видит меня, подскакивает, едва не падает с дивана. — О, Господи! Вы меня напугали. Я что, уснула? Я киваю. Сажусь на край дивана. Она смотрит на меня иначе, не запуганным взглядом загнанного зверя, а с подозрением и беспокойством. Как будто случайно проводит руками по шву юбки, проверяет не пытался ли я воспользоваться ситуацией. Понимает, что нет и вздыхает спокойнее. — Извините, Джо, не знаю, что со мной творится. Наверное, перенапряжение даёт о себе знать. — Ничего, это бывает. Слушайте, Робин, я, наверное, пойду. Насчёт моего предложения. Я напишу для вас картину. Она поможет смириться с утратой. Но вы должны мне кое-что пообещать. — Пообещать? Что именно? Она становится нормальной. Подозрительной, недовольной. Сердится на себя, за то, что пустила в квартиру черт знает кого. На меня, что застал ее в неприличном виде. На ситуацию в целом. Она поправится, я уверен. — Вы должны переехать. Смените квартиру, а лучше район или вообще город. Поменяйте работу и круг знакомых. Это поможет, правда. Она хмурится. Потом медленно кивает. — Я думала об этом, — отвечает она. — Но не нашла в себе сил. — Теперь найдете. И вот ещё что. Не тащите с собой вещи Марджери. Продайте на аукционе или отдайте малоимущим. Вы должны начать новую жизнь. Она открывает рот, чтобы высказать мне все что думает. А думает она, что я лезу не в свое дело. Что я псих, вероятно наркоман и асоциальный элемент. Что мне стоит заткнуться и не лезть в ее личную жизнь. Особенно в то, что касается ее дочери. Я не хочу ее слушать. Поднимаюсь, беру с пола черную сумку. — Удачного дня, берегите себя. А я пойду. Робин провожает меня недоверчивым взглядом. Поднимается, провожает меня до дверей. Я замечаю, как она бросает обеспокоенный взгляд на свой кошелек, торчащий из сумочки. Не жду, что она будет прощаться. Она не окликает меня. Я уношу черную сумку на другой конец квартала. По пути покупаю в круглосуточном магазине бензин для заправки зажигалок. Нахожу подворотню где нет ничего и никого кроме пары мусорных баков. Высыпаю ингредиенты, оставшиеся от ритуала, в один из баков поливаю бензином и поджигаю. Когда пламя вспыхивает и начинает пожирать мусор, я бросаю в огонь шкатулку. Дожидаюсь пока она сгорит. Курю и смотрю на то как огонь облизывает лакированное дерево. Когда от шкатулки остаётся горстка угля, мне становится немного легче на душе. Через несколько дней я прихожу в квартиру Робин и сталкиваюсь с невероятно активной женщиной-риелтором. Она издает столько дружелюбного шума и фонтанирует таким количеством информации, что у меня мгновенно начинает болеть голова. Впрочем, возможно дело в дешёвых пластиковых наушниках с херовым шумоподавлением. Когда я спрашиваю о Робин, риелтор на минуту умолкает, смотрит на меня оценивающе и сурово. То, что она видит ей явно не нравится. — А зачем она вам? — интересуется она. — Я принес ей картину. — Какую ещё картину? Она ничего не говорила ни о какой картине. — Вот эту. Мне не сложно показать ей. Этой работой я, пожалуй, даже горжусь. Впервые доволен тем что исторг мой отравленный наркотиками мозг. Цвета яркие, но не кислотные, а насыщенные, теплые. Конфетные. Портретного сходства я не добивался, да и не смог бы. Но на картине изображены двое. Женщина и девочка. Мать обнимает дочь, закрывая ее собой от зла и холода этого мира. Дарит ей свое тепло. Риелтор смотрит на картину и ее большое, не слишком красивое лицо вытягивается. Она часто моргает, втягивает носом воздух. — Вы, наверное, Джозеф? — произносит она тихо. Трубный глас сменяется почти религиозным шепотом. Я киваю. — Она оставила для вас кое-что. Это неожиданно. Я стою в коридоре, пока риелтор не возвращается ко мне с небольшим пакетом. Ее явно снедает любопытство, но пакет запечатан наклейкой и разглядеть содержимое не получается. Разве что можно сказать, что там внутри какая-то коробка. Риелтор передает мне пакет, забирает картину. Обещает передать ее Робин. — Может передать ей что-нибудь ещё? Или хотите оставить свой телефон? — Нет, спасибо. Не стоит. Я прощаюсь с риелтором и направляюсь домой. Открываю пакет, немного беспокоюсь, пока рву крафтовую бумагу. Наушники и плеер. Практически такие как у меня были. Даже немного лучше. Наверное, дело в карме, в космическом балансе и принципе воздаяния. Если тебе повезло в чем-то одном, то в другом ты просто обязан проебаться. Но не факт, что в итоге все не выйдет к общему знаменателю.