Квартал разбитых окон

      Тора ебанутый, Тора отбитый на голову полностью и совершенно безвозвратно. Его глаза в темноте искрятся, будто подсвеченные изнутри. Наверняка пламенем, ёбаным кострищем, в котором горят мысли, цивилизации, вселенные. Казутора почти не думал, когда набивал татуировку тигра, красил отросшие волосы, пробовал курить и надевал куртку Вальгаллы. Она ложилась легко на его плечи, так что идеально, будто всю жизнь принадлежала ему. Будто роль одного из командующих Вальгаллы была только для него одного.       Ханма лишь затягивается.       На часах хуй знает сколько, в последний раз, когда они проходили мимо какого-то магазина с бегущей неоновой вывеской было три часа ночи. Казутора идёт легко, чувствуя себя как дома, хотя они в одном из самых богатых и элитных районов Токио. Но ему не привыкать: он здесь вырос, знает в лицо каждого зазнавшегося богача, спокойно прогуливающегося без страха поздно вечером по кварталу. Но воспитали Тору совсем другие дворы и кварталы. Самые грязные, бедные, дикие, там где люди похуже зверей. По мнению Ханмы, Казутора именно такой — плод своей богато-ломанной семьи, побоев отца, страха матери, тишины, порядочности и безразличия белых чистых стен. Молчания на крик о помощи. И всем наплевать, что твориться в соседней квартире, когда звукоизоляция хороша.       Казутора здесь живёт, но он чужой, не на своём месте. Вот куртка Вальгаллы на нём — там, где надо, а он совершенно неуместный в этом зажиточном районе среди денег, богатства, порядка. Ведь Тора антоним к слову "порядок". Он сеет хаос, сам является чистым его воплощением, чувствует себя на месте в маленькой однушке, в которой живёт Шуджи, в блевотно-сером бедном районе. Здесь тощие облезлые собаки кидаются, пытаются отнять кость или хотя бы отщипнуть кусочек от твоей ноги, каждую ночь кто-то кричит, рыдает, шумит, но всем плевать, не потому что звукоизоляция хорошая, а потому что это обыденно, это в привычке вещей. Грабёж, изнасилования, поножовщины, но всем плевать. Ханма живёт в квартале разбитых окон, и если кто-то бросил камень в стекло, то значит и другим можно. И всем будет совершенно безразлично, полиция слишком заёбана кишащими беднотой и крысами окраинами Токио, они приезжают на вызов через раз и только спустя два часа (если кто-то вообще удосужиться позвонить в полицию — как будто людям не наплевать). И поэтому когда какие-то наркоманы-соседи, постоянно устраивающие оргии и наверняка занимающиеся проституцией, вновь стучатся в тонкую, почти картонную стенку, когда он трахает Казутору на старом, облезлом, скрипучем диване после выкуренного косяка, ему похуй.       Казутора плавится и вспыхивает, жжётся, искрится, он — оголённый нерв, провод, и что ж, похоже в детстве Ханму не научили, что нельзя совать пальцы в розетку.       Тора тянет его куда-то вглубь этого своего богатого райончика, где Ханма чувствует себя крайне неуютно. Он затягивается, отнимая сигарету от губ, когда они оказываются в какой-то полутёмной подземной парковке, а над ними этажей сто не меньше, по мнению Шуджи. Казутора дёрганно осматривается, тащит его за запястье к какой-то охуенной тачке вызывающе чистенькой и красной. Тора оглядывается на него, делает шаг и засасывает Ханму, ловя с губ остатки сигаретного дыма и горечь. От Торы за километр несёт травкой.       — И что ты собираешься делать? — тягуче-лениво спрашивает, ощущая будто из них двоих косяк недавно скурил именно он. Казутору до сих пор штырит, разъёбывает, движения дерганые, ломаные, когда он жадным взглядом облизывает машину, прежде чем чуть замахнутся битой, которую всё время тащил с собой, и разбить боковое стекло у передних сидений. У Ханмы нешуточно уходит сердце в пятки, и он давится, сигарета выпадает из рук, обжигая пальцы, он дёргается, шипит от боли и затаптывает окурок ногой. В ушах всё ещё стоит оглушающий, сводящий с ума звон разбивающегося стекла.       — Ты, блять, что творишь?! — он хватает Казутору за плечи грубо, разворачивая к себе, однако не повышая голос, боясь, что в ночной тишине их может выдать не только бешеный стук его сердца. Но Тора улыбается хитро, со знанием дела, будто это Шуджи дурак такой не понимает, о чём говорит. И Ханма наконец замечает полное значение этой вызывающей тишины, выдыхая: — Сигналка не сработала...       — Отец никогда её на сигналку не ставит, но ключи всегда забирает с собой в командировку — думает, что я сопру, — Казутора полураздражённо фыркает, передёргивая плечами и выпутываясь из хватки. Руку через разбитое стекло просовывает и изнутри снимает блокировку с двери, оглядываясь на хмурого Ханму: — Слепая зона камер, да и качество на видеозаписи отвратное. Знаешь, они почему-то всегда думают, что если здесь преступность почти равна нулю, то всё всегда будет хорошо. Ведь здесь нет разбитых окон, — он хмыкает усаживаясь за водительское сиденье и тут же ныряя вниз под руль, ворошась в проводах. Шуджи садится на соседнее сиденье, ощущая себя непривычно. Вдыхает осторожно, ощущая как запах дороговизны, роскоши, власти заскальзывает внутрь, возбуждая смешанные чувства. И это ему определённо нравится. Адреналин разгоняется по венам, и Ханма ощущает как медленно и верно в разум нехилой дозой ударяет азарт, зрачки чуть расширяются, его конкретно начинает штырить. От места, от того, чем они занимаются, от самого Торы в конце концов. Крашеная макушка Казуторы наконец выныривает, он соединяет какие-то проводки и машина мягко приветливо урчит, заводится. — Максимальная скорость почти четыреста километров в час, — он любовно оглаживает обитый кожей руль. Автомобиль явно спортивный и стоит ахуенных бабок — они словно в будущем, когда двери взлетают вверх, а не открываются в сторону, сминая соседней тачке бок. Когда садишься внутрь, проваливаешься, оказываешься будто в другом мире, а ручник задвинут далеко, так что в машине удобно, и нет практически ничего, разделяющего передние сидения. — Круто, да? — Тора улыбается, поворачивается к нему, явно напрашиваясь на какую-то ласку, и Шуджи даёт ему это, зарываясь рукой в крашеные волосы, притягивая и мокро, глубоко целуя.       Вздохи между ними становятся горячее и несдержаннее, сердцебиение ни к чёрту, и Ханму заводит, будоражит одна только мысль, что они могут осквернить салон, дорогую кожу сидений этой охуенно-невъебенной тачки отца Торы — вряд ли этот ублюдок катает на таком авто кого-то помимо себя. Однако ещё хочется погонять по ночному Токио и может быть даже въебаться в стену небоскрёба и убиться нахуй, поэтому выводить шестерёнки механизма Торы из строя прямо сейчас не хотелось, но полностью подавить это тёмное желание не получается. И Ханма находит компромисс. Ну что ж, он не думает, что Казутора будет против.       Шуджи напирает, рукой опирается на дверь со стороны Казуторы, защёлкивая блокировку на замке на всякий случай и зажимая его в угол, так что Тора чуть сползает, закидывая ноги на пространство между сидениями. Ханма умещается меж чужих разведённых бёдер, оглаживает бока, вслушиваясь в чужие поскуливания, и отрываясь от губ Казуторы, стаскивает с него чуть ниже колен штаны с боксёрами.       — Не надо... — он задыхается, цепляется бесполезно за руль, но в глазах его горит желание, поэтому убедившись в этом, Ханма склоняется, мягко облизывает головку чужого полувставшего члена. Казутора хватается за его волосы сначала нерешительно, но потом, почувствовав как Шуджи только глубже насаживается, обволакивая горячим влажным теплом, то не выдерживает и толкается бёдрами до самой глотки, хныча из-за узости. Ханма чуть замирает, свыкаясь, и вместе с тем сглатывает, так что Тора ломается и стонет, пытаясь закрыть рот ладонью и бессмысленно хватаясь за всё. Бёдра его подрагивают, по напряжённым мышцам живота Ханма с удовольствием проводит рукой, обводя выступившие на члене венки языком и толкаясь в щель. Казуторе многого и не надо, чтобы выбиться из разума, когда его всё ещё кроет от наркоты, адреналина и Шуджи, и это смесь опасная быстро доводящая его до пограничного состояния, он лепечет что-то неразборчивое, смешанное со стонами и скулежом: — Я... Шуджи, я... — и Ханма чувствует скопишиеся, готовое выплеснуться напряжение, добивая окончательно и совершенно безжалостно, когда стонет вокруг чужого члена, посылая вибрации, приятные мурашки. Тора не дышит, отчаянно простонав, и его выламывает, он хватается за руль, чуть промазывает и машина резко пронзительно визжит, заставляя вздрогнуть в хлестнувшем по чувствам адреналине сразу обоих, и Казутора кончает то ли от испуга, то ли от того, что Ханма, дёрнувшись, слегка оцарапал зубами член, жмурясь до черных точек перед глазами, когда понимает, что это всего лишь клаксон. Выдыхает, с расслаблено-уставшим вздохом.       Ханма сглатывает всё, натягивая на Казутору штаны и подтягиваясь, настойчиво, глубоко целуя. Тора охотно отвечает, до сих пор пребывая в приятной, льющейся по телу теплыми волнами послеоргазменной неге — он вовсе не брезгливый.       — Всё, отстань, — Тора хихикает, когда Шуджи переходит на шею, начиная мягко выцеловывая кожу, чуть прикусывая, оставляя бледные засосы. Казутора в конце концов несильно отпихивает его от себя ладонью, и Ханма поддаётся, возвращаясь на своё сиденье и утирая тыльной стороной ладони слюну с губ. Опирается локтём на дверцу, подпирая ладонью щёку и с усмешкой смотрит на Казутору, который взъерошил чёлку, пытаясь прийти в себя.       — Не перепутай газ и тормоз, герой-любовник, — Шуджи щурится, растягивая губы в ухмылке, поджигая очередную сигарету и закуривая, выпускает дым в приоткрытое окно. Тора на него сверкает этим своим особым ебанутыми взглядом, улыбаясь:       — Я из-за тебя ног не чувствую, — а потом вновь переключает всё внимание на машину, хватаясь за ручник и выезжая с парковки, поначалу неторопливо преодолевая улицу — они во дворах, в элитных районах повышенное количество охраны и не хотелось бы, чтобы их тормознули на первых же метрах до того, как они выберуться из этих кварталов — благо стёкла тонированные. Ханма лишь задаётся вопросом, умеет ли Тора вообще водить машину, если до этого гонял только на байке, однако, стоило им выехать на главную дорогу, ведущую к самому центру-сердцу Токио, которое пульсирует даже ночью, Казутора усмехнулся, пробормотав: — Прокатимся, красавчик? — и выжимает педаль газа. Шуджи смеётся.       Тора водит как отбитый, отшибленный полностью и в такой же мере обкуренный: на поворотах их нехило так заносит, и благо сейчас четыре утра и машин на дорогах почти нет. Вывески на тротуарах и уличные фонари сливаются в одну яркую цветную полосу, отвлекая, рассеивая внимание, сводя с ума. Драйв и скорость заставляют сердце биться яро, кровь бежит по жилам, живот поджимает от скорости и лёгкого покалывающего страха, а Казутору от всего этого кроет не хуже травки. Ханма уже смиряется с тем, что из разбитого окна ветер от охуенной скорости задувает внутрь, и волосы нещадно треплет, превращая причёску в непонятное гнездо на голове. Шуджи успевает лишь вцепиться в дверцу, когда Тора снова заворачивает резко на очередном повороте, и кажется всё это доставляет ему истинный кайф.       