***
Джайро Цеппели приходит на финиш первым. Джонни отстаёт на полтора корпуса, Поко-Локо — буквально на сантиметры, но судьи всё видели и отчётливо заявили, кому на самом деле принадлежит победа. Джайро смеётся во весь свой неутомимый голос и вскидывает руки вверх, и Джонни видит, как на его глаза наворачиваются слёзы — облегчения, счастья, ужаса? Разобрать невозможно. Джайро слезает с лошади и спешит к нему, к Джонни, первым делом, будто он может иметь какое-то значение, будто ему их неловкие, по какой-то причине слишком близкие объятия важнее вручения призов, поддержки новоиспеченных фанатов, всеобщей радости. Джонни прыгает ему прямо в руки и, кажется, снова готов расплакаться, потому что это всё закончилось… (как закончилась и жизнь Джайро) потому что Джонни здесь… (а Джайро здесь нет) потому что никто не отнимет его у Джонни больше. Никто не посмеет. Джайро не побеждает в гонке, нет; первый приз достаётся Поко-Локо, обогнавшего его по очкам, но радости Джайро всё равно нет предела. Весь мир видел, что он был первым; о нём заговорят теперь, он будет иметь влияние, обойти которое под силу не будет даже королю, и Марко будет спасён, и всё будет хорошо, и отец… У него язык не поворачивается говорить об отце, понимает Джонни. Грегорио Цеппели, скорее всего, было наплевать на гонку, на весь мир, на сына — на всё, кроме долга. Может, говорит Джайро, в чём-то он и был прав, и Джонни ему не верит. Но Джайро отмахивается с весёлым смехом и поднимает стакан с вином: — Alla vittoria! — кричит он так громко, что все в таверне слышат и поднимают стаканы с ним вместе, понимая интуитивно значения слов. Джонни смеётся, но не так, как смеялся со своим Джайро. Тихо, в стакан, давясь дубовым ароматом вина и всеобщей радостью. Но, Джонни думает, глядя на то, как Джайро расходится, радостный, в песнях и глупых танцах, есть ли какая-то разница между этим Джайро и тем, чьё тело навсегда поглотило море? Готов ли Джонни отказаться от счастья лишь потому, что оно пришло к нему не в той форме, к которой он привык? Джонни решает — нет, — и залпом опустошает стакан. Время седлает караковую ночь и выезжает на нею в город. Окна таверн горят и трескаются от хохота с жаром смешанного, и двери везде открыты, и люди гуляют по улицам, празднуя окончание легендарной гонки. Джонни допивает свой третий стакан, и ему кажется, что ноги его постепенно легчают, такие ватные и приятные. Джайро смеётся с ним за одним столом, и Джонни любуется его профилем — красивый орлиный нос, вырисованная будто углем линия челюсти, прикрытые зелёные глаза и пушистые ресницы. Джайро красивый почти до безумия, и у Джонни голова кружится от того, как сильно хочется на него смотреть, вглядываться, узнавать каждую частичку… (больше не похожие на самих себя) Джайро ловит его влюблённый взгляд и ухмыляется; Джонни чувствует, как обильно краснеет, и натягивает шапку на глаза. Он слышит смех, явно принадлежащий Джайро, но не узнаёт его... (не может узнать) — Хэй, Джонни, — шепчет Джайро ему, перекрикивая весёлые песни всей толпы. — Пойдём-ка отсюда. — Не х-чу… — буркает Джонни по-пьяному устало. — Тебе понравится! — М-м-м, — соглашается Джонни и, наконец, поднимает взгляд на Джайро. Облизывает губы. — Обещаешь? — Конечно, — выдаёт он с весёлым смехом. — Я когда-нибудь тебе врал? («Да», — думает Джонни. — «Когда обещал остаться со мной навсегда») Джонни следует за Джайро на своих лёгких ногах, и всё вокруг такое яркое и незабываемое, всё вокруг принадлежит им двоим — и Джайро только это доказывает. Они ныряют в коридор, ведущий к их комнате, удивительно пустующий для такой забитой гостиницы. Все, должно быть, до сих пор празднуют, решает Джонни и взглядом находит Джайро, чей контур размывается так, словно… он исчезает. Джонни хватает его за