Поцелуи моря в тишине

Первый раз Тома увидел море, когда ему было восемь. Обычно из дома его семья не уезжала далеко, здоровье матери не позволяло, но тут вдруг она сама решила показать ему море. Отец — бывший моряк — пришёл в восторг, он давно здесь не был. Большие высокие волны заливали Побережье Сокола, солёный неуёмный ветер гулял в волосах, словно искал себе дом у чьего-то тепла, а солнце — далёкое и горячее — слепило светом глаза. Отец тогда стоял босыми ногами в песке, смотрел куда-то вдаль, на юг; казалось, он еле держится на земле, вот-вот — и улетит вместе с поющими в небе чайками. — О чём они поют? — сказал Тома вслух скорее себе, не ожидая получить ответ. — О любви, конечно, — услышав его, ответил ему тогда отец. Блестящие глаза жадно вдыхали окружающий мир, наверное, если бы он мог обнять весь Тейват, он бы сделал это. Родители на ночь Томе часто рассказывали сказку о том, как моряк из далёкой Инадзумы однажды во время путешествия встретил свою любовь в Мондштадте и остался здесь навсегда. Правда, у этой сказки не было счастливого конца: продолжительная болезнь жены навсегда приковала его к суше. Но, «я нашёл своё море здесь», — постоянно говорил, улыбаясь отец. — Так надрывно поют лишь о боли, — глубоко вдохнув, произнесла тихо стоявшая рядом женщина — навсегда молодая и бесконечно прекрасная, она стояла бледная на берегу, залитая светом мондштадтского полуденного солнца. Она постепенно угасала. Такой Тома видел маму последний раз, такой он запомнил её на всю жизнь. «Смерть забирает только лучших» — услышал он позже на похоронах. Тогда же он впервые увидел, как плачет беззвучно отец. В следующий раз Тома встретился с морем только через два года. Берег гавани Ли Юэ оказался совсем другим, он не был похож на привычный Мондштадт: тёплая ласковая вода лениво огибала скалы, пока рассвет медленно превращался в день. В порту Ли Юэ, как всегда, кипела жизнь: вокруг шумели дети, велась буйная торговля, оживлённо заключались сделки. Отец Томы отправлялся в Инадзуму. С момента смерти матери это был первый раз, когда он на что-то решился. Его глаза — потухшие, уголек под дождём — впервые засверкали, и сердце Томы возбуждённо и быстро билось, смотря на то, как, наконец, родной человек расправлял свои плечи. — Запомни, сынок, верность — это то, что делает человека человеком. Найди себе то, чему будешь верен до конца жизни, и держись этого, — зачем-то сказал отец, посмотрел на море, которому был верен всю жизнь, похлопал сына по плечу и устало улыбнулся. — Ты ведь скоро вернёшься? — Тома знал, что поездка должна была продлиться только месяц, но что-то внутри неприятно ныло. — Да, конечно, — улыбка лица отца резко ушла, он свёл брови к переносице и строго посмотрел на экипаж своего корабля. Ему нужно было отправляться в путь. Чайки в тот раз пели особенно тоскливо. При встрече в следующий раз Тома и море были уже давними знакомыми. Оно знало, что прошло уже полгода, а отец так и не возвратился. Видело, как Тома приходил каждый день встречать корабли и слушал надрывное пение птиц в одиночестве. Позже оно встретило его своими объятиями-волнами, когда Тома решился отправиться в путь. Но, отплывая в одиночку в Инадзуму, он и не подозревал, что море не всегда бывает ласковым. Безмолвный штиль через мгновение мог смениться исполинскими ужасающими волнами, солнце палило, словно хотело сжечь, а ветер рассекал просторы и стремительный, резкий рвал собой воздух. Но больше всего этого внутри что-то болело — оно не давало покоя. Болело — и рвалось вперёд, взлетало, когда тяжесть тянула вниз, не давало подчиниться большой воде. Выйдя в тот раз живым из моря, Тома понял: теперь они неразрывно связаны. Не знакомые, не друзья, не враги — что-то большее есть между ними. Чайки в небе впервые пели о надежде.

