Лисица и паук

      Вопреки всему происходящему вокруг, иронично, мракобесию среди всевозможных привидений и тайн школы, среди учеников и неразберихи в передаваемых из уст в уста пока что безобидных слухов, обязанности учителя оставались обязанностями.       Цучигомори, несмотря на свою нескрываемо-огромную неприязнь к детям и некоторую нелюбовь к собственным ученикам, не был настолько безответственен, ленив или безрассуден, чтобы не следовать базовым, довольно-таки простым правилам: отработай дневную смену, потрать полночи на решение собственных проблем и чужих раздоров, коих у главенствующего Седьмого, его нынешней ассистентки и их новоиспечённого товарища было не так много, как им ожидалось, одну треть — на подготовку какого-никакого материала для утренних занятий, другую — на личные дела.       Однако, проводя ту часть чаще всего бессонных ночей (которые, ожидаемо, не сильно-таки влияли на дневную жизнь, ибо бодрость и усталость — несколько относительные понятия для духов) за проверкой тетрадей, он всё чаще начал замечать, что одна хитрая, но порой неумолимо глупая лисица стала чересчур часто сидеть здесь, с ним, спать на работах детей, оставляя на тетрадных листах свою пышную шерсть (она, видимо, намеренно выбрала место для линьки на его столе). А где-то на особенно тонкой бумаге виднелись следы от когтей и, если поднапрячься и вспомнить, как эта упёртая кицуне невозмутимо потягивалась здесь, не стесняясь выпускать коготочки, то всё встаёт на свои места. Только вот была вещь, которую объяснить мужчина не мог — «почему некоторые концы тетрадных листов были покусаны, а какие-то совсем бессовестно погрызаны?»       Но так, несмотря на это, если подумать, то Ёко в своём привычном обличии лисицы доставляет немного меньше проблем, чем в своём человеческом облике.       И, кажется, лисичке тоже приходился по нраву подобный расклад событий, пускай поначалу и приходилось выслушивать её негодования и недовольства — в этом же случае он преспокойно брал ту за шкирку и преспокойно вышвыривал из своего кабинета. И, тем не менее, эти жалобы было приятнее слушать, нежели в однотысячный раз внимать её болтовне о ныне покойном Мисаки.       Помнится, каждый раз её красочных рассказов о том невообразимо-чудесном человеке сопровождался печальной полуулыбкой, по неведомым причинам вре́завшейся в сознание, и грустным блеском в глазах. Она изредка мяла шёлковую ткань своих идеально белых перчаток, не в силах совладать с болезненными воспоминаниями и чувствами, иногда опускала голову, словно бы пряча терзающие эмоции на лице, часто мечтательно и глубоко вдыхала, дабы продолжить. Ярко и с упоением описывала мельчайшие детальки, нередко невольно поправляя волосы; невзначай касалась кимоно, то и дело поправляла аккуратно сидящую на себе мантию.       Цучигомори же в те моменты сидел напротив, расправив плечи и сложив ногу на ногу, участвуя в складывающихся беседах лишь пассивно. Покуривал трубку, без глубокой заинтересованности смотрел на кицуне, которой, кажется, и не нужно было много внимания, чтобы продолжать говорить. Иногда обращал взгляд к корешкам педантично разложенных по столу книг, а потом снова возвращался к Ёко, от времени до времени кивая и вслушиваясь в сказанное, чтобы не утерять нить повествования в стоге однотипности и даже скучности.       Ещё, вроде бы, в первое время, когда он начал пользоваться курительной трубкой, та бывало прерывалась, чтобы попросить дымить поменьше, ибо дым, как оказывается, сбивал её с рассказа, на что Цучигомори только невинно пожимал плечами, обещая (и не исполняя) курить поменьше. Со временем она привыкла, а он всё больше пристрастился.       Мужчина раздражённо закатил глаза, откинулся на спинку стула и вновь плавно выдохнул дым из трубки, ощущая пряные нотки на языке и чувствуя насыщенный, по-своему успокаивающий аромат кисловатой, немного сухой травы.       