руку, Джайро оборачивается к нему с широко распахнутыми глазами и слегка приоткрытыми губами, замершими с удивлённым бездыханным звуком на них. Тишина зависает между ними, липкая и тяжёлая, непроходимая, так что даже руку через неё протягивать — большое усилие. Джонни боится этого молчания. Где-то вдалеке, как море, шумят пьяницы за столами обеденного зала, где-то вдалеке свистит наездник-ветер, но оно всё кажется таким далёким… Близко — Джайро. Всего в паре шагов. На расстоянии вытянутой руки. Стоит лишь потянуть к себе, и… Джонни не знает, кто из них двинулся первым, но резко все звуки прорвались сквозь странную завесу и заполнили его уши, стали пугающе реальными, и громкими, и разрывающими голову изнутри, и… Джайро целует его. Широкими ладонями он обхватывает щёки Джонни, и его прикосновение — такое согревающее, что невозможно поверить в… (его смерть) Это не может быть по-настоящему, Джонни уверен. Жизнь не бывает добра к нему. Но он отчётливо чувствует губы Джайро на своих, чувствует его вкус и жадно отвечает на удивительно робкий изначально поцелуй; Джонни открывает рот, и кусает нижнюю губу Джайро, и проводит языком по ней, и слышит резкий выдох и остаток стона, утонувший в пространстве между ними двумя. Воздух кажется полным электричества. У адамова яблока Джонни стоит горький ком. Они отстраняются друг от друга нехотя, тяжело дыша. Джайро — весь раскрасневшийся, от носа до кончиков ушей, с выбившимися из причёски локонами. Джонни молча протягивает руку и поправляет их. Джайро хватает его запястье. — Мы можем. Продолжить. В комнате, — говорит он. — Если ты понимаешь, о чём я. Джайро похотливо двигает бровями, и это так не подходит его лицу — до глупого счастливому, довольному и будто бы удивлённому своему успеху. Джонни думает, что у него, наверное, такое же лицо сейчас. Джонни смеётся — не так, как надо, — и поспешно кивает, уже цепляясь голодным взглядом за открытую шею Джайро. Джайро валится на кровать первым, попутно стягивая ботинки и скидывая шляпу куда-то на пол, и раздвигает ноги. Джонни останавливается на короткий миг, чтобы полюбоваться снова. Расплывающийся мягко силуэт выглядит так правильно, лежащий на кровати и дожидающийся его. Под (неприлично обтягивающей, Джонни должен заметить) одеждой Джайро видно его тело, мускулистое и сухощавое, и Джонни облизывается. — Долго тебя ждать? — голос Джайро отдаёт пьяной хрипотцой, и от этого становится только ниже и глубже. Джонни улыбается, стягивая свою шапку тоже и бросая её куда-то на пол. — Подождёшь, не состаришься. — А вдруг? Джонни смеётся во весь голос — наконец-то — и подходит к краю кровати, смотрит на Джайро в кой-то веки сверху вниз и чувствует резкий жар в своей непутёвой больной голове. Его мысли шепчут: «Поступил бы так твой Джайро?» Он злобно им в ответ отзывается: «Он и так мой». Джонни не ждёт, пока ему станет хуже, пока мозг подарит ему воспоминания о бездыханном теле, свалившемся с лошади, о расходящихся в стороны волнах, об этом остром чувстве одиночества, что захватило его с головой в одно мгновение и чуть не убило его. Джайро ждёт его здесь — настоящий и, главное, живее всех живых. Джонни не готов его отпускать. Он снова накидывается на Джайро, который целует его — по-настоящему целует, на самом деле; целует так, словно любит его. Словно Джонни для него — что-то настолько же дорогое, как и победа, как и амнистия, как и чужая жизнь. Джонни хочется верить впервые за всё его существование на земле, и он молится каким-то силам и не только им, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Чтобы вкус Джайро у него во рту становился лишь крепче и опьянял лишь сильнее, чтобы его жестокие руки и дальше обнимали нежно плечи Джайро, прижимали его всё ближе. Джонни кусает шею Джайро, отмечает её оголодавшими