Лейтенант Ведьма

Капитан Брунер ненавидел две вещи: то, что эта война началась, и то, что она теперь кончается. Первое отобрало у него всё: его покой, его составленные надолго вперёд - и даже записанные - планы, его любимое дело - документы, чернила, подписи, - документов на войне, конечно, было предостаточно, но подпись его не значила там ничего, он вообще не в праве был расставлять таковые - и четыре года жизни. Два из них он служил - второй он сейчас дослуживает, помогая вычищать с окраин всю оставшуюся там южную грязь. Южные войска - подразделения, что остались - особо идейные, партизаны и те, кого никто не изъявил желания забрать на родину - изводили западные берега хаотичными вспышками военной деятельности, демонстрируя, что раз уж Запад оказался им не по зубам, они напоследок понадгрызают всё, что удастся. Остатки брошенных отрядов, загнанные в угол, зажатые со всех сторон, бились, как дикие лисы, не выбирая ни средств, ни тактики - просто бились - Брунеру казалось - в агонии - лишь бы не сдаваться. Ведь сдаваться - это тяготы. Это трибуналы, суды, темницы и виселицы, это бесконечно нудные, долгие и тоскливые переговоры о том, чтобы вернуть их на Юг живыми, это, в любом случае, пусть и на время этих переговоров, тюремные стены. А южане стен не любили. Никаких. Потому и носились у самого моря, как летний пожар - догоняй и туши. В этом и состояла вторая проблема капитана Брунера - каждый побеждённый вражеский солдат, отряд, подразделение приближали его к возвращению домой. В то «домой», где без него непонятно что успело случиться. В то «домой», которое «восстановление» - и тут южане были правы - долгое, нудное и тоскливое - которое «первый год-два-десять после войны - самые тяжёлые», которое как учиться снова ходить без костыля, нет, просто - как учиться снова ходить. Впрочем, ему - и Брунер полностью понимал это - грех было жаловаться. Он отвоевал всего половину - ту половину, что они побеждали - он и здесь сумел дорваться ну хоть до какого-то звания, по окончании ему обещали неплохую пенсию, и, что самое главное - он был цел. Руки, ноги, пальцы, глаза - все осталось на месте. Даже страшным шрамом не обзавёлся где-нибудь прямо на лбу. И теперь, гоняя со своим небольшим отрядом столь же небольшой вражеский отряд по морской границе, уверен был - он так и останется жив и цел. Умереть или покалечиться на последних неделях было бы просто нелепо. А нелепости в этой жизни обходили его стороной. Все, кроме одной. Нелепость носила изумрудную южную форму, один медный эполет на правом плече, звание лейтенанта и, к нему впридачу - звонкую - и совершенно блядскую, как Брунеру казалось, кличку. Его звали Ведьмой. В основном, конечно, свои. За пределами южного войска о нём мало слышали - подвигами не отличался. Но почему-то остался среди тех, кто брыкается до последнего даже тогда, когда сзади - море, а спереди - хозяева этих земель, которым лишь бы побыстрей всё закончить. Впервые Брунер увидел его тогда, когда угодил в плен. Плен недолгий, с соблюдением всех возможных формальностей, правил и нежностей, закончившийся честным обменом. Плен нескучный - в первый же свой там день он увидел его - лейтенанта Ловари, лейтенанта Ведьму: длинные рыжие волосы, которые тот вопреки уставу - по крайней мере, западному - носил распущенными, зеленющие - в цвет мундира - глаза и красные губы. Ловари был красив - по-ведьмински и даже как-то по-женски, и большего Брунер разглядеть не успел - увели и заперли, одного, чтобы с другими пленными не смог говорить. А ночью, сквозь беспокойную дрёму, услышал - кто-то ругается. Два голоса. Один - грозно. Другой - капризно. И слов не разобрать. Затем вдруг - две пощёчины подряд, явно разной силы, одно визгливое «Козёл!». И шаги в разные стороны - кто-то - прочь, кто-то, наоборот, будто бы к нему, решительно и нервно, нарочно топая посильней. Рывком отворилась дверь - засов с неё тоже сбросили с грохотом - и пришедший - это был Ведьма, это угадывалось в силуэте - сперва резко шагнул внутрь, затем столь же резко отшатнулся назад, испугавшись, видимо, того, что увидел - вражеского пленного офицера, привязанного к одному из столбов, что держали крышу. Замер. Одна