Он начал курить с того самого далёкого времени. С того момента, как не смог понять той очень важной вещи. И курит по сей день без возможности разгадать то, что его так терзает.       С тех же самых пор, как лисица утратила возможность превращаться в человека, то вместо, что уж таить, прекрасной и утончённой девы с зорким взглядом ярко-зелёных, почти изумрудных глаз, с искусственным румянцем на щеках и выразительными чертами лица перед ним, а чаще на своём плече (где, почему-то, ей очень уж понравилось лежать), была милая миниатюрная кицуне (что было весьма удобно) с неописуемо-писклявым и забавным голоском. «— Глупая лисица, — постоянно ворчал он, — брысь, мешаешь». «— Умолкни, мрачный паучишка! — негодующе твердила она, раздражённо виляя хвостом. — Был бы ты настоящим пауком, съела б без раздумий!».       В образе человека, если судить объективно, она была красива и даже симпатична, в образе кицуне — очаровательна и нелепа. «Странный контраст, но гармоничный».       И где-то вдали помещения, на другом конце коридора, послышался тихий звон колокольчиков и топот маленьких лапок, которые с необычайной скоростью, но, при этом выдерживая какой-то свой ритм, приближались к его кабинету.       Лисичка практически незаметно прошмыгнула в приоткрытый дверной проём школьной лаборатории, без труда взобралась на стол и, выбрав на вид одно из удобнейших мести на всём столе, уже собиралась улечься, как чужая рука сгребла так хорошо лежавшую стопку лабораторных. — Кыш, — шикнул Цучигомори, убирая неряшливо исписанные работы к себе в ящик подальше от ищущих приюта лисьих лапок.       Ёко несогласно мотает хвостом из стороны в сторону, удивительно сдержанно и с гордо поднятой мордочкой забирается на стопку толстых учительских пособий. — Тебе прилечь негде? — уже без явного раздражения, скорее ставя вопрос как риторический, уточняет он, сортируя ранее убранные лабораторные. Ёко же, даже в меру то ли какой-то усталости, то ли своего категоричного нежелания препираться, отозвалась без выраженного негатива: — Теперь нет, — и кицуне демонстративно спрыгивает с учебников на середину стола, распушив свой длинный хвост, садится на детские записи как ни в чём не бывало. — И чего ты добиваешься? — вскользь, не обращая на неё внимания задаёт он вопрос, параллельно выдыхая ароматный дым из трубки. Она молчит, острит ушки и мотает головой — вновь слышится красноречивый звон колокольчиков.       Цучигомори немного отъезжает от стола в попытке рассмотреть наполненность ящика, куда ранее были убраны лабораторные, и Ёко, приготовившись, будто самая настоящая прыткая лиса, спрыгивает со стола точно ему на колени, моментально укладывается (дабы не успел согнать), словно так и должно быть. — Обнаглела? — без особого удивления, с толикой равнодушия спрашивает Цучигомори, обращая обманчиво-осуждающий взгляд на кицуне.       Нет, будучи жутко привередливой, она, разумеется, и раньше, неглядя на самые разные ситуации, искала место поудобнее, потеплее и просто получше, чем ровные пластиковые или твёрдые деревянные поверхности, но это — довольно неожиданное решение. — Напомню, скандалить вне твоей компетенции, — с нотками наигранной снисходительности произносит она, свернувшись калачиком, и прячет мордочку в собственном мехе, как бы этим показывая, что разговор окончен и исход его не терпит изменений, — паучок. — Ты — исключение, — мрачно усмехается он, но не смеет согнать — лучше это сделать, когда она окончательно заснёт.       Он подъезжает обратно к столу, проявляя удивительную заботу и следя, чтобы лисица своим телом случайно не упёрлась в выдвижной ящик стола, а та, немного поелозив, лениво сообщает: — Лучше бы погладил, как Мисаки, а не жаловался. — Ещё посмотрим.