зубами. Мозг ноет: «Что сейчас с мёртвым телом?» Джонни злится: «Мой, мой, мой!» — Тише, Джонни, ты мне засосы оставишь! — Ты против? — выдыхает Джонни ему на ухо. — Я… — Джонни слышит, как он сглатывает слюну. — Нет. — Правильно. Джонни чувствует дрожь, что пробегает у Джайро по спине, и впивается зубами в его плечо, облизывает укус и запоминает его тело. Тело, которое ему никогда не давалось узнать, о котором он мечтал так давно. Джонни чувствует себя хищным зверем, оставляя на Джайро свои метки и царапая его. Джонни чувствует себя охотником, дорвавшимся до добычи — и это чувство странно заводит его. — Какого чёрта это должно значить? Джайро прикусывает стоны, как только они вытекают изо рта на губы, но Джонни хочется его слышать, так что он кусает только сильнее, оттягивает кожу агрессивнее, ловит кончиками пальцев трепет всего его тела. Джонни расстёгивает пряжку на чужом ремне. И он чувствует пальцами тазобедренные косточки Джайро, которые ему никогда не доводилось почувствовать… (когда Джайро был жив) (когда Джайро был настоящим) — Джонни, — слабым, высоким голосом выдыхает Джайро. — Всё в порядке? Вылупился на меня чего-то… — Всё нормально, — врёт Джонни и не смотрит этому Джайро в глаза. Продолжает целовать его шею и ключицы, гладить бёдра и стаскивать вниз штаны с бельём. Продолжает жить в фантазии о том, что Джайро до сих пор жив.***
— Слушай, — говорит Джайро, путается пальцами в волосах Джонни. Джонни слушает его, конечно, он всегда слушает — только сейчас важнее его сердце, что бьётся так быстро, ещё не успевшее замедлиться после их занятий. — М-мхм? — Давай со мной, в Италию? И Джонни вдыхает резкий запах его пота. Что-то в груди жмётся от обыкновенного человеческого страха направляться с незнакомцем на другой конец света. Но Джонни знает, что ему нечего терять, не над чем больше плакать, и дома его больше никто не ждёт. Так что он смотрит незнакомцу в блестящие малахитом глаза и шепчет: — С радостью.***
— Релла-релла-релла, — напевает Джонни, покачивая головой в такт, пока он ждёт погрузки на корабль в Европу. — Что за мотивчик? — спрашивает Джайро. — Звучит неплохо! Джонни замолкает.***
Их качает в тесной каюте из стороны в сторону, равномерно, размеренно, без пугающих перевалов и рвущихся на палубу волн. Плавание обещает быть добрым, на горизонте больше не видно земли — Джонни остаётся один на один со стихией и Джайро в одном лице. Джайро носит засосы на своей шее с той же гордостью, что и награды, и Джонни видит, как в кокетливых, наглых улыбках Джайро в ответ на вопрос «откуда?» блестят его уродливые грилзы, и ему хочется всей душой верить в то, что это тот же Джайро, которого он когда-то полюбил. Они лежат ночью друг рядом с другом, они целуются часами отчаянно, каждый раз — будто в последний. — Знаешь, — говорит Джайро однажды. Корабль мерно качается на волнах, и Джонни едва ли не засыпает. — Почему я никогда больше не спрашивал тебя обо всех параллельных вселенных и прочем? — Почему? — спрашивает Джонни и боится услышать ответ. — Потому что в моей вселенной ты уже три месяца как погиб. У Джонни холодеет в груди то, что когда-то называлось сердцем, и он ищет губы Джайро своими, чтобы украсть с них ещё один поцелуй, наполненный одиночеством. — Я тоже умер, не так ли? «Я тоже оставил тебя одного». — Это не имеет значения. Больше нет, — врёт Джонни — и Джайро, и самому себе. Так легче. Так будет легче для всех. Он целует его снова и снова, пока не начинает слышать тяжёлые, сладкие вздохи, которые кажутся фальшивее всего на этом чёртовом свете. Бёдра Джайро такие мягкие — и так отталкивают от себя, будто жгучие. Джонни не успевает насладиться его присутствием, как мысли накатывают и омывают его в им же выстроенной тягостной лжи. Джайро смотрит на него из-под своих чёрных пышных ресниц, и его глаза блестят, точно мокрые. Но Джайро не плачет, это Джонни знает точно, Джайро не о чем плакать — у него всё далеко впереди, у него все беды давно за спиной, и Джонни хочется за ним идти, наконец-то, снова. Быть ещё одной бедой, которую он мог оставить позади. — Знаешь, почему я вообще пошёл с тобой? — Потому что ты вне зависимости от вселенной ужасный тупица? — Потому что единственный верный путь, — Джайро обнимает его за талию, и Джонни отрывается от попытки очередного обманчивого поцелуя. — Это обратно к тебе.***
