Идентификация

Тьма зовёт за собой. Оплетает запястья и стопы своими чёрными лоскутами, утаскивая в самые недра человеческого сознания, и открывает новые возможности, одаривая свободой. Не буди того, кто спит в твоём сознании, он выпотрошит твоё нутро наизнанку и пробудит самые устрашающие глубинные мысли. Дазай уже давно провалился в собственные грёзы, свободно упал в тягучий омут, путь из которой найти теперь невозможно. Границы стёрлись, оковы разбились о прах былого великодушия, что подобно луне зашло за горизонт. Осаму познал самый большой грех человека – дошёл до истины, но она оказалась слишком неподъёмной и сокрушила его, обрушив на плечи стальные копья из бесчувствия и апатии. Скорбная ночь разлилась под потолком холодной квартиры, в самом центре которой скрывалась худощавая фигура парня, что безжизненным взглядом рассматривал собственные руки, обвязанные тугими бинтами и напоминающие о всех страшных вещах, которые он ими сотворил. Дазай усмехается в пустоту и, подцепляя пальцами кончик бинта, разворачивает противную бежевую ткань, что практически вросла в тело, облепив собой все уродливые рубцы. Шершавый бинт скользит по порезанной коже, открывая вид на глубокие раны вперемешку с уже зажитыми. Некоторые из них он получил в смертельных миссиях, будучи ещё в рядах мафии, а большинство нанёс самостоятельно, желая опробовать новые способы ухода из жизни. На самих порезах уже отпечатался рисунок бинтов, а кровь застыла тонкой корочкой на коже, по которой хочется пройти ещё раз лезвием, чтобы она не смела заживать и затягиваться. Его руки должны кровоточить, а шея надрываться от постоянного соприкосновения с верёвкой. Осаму задирает голову к потолку и заливисто смеётся, но смех этот больше пугающий, опасный, так смеются психи или те, кто уже не верит в красоту этого отчаянного мира. Он позабыл какого это - жить без мысли о самоубийстве, он привык к порезам, начал чувствовать себя комфортно в океане уныния, стал королём в этом безумном царстве и нашёл свою свободу в грехе. Дазай нащупывает ладонью неподалёку лежащий нож, что полюбился ему с недавних пор, и подносит его ближе, очерчивая длинными узковатыми пальцами острое лезвие. Завораживающие зрелище. Нож такой ледяной, очень приятно контрастирует с горячей кожей. Жаль только, что не с мёртвой. Но перепад температур от соприкосновения вен с ножом несомненно великолепен. Парень пару раз проводит лезвием по голой коже запястья, будто намечая белой полосой от ножа следующие раны. На губах всё так же красуется весёлая улыбка, ему так весело проворачивать это каждый раз. Боль давно пропала, а рычаги, сдерживающие последнюю каплю рассудка, осыпались ещё в юношестве, всё, что осталось от эмоций - натянутая улыбка, схожая с маской шута. Вот только этих масок за все года набралось около пары тысяч. Осаму менял образы со скоростью света, играл на людских эмоциях, мог контролировать даже собственные мысли, чтобы как можно детальнее влиться в роль и заставить других в это поверить. Он умело манипулировал чужим мнением, использовал любые способы для получения желаемого и выгодно распоряжался навыками считывания людей. Но начал постепенно терять самого себя. Переменяя многочисленные маски - он не мог найти ту единственную, что была похожа на него, от того стал путаться в своих желаниях и чувствовать себя самым настоящим лжецом. Не потому что врал другим, а потому что врал самому себе. Дазай убивал, но не ощущал сожаления. Ни одна из убитых жертв не помогла ему возродить то людское невинное сочувствие, его хватало лишь на холодный взгляд и щёлканье затёкших рук. Мужчина пытался жить на светлой стороне, сдерживал в себе хладнокровие и безразличие, хотел оправдать ожидания лучшего друга, послушав его совета и понадеялся на искупление. Но прочитанную книгу уже невозможно забыть, её каллиграфия останется на подкорке разума навсегда. Осаму хотел умереть, но по чёртовым обстоятельствам всегда выживал, словно сама судьба управляла им за невидимые ниточки, с интересом наблюдая насколько ещё хватит этого человека, чтобы окончательно не сойти с ума. Его жажда смерти была поистине удивительна. Смыслом была сама смерть, он будто хотел приручить её, познать всю суть и подчинить себе. Возможность не ощущать физическое тело была лишь приятным бонусом и способом избавиться от надоевшей среды. Ох, нет, его интересовало куда больше смерти. Он хотел изучить её грани, увидеть то, чего не видел ни один живой человек, и ощутить это пространство, отделив разум от оболочки, выйдя за пределы