Сойти с ума

Как известно, с ума никогда не сходят поодиночке. Вообще утверждение это достаточно спорно – уже хотя бы потому, что оно придумано людьми. Людям, сколь бы велики и умны они не были, свойственно ошибаться. Но чем мудрее человек и чем выше он воспарил, оставив на земле серую массу людской толпы, которая только и может, что слепо идти за своим предводителем, тем страшнее и серьёзнее его ошибки. А есть другие. Их немного – всего лишь по одному на каждое государство, обозначенное хотя бы маленьким пятном на карте мира. Они такие же, как и все люди: две руки, две ноги, одна голова на плечах, и в ней – ветер. Ветер перемен, который ощущается долгими ночами, когда они, мучаясь бессонницей и кутаясь в тёплые одеяла, пытаются согреться и оградиться от мрачных предчувствий, способностью к которым их наградил Господь. Эти люди – воплощения великих держав; каждая ошибка их величайших сынов отзывается на коже глубокими порезами, которые ещё долго напоминают о себе тупой, ноющей болью; а страдания их народов клубятся тяжёлым туманом в голове, так, что невозможно даже просто сфокусировать взгляд на чём-то – всё плывёт перед глазами, а где-то внутри слышатся глухие стоны и обрывки фраз, полных отчаянья. А ещё они бессмертны. Их жизнь протянута в долгих веках широкой лентой - с надорванными краями, с угольно-чёрными подпалинами, чаще всего – насыщенного алого цвета, насквозь пропитанная кровью их детей. Это даже не жизнь – это бесконечная пытка, смысл которой – принять на себя крест и страдания тех, кто с искалеченными телами и изодранными в клочья душами остаются верными им. Верными до последнего вздоха. Они должны гордиться такими своими детьми, но не могут. Потому что у людей есть хотя бы один выход из бесконечного круга страданий – смерть, за порогом которой следует вечный покой. У них нет даже этого. Поэтому единственное, что остаётся – пить, заглушая алкоголем постоянную боль хотя бы на пару часов – ничтожная малость по сравнению с тем, сколько сотен лет у каждого из них за плечами, - и медленно сходить с ума, утопая в собственном отчаянье. Торис не привык просыпаться один. Его, как и прежде, время от времени мучают кошмары. Он просыпается от собственного крика, гулким эхом стоящего в ушах ещё несколько минут, в холодном поту, с новым приступом боли в старых, уже, казалось бы, давно затянувшихся ранах. Лоринайтис судорожно сжимает пальцы, но хватает лишь взмокшую простынь. А не так давно – всего лишь двести лет назад – после очередного такого пробуждения его неизменно касались мягкие, тёплые руки. Нежно, успокаивающе. По каждому, даже самому маленькому рубцу – с лаской. И боль утихала, покоряясь спокойным, но вместе с тем уверенным прикосновениям. А улыбка – «я никогда тебя не брошу» - заставляла забыть обо всём, и он опять засыпал, тесно переплетя свои пальцы с тонкими пальцами этих рук, слушая тихий шёпот, в котором нельзя было различить слова, но интонация которого была красноречивей любых самых громких фраз. Торис встречает Феликса, выходя из бара. Тот всё такой же: хрупкая фигура, гладкие светлые волосы. Только вот огня привычного, что крылся в глубине ярких зелёных глаз и в минуты эмоционального подъёма прорывался наружу, нет. Вместо огня – маленькая искра; острая, дикая, она делает его глаза почти звериными, а взгляд – пугающим. Искра безумия. Над их головами сгущаются тучи, делая и без того бледный мир беспросветно-серым, и начинает накрапывать тоскливый прохладный дождик. Губы Лукашевича кривятся в жалком подобии ухмылки – призрачном отголоске его лучезарной, солнечной усмешки: - Поцелуй меня. Ни приветствия, ни минимальных вежливых фраз, хотя бы о погоде – Торис давно к этому привык. Да и, в самом деле, с чего это им говорить о погоде? Погода отвратительная: мелкий дождик усиливается, пригибая к земле ломкие стебли травы, а случайные прохожие, накрываясь чем попало в попытках защитить голову от влаги, переходят