рука вниз, другая как держала дверь, так и осталась. А ведь у солдат, даже у Брунера, прослужившего так недолго и так легко, появляется эта привычка - в случае чего хвататься за пояс, ведь на нём - пистолет. Отмер, осознавая. - А… Ты их капитан, - нерешительно прикрыл за собой дверь, - сделалось совсем темно, - и возмутился, - Не могли они тебя, чёрт возьми, в другом месте… Сложить? Брунер уже оглядывал то, что его окружало, когда было светлее, но теперь оглядел ещё раз в поисках чего-нибудь ценного. Ценного не наблюдалось - это был небольшой сарай на деревянных столбах, в котором ничего кроме него самого и соломы. Развёл бы руками, не будь они связаны: - Здесь… Только сено. - Да, для наших лошадей. - Ловари, если он всё правильно разглядел, прошёл куда-то в сторону, под ногами у него шелестело. - И? - И я сижу здесь, когда никого не хочу видеть. Один. - Прозвучало с такой претензией, словно он срочно должен что-то с этим сделать. Спрашивается, что? Встать и уйти? - Я могу… Помолчать. - Неуверенно предложил Брунер. Быть может, ему это просто снилось? Чиркнула спичка, вспыхнул небольшой огонёк - это Ведьма на короткий миг осветил, что удалось, и в этом свете, прищурившись, оглядел пленника. Сам капитан успел увидеть только, как в этой голове крутятся мысли. Одна об одну, маленькие, медные, как его эполет, шестерёнки. Как пламя достало до пальцев, Ловари уронил спичку - прямо на сено! - и тут же придавил каблуком. - Я тебе нравлюсь? - Что? Зажглась и тут же потухла вторая спичка. - Нравлюсь или нет? Красивый? Брунер растерянно моргнул. Или это и впрямь сон, или балаган, творящийся в южном войске, он представлял себе очень неполно. Но лгать не стал: - Да. - Чудесно. Ловари, точно только этого и ждал, с шорохом сена приблизился, откинул волосы за спину и ловко оседлал чужие бёдра. Вспыхнула ещё одна спичка - прямо у капитана перед лицом. Осветила его непонимание. Ведьма, в такой позе удивительно лёгкий и, надо сказать, весьма приятный - мягкие бёдра, точные движения, никаких колющихся пуговиц или приземлений с размаху и мимо - вызывающе вздёрнул подбородок. - Что? А если тебя расстреляют завтра? Не думал? Вот подумай. А, нет, не думай, тогда у тебя, наверное, не встанет. В любом случае… Он цокнул языком, мол, ну что я тебе объясняю, и принялся спускать одежду с него и с себя. Со всеми застежками справлялся вслепую так сноровисто, что сомнений не возникало - привык. От множества повторений наловчился, как Брунер - стрелять. Встало у Брунера, к слову, быстро и крепко. В тот самый миг, как он разглядел, что на Ловари не военные сапоги, а какие-то высокие, со шнуровкой. Были бы руки свободны - погладил бы по затянутым в них стройным голеням и выше, к колену, по обнажившимся бёдрам. Кожа у Ловари - это он разглядел ещё днём, при свете - была белая-белая, как у всех рыжих, с проступающими тут и там синими венками. Такую сжать - хоть там же, на бедре - и будет если не синяк, то мгновенно - красная отметина. Брунер, сколько помнил себя, испытывал слабость к рыжим и до прозрачного белокожим, и, может, на то Ловари и Ведьма, чтобы об этом знать? Умело пристроившись, он опустился - резковато, оттого со вздохом. Подвигался немного, поёрзал, и всё со стонами сквозь сжатые губы - Брунер же, напротив, почти не дышал - а как вышло привыкнуть, в меру расслабиться - цепко взял капитана за скулы, процедил: - Молчать будешь на допросе. Взял темп и больше не останавливался. Подойди кто к двери снаружи - непременно услышал бы гулкие шлепки кожи о кожу, шелест соломы, одежды и стоны вразнобой. Ловари скакал на нём так непринуждённо и лихо, что невольно думалось - какой бы ни был из него солдат, а наездник, наверняка, прекрасный. Он двигался, ничуть себя не жалея, запрокидывал голову и, даже если не решался на громкий звук, раскрывал рот. Губы у него - это Брунер тоже помнил - были как мак, как клубника, которую возили с Юга до войны, и сейчас, хоть он не мог ни видеть их, ни коснуться - целоваться Ловари, очевидно, необходимым не считал - он всё равно представлял их - блестящими, разомкнутыми, даже накрашенными, хотя кто знает, что они не, может, потому и без поцелуев - и думал, что если уж это не сон - во сне никогда не бывает так подробно и так влажно - то уж точно наполовину фантазия. А чем ещё довольствоваться солдату, как не фантазиями? Как те у обоих - Брунеру казалось, Ведьма тоже представлял что-то своё - достигли пика, Ловари, не давая себе времени отдышаться, слез с него на подгибающихся ногах. Пошатнулся - вот бы упал сейчас на колени и вот бы при этом было светло! - но устоял, пробубнил что-то о том, что после страсти ухаживает обычно не он, а за ним ухаживают, но раз уж у капитана связаны руки… Пошарил по карманам и не нашёл платка, только спички. Выругался, да так искренне, что Брунер тут же поспешил объяснить, где лежит его платок. В очередной вспышке стало видно, что платок целиком красный. - Почему красный? Брунер промолчал. Ловари держал в зубах зажжённую спичку - ещё немного, и подожжёт себе волосы, хотя куда ещё - те и так огонь - вытирал их обоих ловко, но чуть брезгливо. После вернул на место всю стянутую одежду и поднялся на ноги. Бросил: - Расскажешь кому - не поверят. И вышел вон. Это повторилось ещё дважды. И эти два раза у Брунера даже были развязаны руки - они тогда уже договорились об обмене, южный отряд обустроился в каком-то заброшенном доме, и с пленными стали обращаться иначе - уже не связывали, просто запирали. А Ловари просто приходил по темноте со своими спичками и раздвигал перед ним ноги. Ни объяснений, ни, особенно, разговоров. Просто странное развлечение, странный лейтенант - прическа не по уставу, сапоги не по форме, поведение так и вовсе - и странные обрывки фраз из того, что Брунеру удавалось услышать: другие солдаты говорили Ловари что-то о картах. Игральных? Гадальных? Местности? Ему, пожалуй, подходило всё, кроме последнего. Ему больше всего подходило прогибаться в спине, приспущенные штаны и дрожащие от напряжения колени. Форма у южан была такая, что сними мундир, смени сапоги - и едва ли сойдёшь за военного. В западном войске шутили, мол, на полное обмундирование не хватило средств, или «разве возможно южан заставить одеться в одинаковое?». Развлекаясь с Ловари, Брунер начинал видеть в этом прелесть - без зелёного с медью Ведьма под ним мог быть кем угодно - от осуждённого за колдовство до провинившегося слуги - была бы фантазия! У Брунера была. И он ею пользовался - представлял всё, что взбредало в голову. Потом понял - это потому что реальность не поддается никаким объяснением, и уж проще додумать ещё, чем обдумывать то, что есть. Он смотрел на Ловари и понимал: тот подобными мыслями вряд ли мучается. Того вряд ли мучают мысли вообще, в принципе. Ловари ни словом, ни взглядом ни разу не поделился ничем, что могло бы выдать в нём сомнение, боль, человека. Он ничего не просил и не предлагал, он просто приходил и давал так, что отказаться было трудно, так, будто у него много и хватит на всех, будто когда ему хочется с кем-то лечь - нет ни войны, ни формы, ни званий, только его тело и тело того, кого он себе выбрал. Брунер смотрел на него во время обмена - Ведьма сидел на коне по-женски, боком, болтал с одним из солдат и болтал ногой - и думал, что ни за что не хочет встретиться с ним ещё, тем более - в бою. Не хочет знать, как он сидит в седле по-настоящему, метко ли стреляет и не брезгует ли пользоваться штыком, чтобы не расходовать пули, добивая раненых. Направляясь к ожидающему его западному отряду - мимо шли южные пленные, только в другую сторону - Брунер решил не оборачиваться. И так и сделал. Ведьма ни разу не приходил ему во сне. Расчищая побережье, видя южан - все оттенки рыжего - он почему-то сразу понимал, что нет, это ни разу не Ловари. И даже думал, что тот, наверное, уже давно вернулся на Юг, что его одним из первых вывез тот, ради кого он надевал эти сапоги со шнуровкой. Думал так, пока раз в пылу перестрелки не ворвался в один из домов у моря. Местных здесь не было уже давно, а дома - пустые оболочки с выбитыми стёклами и сломанными замками - служили если не прибежищем, так прикрытием то для одних, то для других солдат. Брунер распахнул дверь, взбежал вверх по лестнице, оттуда - в комнату из которой, как ему с земли казалось, по ним без устали стреляли. И на пороге замер, успев только направить на стоящего там