человеческих возможностей. Синдром бога? В самом худшем своём проявлении. То, что уже невозможно изъять вмешательством врачей и вырезать скальпелем. Он лучше вырежет этим скальпелем чудовищные полосы на своих руках. Всё ради цели. Даже если эта цель сама смерть. — Человек воистину грешное создание, — доносится приглушённый мужской голос рядом со входом в комнатушку, а незваный гость тихими шагами подкрадывается ближе, — в чём смысл изрисовывать тело ранами, если ничего не чувствуешь? Дазай даже не удивляется этому надменному баритону и присутствию Фёдора в дверях своей квартиры. Его не волнует, как тот сюда попал, как и не волнует мысль, что скорее всего Достоевский пришёл за его головой. Осаму лишь кидает полностью пустой взгляд на тёмный силуэт и делает первый надрез по коже, из которого тут же струится алая кровь благодаря сильно повреждённой кожи, что ни разу ещё не успевала нормально зажить. — Задумывался ли ты когда-то о границе между жизнью и смертью? — Спрашивает детектив, без особого интереса наблюдая за вскрытой раной и медленно стекающей по руке крови, — наш мозг ограничен непознанными стенами, но человеческое воображение уникально, ведь всё, что может сотворить наше сознание, способно существовать с пятьюдесятью процентной вероятностью. Фёдор молча подходит к мужчине, чьё запястье сочится багровой жидкостью, и перехватывая чужую руку, подносит её к лицу, со звериным оскалом заглядывая в глаза напротив: — Своими словами ты так же подтверждаешь существование гóспода, — хмыкает Достоевский, прикасаясь языком к белоснежной коже и собирая им рубиновые капли, с неким удовольствием ощущая на губах чужую кровь, — но ты не заслуживаешь даже божьего прощения, чудовище. — Никогда не видел, чтобы демон проповедовал божьи уставы, — усмехается Дазай, поднося нож к собственной шеи, разрезая мешающийся бинт, и делает новый надрез, с вызовом смотря на мужчину перед собой. Фёдор не отвечает ничего, но поддаётся вперёд и теперь уже припадает к шее, впиваясь губами в новоиспечённый порез, оставляя поверх него фиолетовый засос, удовлетворённо хмыкая и принимая адскую игру. Дазай всегда знал, что править бездной ужаса было предначертано именно ему. Пока не встретил Фёдора, чьи мысли и мотивы сливались воедино с его сумасшествием. Они были одинаковыми, будто рождены друг для друга. Первый был гением, чья гениальность выходила за человеческие рамки, но стала так же и его погибелью. Он не справился с окутавшими мыслями, то, что должно было вывести его на свет - забрало во тьму. Он извратил собственную личность, перекроил психику и выстроил новый мир, рассеял хаос и принял его в себе. Второй же родился демоном в божьем создании, неся в себе законы, прописанные в библии. Но перешёл на сторону дьявола, давая себе право творить всё что угодно ради высшей цели. Он презирал людей, губил в себе человечность, искоренял нравственность и убивал людские принципы. Всё, что должно было принадлежать богу - забрал дьявол, полностью покрывая сознание и пропитывая грехом того, кто эти самые грехи презирал. Ресурсы всегда оправдывают цель и совсем не важно какие, даже противоречащие небесам. — Ты уверен, что вылизывание моей шеи имеет дело к богу? — Потешается Осаму, не ощущая ни боли от новых порезов, как и боли от грубых отметин. — Моя цель в этом мире - изгнание грешных душ, но кто сказал, что я не могу с ними наиграться, если они всё равно умрут? — Ухмыляется Достоевский, тихо шепча на ухо детективу, проводя носом от шеи к виску, — бог позаботится о тебе. Дазай одним движением притягивает к себе мужчину, впиваясь в тонкие губы жёстким поцелуем, больно кусая и чувствуя железный привкус крови, явно причиняя болезненные ощущения. Он не может точно разобрать кому принадлежит эта кровь, а может быть она перемешалась в их поцелуе, но ему конкретно сносит голову от этого вкуса. Фёдор же тем временем толкает Осаму на жёсткий пол, преграждая последние пути к отступлению, и подбирая выпавший нож, седлает чужие бёдра. — Говоришь, хочешь умереть? — Заинтересованно произносит мужчина, рассматривая неброский нож. Мог бы выбрать и что-то поизящнее, от красивых клинков до узорчатого пистолета. Да, пуля в теле детектива смотрелась бы идеально. — Попытки суицида и раны на теле лишь мой ресурс для достижения цели, — игриво поправляет Дазай. — И какова же твоя цель? — Задаёт вопрос Фёдор, на который и так прекрасно знает ответ. — Смерть, — подтверждает мысли Достоевского детектив, ощущая, как его живота касаются холодные пальцы, исследуя одной рукой торс, а второй