на бег, стремясь побыстрее добраться до дома или до какого-нибудь широкого навеса, чтобы переждать дождь. Так же отвратительно и на душе у Лоринайтиса. Но неожиданная просьба – приказ? – заставляет что-то шевельнуться у него внутри. Что-то, что в одно мгновение переносит его на двести лет назад, когда Феликс в последний раз взглянул на него и ушёл, оставив после себя остывающую постель и лёгкий аромат свежей выпечки. Сколь бы часто Торис не распахивал настежь окна, позволяя ветру свободно гулять по комнате, заглядывать в каждую щёлку, он так и не смог избавиться от этого дразнящего призрачного напоминания о Лукашевиче. В тот день тоже шёл дождь. Торис подходит к Феликсу вплотную. Действительно, ничего не изменилось – он по-прежнему чуть выше Лукашевича. Он прикасается к Феликсу осторожно, будто боится причинить ему боль – однако невозможно причинить боль сильнее, чем страдания разбитой души. Лоринайтис целует его несмело, однако, чувствуя эту скованность, Феликс сам подаётся чуть вперёд и обнимает Ториса, беря инициативу на себя. Из головы тут же исчезают глухие возгласы и стоны людей, которые в последнее время слышались всё чаще – остаётся только матовая, густая пелена, и ни одной мысли. Лишь ощущение, что сердце бьётся чаще, чем когда-либо раньше. Дождь оборачивается настоящим ливнем, с силой обрушивается на город, безжалостно колотит по крышам, тротуарам, листьям деревьев. Оба не замечают, что промокли насквозь; мокрые волосы липнут к бледной коже, мешают, но им всё равно. Они целуются упоённо, отчаянно, с привкусом безумия, что поселилось в обоих в тот день двести лет назад и стало проявляться всё ярче лишь сейчас. Кажется, что они оба пытаются в этот момент стать единым целым, тем, чем они были когда-то – по человеческим меркам – очень давно. Но двести лет для них – не столь долгий срок, чтобы раны их душ перестали саднить и кровоточить. И вдвойне больно от того, что оба понимают: так, как раньше, уже никогда не будет. Феликс уходит так же внезапно, как и появился. Не прощаясь, только коснувшись на прощание холодной щеки Ториса, не сказав ни слова. Лоринайтис до рези в глазах смотрит вслед ему, до тех пор, пока смутный силуэт не скрывает полностью плотная стена дождя. Как и в тот раз, с уходом Феликса в груди возникает будто чёрная дыра, пустое место, которое невозможно ничем заполнить и которое напоминает о себе постоянной пульсирующей болью. Торис не спеша снова идёт в бар, краем уха ловя отголоски громовых раскатов где-то на краю города. Выпить и отключиться, прямо на месте, лицом в стол, как заправский пьяница – только так можно немного приглушить бесконечную тоску, от которой хочется выть. Лукашевич возвращается домой и, не дав себе труда сбросить в коридоре обувь, идёт в комнату, оставляя мокрые грязные следы на полу. Он бросается на кровать, не думая о том, что она вмиг сделается мокрой – его одежду сейчас хоть выжимай. Какое Феликсу дело до таких мелочей, когда душа наизнанку вывернута? Когда хочется быть как можно ближе к Торису и вместе с тем хочется убежать подальше, потому что рядом с ним боль, вспыхнувшая впервые двести лет назад, разгорается с новой силой? Но он знает, что обязательно будет искать новой встречи с ним. Его безумие просто не даст ему замкнуться, уйти в себя. Феликс ухмыляется: его солнце давно уже погасло. Но серая полутьма тоже может быть по-своему приятной, доставляя какое-то мазохистское удовольствие. С ума не сходят поодиночке. Такие, как они – тем более. Их безумие наступило двести лет назад, положив конец мягким прикосновениям и тихим обещаниям всегда быть вместе, что бы ни случилось. И дало начало бесконечным мучениям в желании снова быть едиными и осознании невозможности этого. И пока бьётся сердце каждого из них, они будут миллионы раз искать встречи и миллионы раз расставаться, полные чувства отчаянья и обречённости. Пока бьётся сердце каждого из них. То есть вечно.