пистолет. Ловари встретил его такой же позой и округлившимися от изумления глазами. Он выглядел… Может, малость потрёпанным, но более - просто уставшим. И явно не ожидал, что к нему вот так поднимутся. Прежде, чем кто-либо из них успел бы сказать или выстрелить, Брунер вытянул свой красный платок, припрятанный в рукаве, и швырнул им в окно. В тот же миг стекло, что ещё оставалось, разбило выстрелом с улицы. Рассчитывалось, что пуля или осколки попали бы во врага, но Ловари - чуткая ведь зараза! - успел отскочить, припасть к стене и - о, счастье - выронил пистолет. Брунер тогда увереннее сжал свой. Дал стоящим на улице отмашку, мол, всё, молодцы, и, не уверенный, разглядели ли они её, тоже зашёл за стену. Скомандовал: - Руки за голову и на выход. И на короткий миг представил, как тащит лейтенанта за волосы по тем ступеням вниз. Ловари вскинул руки, но впереди себя. И с места не двинулся. - Я не хочу! Они… Они меня замучают. Брунеру сказать бы сейчас что-то о благородстве западной армии, но он смотрел на Ведьму, на его раскрасневшиеся от волнений щёки, на вздымающуюся в тяжёлом дыхании грудь и на губы, словно всегда после поцелуя, и понимал, что что бы он ни сказал - это окажется ложью. От такого, как Ловари, измученные войной и одиночеством солдаты не оставят ничего, а того запала, который он сможет, желая спасти себя, сыграть, едва ли хватит утолить их голод. И даже если свой отряд Брунер сумеет удержать от надругательств - хотя с Ловари это будет сложно - то будет ведь ещё тюрьма, а там… Кивнув, мол, понимаю, капитан взвёл курок. - Ну тогда… Ловари от одного этого звука дёрнуло так, что он едва не впечатался в стену. Заблестели глаза. - Нет! Нет, пожалуйста! Брунер развёл руками, мол, и то не подходит, и это, что ж тогда. Лицо его оставалось бесстрастным. А вот Ведьма, едва только дуло отвели в сторону, затараторил. Так голос не дрожал и не ломался у него даже в самые пылкие их моменты. - Отпусти меня. Выстрели в стену, скажи, что убил. А я сбегу. Я ведь и на солдата не похож. Только мундир снять… - И прибавил, куда тише, как секрет, и на том почти расплакался, - Я домой хочу. Капитан отвёл глаза. Вместе с отчаянным, откровенным страхом смерти в Ловари проступало что-то настолько живое, что смотреть на это - даже не с равнодушием, просто - смотреть - становилось трудно. - И как ты туда доберёшься? - Есть корабли. Не веришь? Есть. Это такая война… Одно название. Да ты же наверняка знаешь! Мы воюем, а корабли себе ходят. Растрёпанный, выпрашивающий себе жизнь, Ведьма вдруг сказал… Это. Именно это, про корабли. Подобные вещи Брунер слышал не раз - и от собственных солдат, и от местных, и от командования. Все говорили - нехотя, шёпотом, но говорили - что пока на одном берегу армии гоняются друг за другом, к другому пристают суда, груженные товаром куда более ценным, чем самая дорогая южная клубника, что эти суда разгружают, а товар - как ни в чём не бывало продают, что он попадает в дома тем, перед кем и западное командование бессильно. Брунер ненавидел слушать такие вещи. Не потому что не верил в них, нет, как раз наоборот. И теперь, услышав это от Ловари, как что-то само собой разумеющееся, как что-то, о чём он «наверняка знает» - едва сдержался, чтоб не ударить. Скажем, рукоятью. Выдохнул, успокаиваясь, на мгновение прикрыл глаза, а как открыл - велел: - Тогда снимай. - Что? - Мундир снимай. Ловари - на лице проступило осознание - вмиг отцепил ремни, стянул и бросил не просто на пол, а в сторону, мол, вот, пожалуйста, не моё. Развернулся боком, к свету из окна, снять выразительную булавку с шейного платка - видимо, ещё один знак его подразделения. Пальцы не слушались, да и видно за выступившими слезами было, наверное, очень плохо, но Ведьма улыбался, нервно, прикусывая губы - наверное, так пытался унять свою неуместную радость - и бормотал: - Спасибо тебе… Спасибо… - Булавка наконец поддалась, расщёлкнулась, - Так вот, про корабли… Один из них… Брунер, всё это время не опускавший руки, выстрелил. Метнулись рыжие кудри, и Ловари, безвольный, рухнул там, где стоял. Из виска его тонкой линией потянулась кровь. Интересно, как долго теперь Юг не станет возить им своих чудесных вишен?