задумчиво крутя нож. — Считай, что она уже пришла за тобой, — рычит Фёдор, одним резким выпадом вонзая острие ножа в пол, совсем рядом с шеей Осаму. Он не промахнулся, просто ещё не наигрался. Мужчина достаёт из кармана крохотную таблетку, тут же с силой запихивая её в рот не сопротивляющегося детектива, с демонической ухмылкой наблюдая, как она начинает действовать, а тело под ним заметно расслабляется. Их забава обещала быть интересной ближайшее время, пока не закончится смертью одного из них. — Я планировал скрытно подкинуть её, а после тихо вырезать твою плоть, — проговаривает Достоевский, замечая чужой расширившийся зрачок, — но ты по собственной воле отдал свою жизнь в мои руки. — Я знал, что ты придёшь за мной, — смеётся Осаму, глотая сильный наркотик, что усиливает все ощущения, доводя нервную систему до предела, словно развязывая руки его внутреннему безумству, — тебя ведь бесит, что мы так похожи, верно? Хочешь задушить меня своими руками, сжечь кожу и вырвать органы? Фёдор только наклоняется ближе к послушному телу, стягивая верхнюю одежду, закрывающую его будущий холст для кровавого искусства. Он оставляет первый укус чуть ниже ключицы, наблюдая за синеватым отпечатком зубов, понимая, что на грани от того, чтобы собственноручно не разорвать в куски это тело. Дазай под ним даже не жмурится, только улыбается и поддаётся навстречу, желая получить как можно больше саднящих узоров, отдаться в руки демона и заключить сделку со смертью. — Омерзителен, — шипит Достоевский, проводя острыми ногтями по груди, проникая ими под самую кожу, оставляя отвратный след и любуясь собственным творением. — Но только я могу разделить с тобой это безумство, — озвучивает Дазай, запрокидывая голову и ощущая приток небольшой порции долгожданной боли. Да, он наконец что-то чувствует, не пустоту этого мира, а тянущуюся боль, что расползается по телу словно электрический ток. Фёдор запускает ладонь в раскидавшиеся по полу каштановые волосы и, схватив у самого корня, крепко прижимает Осаму к себе, вгрызаясь в чужие губы, прерывая бесполезные разговоры. Достоевский с жаждой прокусывает израненную губу насквозь, ощущая, как совсем тёплая кровь струится по его подбородку подобно сладчайшему мёду, а кожа под клыками набухает, оставляя после себя распустившийся синяк и два следа от зубов. Даже их поцелуи были больше похожи на драку и желание причинить друг другу как можно больше боли, чтобы выйти из этого поединка победителем. Со свежими порезами, глубокими следами от ногтей и прокусанными губами Дазай по-прежнему выглядел потрясающе. Фёдор точно запомнит эту картину, которая одновременно заставляет его злиться и подчиняться. Восхитительно отвратительно. — Я словно целуюсь сам с собой, верх нарциссизма, — хрипит Осаму, облизывая губы и наблюдая поплывшим взглядом за действиями мужчины. Ощущения обостряются с каждым прикосновением, а разум вырисовывает противные рисунки, подталкивая превратить их в реальность и прочувствовать на себе. А после по скуле прилетает сильный удар, который выводит детектива из эйфории, напоминая ему об истинном мотиве сидящего перед ним мужчины. Достоевский разминает руку после удара, но ухмылку с лица Осаму стереть так и не получается, поэтому по его лицу проходится ещё несколько саднящих ударов от которых белая истощённая кожа тут же краснеет. — Не сравнивай нас, — хрипит Фёдор, кивая головой в сторону воткнутого неподалёку от шеи ножа, — иначе я выпотрошу тебя прямо сейчас и твой поганый рот не спасёт тебя в этот раз. — Как интересно, что судьба свела вместе того, кто считает себя богом и того, кто до него хочет добраться, — заходится в смехе Дазай, не чувствуя никакой угрозы от чужих слов, ему нет смысла оттягивать неизбежное, он лишь хочет хорошенько повеселиться перед встречей с непостижимостью, — сохранишь моё сердце как трофей, а? — Не много ли чести? — Усмехается Достоевский, оставляя цепочку поцелуев на голом торсе, собирая губами вкус детектива, дабы запомнить его как можно чётче. Мужчина гибко выгибается, получая удовольствие от боли перетекающей в нежность, что после так же прерывается неожиданным ударом или порезом. Контрастирующие вещи всегда были в списке его любимых. Но о нормальной любви Осаму никогда не ведал. Была ли его дружба с Одой искренней? Нет. Это была больная привязанность, спасение утопающего, который сам и потопил того, кто протянул ему руку. Для него любовь была ещё одним видом сумасшествия, извращать которую можно было в любом контексте. Подчинить или подчиняться, испытать