Они высаживаются в неаполитанской гавани слишком скоро, и Джонни тоскует по морю, унесшего у него когда-то что-то, что перестало быть важным. Море тоскует по нему тоже, наверное, — оно шумит, золотое в свете катящегося за горизонт солнца, и ластится волнами к ногам Джонни. Деревянная пристань скрипит устало. — Mare ialinum, Мерджеллина, — комментирует Джайро, подтягивая свой багаж ближе. — Живописная портовая часть Неаполя. — Жокей, доктор, экскурсовод. Сколько ещё у тебя тузов в рукаве? — Сколько покажется мне интересным, — улыбается Джайро во все тридцать два, и грилзы блестят в свете жёлтого солнца. Розовеет чистое небо. У чернильного горизонта выступают алмазные звёзды, и Джонни знает, что смотрит вдаль слишком долго. Джайро кротко его ожидает, молчаливый и как будто потерянный. Джонни берёт его руку, стискивает её, и она обжигает его пальцы своим непривычным мертвецким холодом. Они не идут к королю первым делом, не знакомятся с семьёй Джайро, ничего подобного. Джайро шепчет Джонни, что у него в наследстве есть маленький домик у границы города, где никогда никого не бывает, да и сам он там толком-то и не жил — от клиники далеко. Джайро шепчет, что их там никто не найдёт. Джонни не хочет быть найденным. Джайро седлает Валькирию, и она неохотно шевелит ушами, будто хочет скинуть его, но что-то мешает ей. Медленный Танцор тяжело дышит под весом Джонни, и он медленно гладит ей шею. — Ещё немного, — он говорит кому-то. Не себе ли? — Ещё немного, и мы будем дома. Дома… Он смотрит на удаляющуюся спину Джайро и натягивает на своё лицо самую нежную улыбку из всех возможных. Прибывают они к домику под покровом вороной ночи. Джайро постоянно останавливался, болтал со знакомыми торговками на переполненном рынке, красовался, когда они сравнивали его с фото в газете, и смеялся так громко, так радостно, но так… странно, будто его смех был лишь чьим-то эхом в глубокой бездне. Может, это Джонни мерещилось от жары. Ночь брыкается тёплым ветром, а Джонни и Джайро заводят усталых лошадей по денникам, мирно переговариваясь. Голос Джайро журчит ручьём, и Джонни трёт руку о руку в жадном желании схватить Джайро и никогда его не отпускать. — Мне надо будет сходить на аудиенцию к королю. Через… несколько дней или вроде того, — как бы невзначай добавляет Джайро. — Я могу пойти с тобой? — Что? Ты чего, Джонни? Нет, конечно. Джайро отпирает дверь завалявшимися в багаже ключами. Джонни даже не знал, что они у него были. — Это только моё дело, — добавляет Джайро, смягчившись. Его голос кажется таким далёким, когда он обращается в нежность. Джайро же взрыв, Джайро — как вспышка пламени, и голос у него должен быть громогласным, но не приватным и ласковым. Джонни думает, будто случайно, а говорил бы с ним так другой Джайро? Мысль рвёт его изнутри, и Джонни прикусывает язык. — Тогда, — Джонни бросает багаж куда-то на пол и подходит к Джайро вплотную, обнимает его за талию. — Давай проведём эту ночь так, чтобы ты обо мне не забыл. Он тянется к нему за поцелуем, и Джайро встречает его на полпути. Отчаянно. Будто в последний раз. — Я не забуду, — шепчет Джайро в воздух, потеплевший между ними. — Даже если буду очень хотеть.***