***

Инадзума оказалась островным государством, теперь Тома жил на маленьком кусочке суши, окружённом вокруг водой, он видел море каждый день. Он приветствовал его, желал доброго утра и ночи, смотрел, как оно разливает акварелью цвета уходящего за горизонт солнца. Он не нашёл здесь отца, боль внутри не стала меньше, время не залатало дырки в душе, но кое-что всё же стало другим. Когда Тома впервые увидел имение клана Камисато, оно представилось невероятно огромным на первый взгляд, а позже он понял, что на самом деле таким оно и было. Но большое пространство заполнял смех — семья Камисато смеялась, и это болью и теплом отзывалось внутри него. День за днём, пока он безуспешно разыскивал своего отца, а отчаяние всё больше заполняло нутро, он всё же привыкал к этому месту. Сначала думавший, что этот дом будет лишь прибежищем для его кратковременной поездки, он постепенно осваивался, а позже, спустя несколько месяцев нахождения здесь, он вдруг нашёл себя смеющимся вместе с семьёй Камисато. Аяка только-только обучалась боевому искусству, юный господин Аято радовал родителей своими успехами. Они играли вместе, Аяка просила его доставать книжки с высоких полок, куда не могла дотянуться сама, а Аято — бывший тогда гораздо выше Томы — заимел привычку опираться своим подбородком на его голову. Тома тогда шутливо злился, и они начинали бегать по улице, спотыкаясь о камни. Казалось, так будет всегда. Но через некоторое время из тёплого и светлого имение Камисато превратилось в холодное и практически пустое, безжизненное. Тома пробыл здесь не больше полугода, когда весть о смерти четы Камисато облетела ветром всю Инадзуму. Их дети были ещё совсем юными, госпожа Аяка была младше самого Томы, а Аято ещё даже не стал совершеннолетним, когда на него возложили ответственность за их клан. Теперь уже не было шума, смеха и весёлых игр. Разные слухи поползли по соседним островам, полетели птицами по морю. Лёд постепенно покрывался трещинами, вода начинала волноваться и выходить из берегов. Огненный щит должен был укрыть свой дом от ненастий. — Или уходи навсегда, или будь верным мне, — спокойный и рассудительный, Аято Камисато только-только ощутил вес свалившейся на него тяжести. Слова его, раньше звучавшие мягко и звонко, вдруг стали жёсткими и хлёсткими, как холодная вода океана. Казалось, за то короткое время, прошедшее после смерти его родителей и до этого момента, он повзрослел сразу на несколько десятилетий. Кажется, именно тогда у него появилась привычка нервно что-то теребить в руках. Позже Тома, наблюдая за ним, поймёт, что в такие моменты господин сильно волновался и пытался скрыть это. Но тогда он ещё этого не знал, и сердце неприятно кольнуло. Слова застыли на мгновение в воздухе, но уже в следующую секунду Тома встал на одно колено перед юным господином, прежде чем принял своё окончательное решение. — Я буду служить вам. — «Я нужен вам». Постепенно, день за днём — пока росла и становилась всё более прекрасной госпожа Аяка, пока юный господин Камисато входил полноценно в свои обязанности — Тома стал замечать, как меняется всё вокруг. После пожара лес постепенно оживает, на сгоревшей земле начинают расти новые растения — так же жизнь в клане Камисато постепенно стала налаживаться. Теперь, выходя на берег к морю, к своему давнему другу, он чувствовал себя другим человеком. И только море — оно не менялось. Томе казалось, что он теперь знает всё о нем, его уже ничем не удивить, Тома думал, что знает все его тайны и повадки. Он ошибался. Однажды из синих глаз юного господина море вдруг посмотрело ему в лицо. И в этот раз оно было другим: незнакомым, глубоким и тихим. Пугающим. Но человеческая природа не менялась никогда: если человек видел глубокое море, он обязательно хотел прыгнуть в него. И снова на своём маленьком плоту один Тома отправлялся в путешествие. Только теперь у него не было ни компаса, ни инструментов, он даже не знал, есть ли у этого моря берега, он знал только, что оно манит и зовёт к себе, не отпускает. Он не был уверен, что не утонет, но знал точно, что останется верен ему, пока может плыть. «Я дома». — Как думаешь, о чём поют чайки? — как-то раз спросил его Аято. Он сидел в одной своей рубашке на берегу, сложив пиджак рядом, задумчиво перебирая маленький гладкий камешек из моря в своих руках. Его волосы небрежно растрепались, но Аято совсем не спешил их приглаживать, как это делал обычно. Это был один из тех редких и от этого ценных моментов, когда господин позволял себе отдохнуть. Больше всего он любил проводить время здесь: на берегу за храмом Наруками. Кто знал, какие мысли сейчас кружили в его голове. — Я думаю, о любви, — ответил Тома, подняв голову наверх, к птицам, а потом посмотрел в глаза-море: о чём же пели чайки для них?