огромную боль или невообразимое наслаждение, соединить себя с человеком верёвкой, будто одновременно накинуть на обоих петлю, что может затянуться на шее одного из них в любое время. Фёдору он хотел подчиняться, отдать своё тело на растерзание. Все порезы оставленные им выглядели как картины в музеях, он наслаждался его пальцами и губами, даже если они беспощадно рвали его плоть на части. Их мысли всегда струились в одном потоке, он обожал каждое слово, сказанное мужчиной, а Достоевский вникал в любую глупость, брошенную Дазаем между делом. Потому что Дазай не говорит глупостей. А Фёдор не может выдержать присутствие человека так похожего на него, как бы сильно он это не отрицал. Единственным выходом было избавление от него, дабы их связь не принесла куда больше грязи этому миру. Он пронесёт мысли о бинтованном через всю жизнь и, может быть после смерти, позволит ему занять трон рядом с собой. Осаму пропускает момент, когда Фёдор вытаскивает из пола нож, но чувствует на левом предплечье острие лезвия, проникающее под кожу и разрезающее затянувшиеся рубцы. А после на порез тут же опускаются шероховатые губы, зацеловавшие несильно глубокую рану. Детектива трясёт от чувств, действие наркотика по-прежнему отзывается в теле, а ощущения не перестают быть настолько приятными, что заставляют Дазая изогнуться и прохрипеть. Мужчина с ножом, чутко следивший за реакцией Осаму, делает ещё несколько кровавых порезов, собирая кровь на палец, и вырисовывает одну единственную надпись на дрожащем теле. "Прощай" красуется на худом торсе, буквы написанные кровью детектива слегка смазываются и надпись от этого выглядит слегка коряво, но так сильно идёт Дазаю, что Фёдор на какое-то время замирает. — Не забудь потом рассказать мне о том, что узнал, — шепчет на ухо Достоевский, вонзая нож в живот детектива, упираясь им по самое основание и прокручивая несколько раз. — Не волнуйся, я первым встречу тебя на той стороне, — выхаркивая кровь, сообщает Осаму, ощущая, как конечности немеют, а темнота заполняет всё пространство, наконец полностью принимая новую жертву в свой плен. Мужчина вынимает нож из тела, наблюдая как рана рвётся ещё больше, а шансов выжить становится с каждой секундой всё меньше, потому он лишь спокойно закрывает чужие глаза пальцами, мысленно благословляя ещё одну смерть, отправленную на тот свет своими руками. Фёдор тихо поднимается с постепенно остывающего тела и отходит к большому окну, что было единственным в этой комнате, и, наблюдая за чернотой ночного неба, достаёт пачку сигарет. Достоевский аккуратно зажимает фильтр сигареты губами, чиркает пару раз зажигалкой и с неким аристократичным видом затягивается, ощущая приток никотина. В его голове сейчас слишком пусто, всё, о чём может думать мужчина, лишь эта единственная сигарета, которая обволакивает лёгкие и дарит облегчение, позволяя сознанию отвлечься на парящий вокруг смог. Запах свежей крови теперь смешивается с сигаретным дымом, любого тут же вывернуло бы от такого сочетания, но Фёдор слишком привык к нему, что чистый воздух казался куда более ядовитым. Выкурив за один раз сразу три сигареты, мужчина откашливается, вытирая уголок губ рукавом, и наконец поворачивается в сторону новоиспечённого трупа. Он осматривает собственную рубашку, что запачкалась в грязи вперемешку с алыми отметинами, кидает тяжёлый взгляд на мёртвое изуродованное тело, а затем втаптывает ботинком ещё один потухший окурок в пол и думает, что выкурить четвёртую сигарету не такая уж плохая идея.

***

— Что за странный сосуд у тебя на шее? — Подозрительно выгибает бровь Гоголь, заостряя внимание на неизвестном украшении Достоевского, что никогда не славился любовью к подвескам. — Если я скажу, что это сердце ангела, поверишь? — Ухмыляется Фёдор, загадочно уводя взгляд в сторону. — Думаю ты и его в могилу затянешь, — задорно бросает Николай, не задавая больше лишних вопросов и удаляется, покидая компанию близкого друга. Достоевский аккуратно очерчивает пальцами гранёный позолоченный сосуд, содержание которого известно только ему, и, облизывая пересохшие губы, откидывается спиной на кресло, склоняя голову к самому плечу. Кровь была ему сладчайшем напитком, тело белоснежным холстом, а сердце любимейшим трофеем. И он никому не позволит забрать своё скрытое сокровище, что теперь поблёскивает на свету и красуется на самой шее мужчины. Он считал людские смерти отвратительным зрелищем, но лишь одна была прекрасна, смерть того, кто её не боялся. Он был преступлением, понёсшее самое ужасное наказание.