В центре больше машин, много мотоциклов и людей, поэтому они решают свернуть за город на скоростную трассу, где безлюдно в середине ночи, пустнынно и нет фонарей, кроме звёзд с неба — Ханма думает, что теперь они точно слетят нахуй с какого-нибудь обрыва.       Они гоняют долго, может час, может два, но едва заметный рассвет уже начинает мягко подрагивать на горизонте, когда ночь ещё густая, тёмная, но на границе прорезается первый нерешительный свет.       Усталость однако, несмотря на столь внушительную скорость, быстрее и нагоняет всё-таки их. Приходит мысль, что пора возвращаться в город, а они даже не знают на сколько десятков километров за ночь они успели отъехать от него.       В мыслях, что надо разворачиваться и ехать назад, они безмолвно сходятся, и Тора видимо хочет повторить какой-то ебанутый трюк из "Форсажа" без подготовки и страховки, когда на скорости резко выворачивает руль, и машину поворачивает на сто восемьдесят градусов. Ах, это был всего лишь полицейский разворот, и их, блять, заносит.       Шины противно-режуще скрипят об асфальт, Казутора теряет управление, паникует, бесполезно и отчаянно вцепляется в руль, когда всё вертится перед глазами, их мотает по салону, и Ханма нехило так ударяется виском о стекло. Окей, Тора всё-таки, наверно, зря так гнал, когда садился до этого за руль машины всего три раза.       В конечном счёте их выносит в сторону, и благо перепада между трассой и полулесистой поляной у обочины небольшой, так что почти не ощущается. Сердце бьётся где-то в районе живота, дыхание спирает, а в голове пусто. Бешеное вращение наконец прекращается, когда следует сильный толчок спереди, и их хуярит вперёд — неведомые силы так и пытаются разбить их буйные головы.       Они оба не двигаются, дышат напуганно-часто, поверхностно, пытаясь утихомирить бешено бьющиеся сердца. Ханма отмирает первым, облизывая пересохшие губы и чувствует, как по правому виску, которым ударился о боковое стекло, бежит его горячая кровь. Расширенными зрачками оглядывается и видит в предрассветном полумраке сквозь потрескавшееся ветровое стекло, что они врезались бампером в ствол дерева. Из-под капота идёт струйка едкого дыма. Шуджи испуганно поворачивает голову влево, и видит Тору, живого вроде. Он отрывается от руля, жёстко видимо врезавшись лбом в него — будет красноречивый синяк. Казутора моргает, всё ещё не в себе, руки его дрожат, а губа рассечена видимо осколком разбитого стекла с его сторону. Тора задыхается от дыма, дергано открывает двери и буквально вываливается наружу, падает на траву тяжёлым бессмысленным мешком костей, и всё кашляет, кашляет, глаза слезятся, кровь льётся из губы не прекращаясь на подбородок, шею, изгибы ключиц, заливает и пачкает чёрную майку, белую расстёгнутую куртку Вальгаллы, на которой кровь слишком кричаще-откровенно видна.       В конце концов его сташнивает слюной и едкой желчью — с утра ничего не жрал, и Тора выдыхает, устав от спазмов и напряжения, бессильно заваливается на бок. Утирая с подбородка слюну вместе с кровью, но бесполезно, только размазывает алое по коже. Казуторе ухе похуй: он прикрывает глаза, пытаясь отдышаться, лёжа на холодной траве и поджимая к животу ноги, скрючиваясь в позе эмбриона. Ханма, уже выбравшись из машины на слабых ногах, садится на корточки рядом, закуривая и с жалостью смотря на Тору, которого нехуёво так выворачивало недавно. Однако он ничём не может ему помочь.       — Будешь? — Шуджи протягивает ему свою наполовину скуренную сигарету, и Казутора чуть отмирает, разлепляя глаза и дрожащими пальцами принимая сигарету, затягиваясь глубоко. В глазах всё тут же сразу мутнеет, голова начинает кружиться, и Ханма забирает из чужих слабеющих рук никотиновую палочку, справедливо опасаясь, что Тора её уронит. Затягивается сам, склоняется над Казуторой и целует его, выдыхая яд. Казутора отчаянно вцепляется в его волосы, не давая отстраниться и принимая отраву охотно до тех пор, пока воздуха начинает не хватать и дыхание сбивается. Ханма наконец отстраняется, слизав с чужой припухшей разбитой губы кровь и кидает потухший окурок. Подхватывает Тору подмышки, приподнимая: — Ну же, надо вставать, а то тут нахуй окоченеешь, когда рассветёт.       Казутора недовольно стонет, что-то невнятно бормочет, но всё-таки неловко поднимается на ноги с чужой помощью. Делает пару качающихся шагов и почти падает задницей на багажник некогда охуенной тачки, которую они так смачно разъебали буквально несколько минут назад. Металл холодный, почти обжигающе ледяной, так что колет ладони, которыми Казутора опирается за спиной. Его всё ещё слегка мутит и мысли спутаны, но сейчас уже гораздо лучше. В какую глушь они забрели интересно, и насколько далека от Токио эта глушь?       — Бля, надо будет этим придуркам из Вальгаллы позвонить, чтобы забрали, — Ханма чешет затылок, рассеянно набирая чей-то номер и по привычке скорее, чем осмысленно, вмещается между коленок сидящего на багажнике Торы, несознанно поглаживая его по спине, когда тот тут же цепляется за шею, утыкаясь лицом куда-то в ключицы. Придурками из Вальгаллы Шуджи называет буквально любого человека из их группировки от дружков Казуторы из исправительной школы и до шестёрок, годных только для роли пушечного мяса. Ханма недолго разговаривает по своему старенькому телефону-раскладушке: фыркает только в динамики что-то типа «забери нас, мы примерно в дух часах езды от Токио по западном шоссе, жду» и отключается, даже не вслушиваясь в готовый обрушиться поток вопросов и недоумения. Казуторе даже не интересно, кому именно на этот раз позвонил Ханма — скорее всего просто ткнул в последний набранный номер, даже несмотря на имя.       — За нами приедут? — лениво полувнятно спрашивает Тора, притеревшись холодным кончиком носа к чужой горячей шее. Ощущает как жилка пульса бьётся, пропуская через себя кровь и жизнь Шуджи, и игриво языком мажет по ней, чуть прикусив. Ханма шумно выдыхает:       — Не раньше чем через два часа, — и немного отстраняет от себя липнущего, жмущегося в поисках тепла и ласки Казутору, когда эта зараза начинает больно кусаться. Ладонью упирается в его тощую грудь, сквозь чужую тонюсенькую майку ощущая биение сердца, и мягко, но настойчиво давит, заставляя улечься спиной полностью на багажник. Тора чуть елозит, морщится от скребущего холода остывшего металла, недовольно жалуясь:       — Я замёрз.       — О, не волнуйся, — Ханма тянет это со своей особой лукавой интонацией, правой рукой скользя выше, оглаживая большим пальцем татуировку тигра, а потом сжимая чужую шею до лёгких задушенных вздохов и поскуливаний. Другой же рукой забирается под майку, ощупывая чуть прослеживающиеся очертания пресса, и склоняется близко, лицом к лицу, заглядывая в чужие расширенные, переливающиеся золотом зрачки, в которых горит и пламенеется желание большего, желание грубого, а в глазах от удушения выступает пара слезинок. И Шуджи поддаётся на эти немые мольбы, уже в сам поцелуй выдыхая: — Я найду способ тебя согреть.