Джонни считает, это и называется счастьем. Чувствовать Джайро совсем близко к себе, дышать в его шею — ближе, ближе, ближе. Прижимать его к себе до боли во всём теле, пробовать его на вкус, считать родинки на его загорелых плечах, любоваться его залитым краской лицом и ощущать его запах совсем рядышком. Джайро живой, убеждает себя Джонни в который раз. Джайро его любит, повторяет Джонни себе снова и снова. Это и называется счастьем. Джайро, спокойно лежавший в его объятиях какое-то время, неожиданно садится на край кровати и потягивается. Джонни теряется в мышцах его спины и хочет провести по ним пальцем, не может оторвать взгляд от изящной талии и изогнутого хребта. Джайро красивый под рассветным солнцем, — ещё красивее, чем обычно. Ему подходит раннее утро, как подходит солнце распускающимся ему навстречу цветам. Джайро и будил его рано всегда во время скачек, но сейчас… Сейчас он молчит, и его молчание режет сердце Джонни на части. — Поясница… чёрт… — хрипит Джайро в итоге, будто бы только вспомнив о том, что у него есть тело. — Чего такое? — Больно! — Ну ты и дед. — Иди в жопу. — Уже. Джайро рычит что-то себе под нос, а Джонни усмехается и переваливается на один бок. Он рассматривает силуэт Джайро, такой прекрасный, такой восхитительный и такой… чужой. Неправильный. Ненужный Джонни. Он тяжело вздыхает, когда эти мысли заполняют его голову. Ловит воздух открытым ртом, не слышит слова, которые Джайро ради него извергает и которые жужжат в тишине, как цикады, как море, как шум волн, подхвативших чужое тело, как… Джонни переворачивается на другой бок. Он вздыхает снова, и этот вдох получается дрожащим, рваным, неправильным, — почти таким же, как чёртов Джайро. Джонни знает, что так выглядит счастье, — рядом с Джайро, в одной постели, после хорошей ночи в объятиях друг друга под жарким итальянским солнцем, но счастье лишь светит ему в лицо, ослепляя, не так, как должно, не согревает. Счастье должно быть чем-то, что у тебя есть; не чем-то, что ты отбираешь. Джонни отнял своё счастье у смерти, у президента Соединённых Штатов-мать-её-Америки, и он не позволит каким-то чёртовым мыслям его разрушить. Джонни считает, что это и называется счастьем, — раннее утро, ворчащий Джайро и свет солнца в крохотном спальном окне. Жара вынуждает скинуть с себя одеяло. Джайро шумит далеко, на фоне, шумит морскими волнами и заливистым ветром в американских вершинах, и Джонни отдал бы всё, чтобы его забыть. — Джонни, — прорывается сквозь водоворот шумных мыслей. — Джонни, ты думаешь… ты думаешь обо мне? — Не о тебе, — говорит Джонни, и он не лжёт в кой-то веке. Джайро рядом с ним никогда не был тем же Джайро, которого он полюбил. — Я… понимаю. Ничего он не понимает, думает Джонни. Ничего он не знает, повторяет он про себя. — Что на завтрак? — спрашивает он на самом деле.***
Налегать на итальянское вино, возможно, не лучшая его черта — у него тошнота стоит в горле каждый раз, когда он ходит за ним на рынок, когда пьёт его, когда открывает. Джайро не говорит ни слова, но он видит в его лице хмурое беспокойство, которое он непрестанно носит рядом с Джонни по каким-то причинам. Беспокойство Джайро — тоже проклятая ложь. Джонни тонет во лжи, как в злополучном синем океане, и его сердце бьётся где-то в горле, когда он вдыхает чуть больше воздуха, чем дозволено. Поцелуи с кислым вкусом сухих красных вин жгут Джонни ротовую полость и напоминают о том первом поцелуе в тишине гостиничного коридора. Он пьяный, он рвёт плечи Джайро отросшими ногтями, ему в рот лезут отросшие слегка волосы — Джайро не сопротивляется, и Джонни продолжает его целовать; Джайро не говорит постылое «нет», и Джонни заходит дальше. Может, Джайро никогда его не простит за это, но Джонни не просит прощения, он просит почувствовать, ощутить, понять, поверить в то, что Джайро, чёрт его подери, жив. Джайро под ним не двигается, и Джонни хаотично ищет руками его сердце на оголённой груди и успокаивается только тогда, когда слышит стук. — А представь, — говорит Джайро потухшим голосом. Не таким голосом. Не подходящим. — каково мне, когда меня мертвец трахает. Джонни убирает с Джайро руки и оставляет его одного. Джайро шепчет слабое «не уходи», но Джонни не слышит его, не знает его, — но по инерции хочет его безумно. Джонни считает, это и называется счастьем.***
— Знаешь, этого я и хотел для нас с тобой, — Джайро запинается. — С… Джонни. — Чего? — поворачивает Джонни к нему пьяное лицо и смотрит вглубь Джайро заплаканными глазами. — Сидеть ночью на крыльце и слушать нытьё друг друга? — Нет, я имею в виду… этот дом. Это место. Я рассказывал ему о нём, я обещал ему, я не смог… Джонни молчит. — Почему ты не можешь просто поверить? Что я делаю не так? — с отчаянием спрашивает Джайро, и это отчаяние больнее всех их предпоследних поцелуев и мечтательных — мстительных — прикосновений. — Ты умер. — Как и ты. — Может, мне бы стоило. Джайро молчит.***
Думать о собственной смерти с философской точки зрения и знать, что где-то давным-давно ты уже откинулся — оказывается, полностью разные вещи. Джонни верит тому человеку, который изображает перед ним Джайро, потому что больше некому верить; потому что кто вообще в этом мире заслуживает доверия больше, чем Джайро; потому что мёртвые всегда лучше знают. Они целуются реже теперь, и каждый поцелуй сквозит горечью, пронизанный ею и болезненный. Джайро называет это самоповреждением, Джонни — заслуженным наказанием. Он напивается снова и снова, слышит голос Джайро: — Может, тебе уже хватит? — Ты не Джайро, — говорит Джонни, срываясь на крик. — Хватит иметь его лицо, хватит говорить, как он, хватит быть им! Джайро замолкает тут же и вздыхает так тяжело, словно на его плечах, как у Атланта, лежит целое небо. Джонни думает, смотрит ли Джайро на него сейчас с неба, считает ли его отвратительным, эгоистичным мудаком, который променял настоящее счастье на жизнь с фальшивкой. — Я могу быть только тем, кем являюсь, — выдаёт не-Джайро, с его неправильными чертами: слишком узкие губы, слишком широкие скулы, родинки не в тех местах, веснушки на плечах чуть бледнее. — Я должен был дать президенту убить тебя, — всхлипывает Джонни. — Но я не мог позволить ему отнять тебя у меня. Не снова. Только не снова. — Так убей меня сам, если кишка не тонка, — отрезает Джайро. Его тон — точно лёд, точно камень, высекает пламя из сердца Джонни. И Джонни думает об этом, думает ровно секунду, что Джайро может умереть, что так будет лучше. Но что-то в его желудке переворачивается, в груди — стискивается, рвота подступает к горлу от одной мысли о том, чтобы снова увидеть Джайро таким, без движения и дыхания. Джонни никак не отмыть свои руки, по локоть в крови. Джонни устал. Джонни был счастлив, и отнять у самого себя это счастье значило отказаться от него навсегда. То, что он выцарапывал рьяно, отцвело и потеряло свою красоту, и Джонни пообещал любить его даже таким, бессмысленным и уродливым. Джонни знает, что он не сможет умереть так легко. Его счастье ему не дастся, скользкое, точно змея ядовитая. — Я не смогу, Джайро. Я не смогу. — Тогда, — Джайро подходит к нему и садится рядом, обнимает его за плечи и гладит растрёпанные волосы, целует в светлый висок. — Позволь нам и дальше делать вид, что всё в порядке. Джонни моргает, и слёзы, задержавшиеся на его ресницах, скатываются по бледным щекам, обожжённым когда-то солнцем. Джайро светится, мягкий в своей сочувствующей улыбке, и Джонни не узнаёт в нём никого; он, тем не менее, узнаёт в нём счастье — и встречает его поцелуй, исполненный тоски, и одиночества, и печали, и сожалений. Джайро Цеппели был мёртв. Джонни Джостар был тоже.