Гештальттерапия

      Когда-то, в момент гибели человечества, умрёт, возможно, и Виктор в кислой сырой камере. Но гибель его будет героической гибелью мученика, действительно страдавшего за человеческие грехи, и гибелью человека, чья жизнь была сломлена слишком рано. И я спрошу его тогда: – Эй, как же ты будешь оправдываться за содеянное, Витя? – Зачем? – Ответит он мне со снисходительной усмешкой, и гусеницы его бровей, выражая искреннее недоумение, поползут вверх. Но всё-таки он разъяснит невеже: – Я победил их всех, я продолжаю их побеждать. Я ведь герой? – Капля сомнения отразится, падая, в радужке его глаз и несколько секунд продолжит расползаться кругами волн.       Но он прав, он не просто герой – лучше! Он мой, персональный, личный, частный, наёмный герой, божественный посланник, крайне к тому же необходимый. И он будет совершать подвиг ещё не раз, не раздумывая о дальнейшей своей участи. И под каждую из его судеб, переписанных тысячи раз, будет находиться тысяча Викторов в моей, в наших кипучих черепных коробках, где в розовых мыслепроводах толкаются с тараканами голубые мечты. И множество фантазий, слишком жестоких даже для злых языков, будут обличаться в Витю и вершить свои подвиги. В каждый из бессчетного множества раз всё будет как всегда.       Как и всегда, Витя проснулся в приподнятом настроении, и кажется, даже выспавшийся. В одну из прошлых наших встреч я подарила ему часы с таймером для удобства, которые теперь всегда были при нём. По-солдатски вскочив с постели, Витя в очередной раз посмотрел на стрелки, потянулся, но момент наслаждения был прерван внезапным осознанием того, что стоит поторапливаться. Наши цели всегда совпадали, и Витя торопился жить, чтобы исполнить свою мечту. Теперь он спешил приготовить себе завтрак, чтобы затем с удовольствием вкушать кашу быстрого приготовления с кусочками сушёной малины и пить растворимый кофе из пакетика "три в одном". Что-то простое и вкусное было сейчас куда приятнее, чем нечто подходящее для гурманов, ведь это был лишь завтрак. А культурное просвещение мы оставим на вечер. По плану Вити надо было ещё погулять, пообедать, снова погулять…       Как он любил гулять! Когда облака превращают небо в мутный полиэтиленовый пакет, когда перхотью с круглого солнечного блина сыплется снег, когда, чихнув, небо создаёт бурю – гулять хорошо всегда. Не мешало Вите ни разливающееся под ногами скользкое коричневое месиво, ни грязные зеркала луж, ни радужный бульон на их зелёной кромке. А особенно хорошо гулять ночью или поздним вечером, когда люди попрятались по домам, считая, что отдыхают от тяжёлого дня. Но и дурак, вообще-то, понимает, что все человечишки бегут, сломя ноги, руки и остальные конечности, в свой спасительный сон в уютном пристанище от грязи дурного внешнего мира. Ведь, хоть люди и научились разгонять мрак, с приходом ночи языки теней не щадят бедных их умов. И тогда любой готов прятаться в самые далёкие уголки своего сознания, уверять, придумывать самые правдоподобные отговорки, лишь бы не видеть то, что совместными усилиями целых муравейников люди тщательно скрывают при свете дня.       Но с каждым годом всё больше таких же смельчаков как Витя выходят ночью на улицы, бросая вызов страху. Они сами делают ночь темнее, и мрак расступается перед ними, смыкаясь послушно за спинами. Глядя в ослепительно жёлтые фонари, глаза разврата людских пороков, избранники Творца не пугаются собственной одержимости. То, на что, взглянув однажды, немощные старики округляют все четыре глаза и ужасаются себе подобным, становится частью бытия таких циников как Витя.       Всё равно, понимает ли человечество свою природу, ведь годы идут, а время чьей-то жизни всё так же тратится впустую. Кто-то может потратить несколько минут на прочтение написанного эзоповым языком, возможно, даже пытаясь найти смысл там, где есть только его зачатки, вместо того, чтобы съесть ложку сахара и сделать одного глиста в мире счастливее.       Примерно в том же для счастья нуждался и Витя. Он шустро нырнул в брюки и нацепил рубашку, улыбнулся себе в зеркало, потрогал языком больной зуб и, накинув куртку, выскочил на улицу. Его уши тут же почувствовали отсутствие шапки. Таймер оставлял три часа и несколько минут. На что? Стоило ли волноваться? Витя вспомнить не мог. Ему даже казалось, что с каждой секундой становилось как-то легче, будто он оживал в этом странном мире, который не хотел принимать его живым. Всё пыталось сломить Витю: люди медленно шли по тротуару, прилипая к нему своими клейкими подошвами, а небо падало на землю бетонным потолком, и только кирпичные многоэтажки поддерживали его свод. Прохожие лениво плыли в песчано-снежной жиже, выстраиваясь в частые столпотворения и мешая идти вперёд. Витю же переполняла энергия, и раздражение уже затмевало последние мысли. Он сжимал и разжимал кулаки, хрустел пальцами, кусал и так уже тряпичные губы, трясся всем телом в попытках сдержаться, но всё же побежал. Витя выбивался из системы дорожного движения муравейника, где все насекомые хлебнули то ли того радужного супа с поверхности луж, то ли изгаженной слюны развратных изгнанников, всеми любимых. Может, днём люди отдыхали в этом машинном ритме от ночных побегов? – неясно.       Но Витя больше всего желал вырваться, пробить брешь в сером небе, развеять стадное наваждение, из-за которого в головах вереницей тянутся глупости – впустить сюда жизнь. И чем дальше он бежал, тем легче становилось. Иллюзорнее казалось всё вокруг. Мир, будто роженица, выталкивал Витю из себя, и никак уже было не успеть спасти здесь остальных, да и им, остающимся в тёплой и мягкой утробе, это не нужно. Витя был один, но он больше не чувствовал вины за то, что не отождествляет себя с хозяевами машин. Он не смотрел на них свысока, он лишь смотрел правде в её маленькие поросячьи глаза. Витя не утопал в грязевых каналах, не прилипал к земле, он отталкивался вверх с каждым шагом. Не ограниченный небом, он мог прыгнуть выше. На руке постукивали часы, отмеряя время его жизни.       Ненастоящие дома на нарисованных улицах пытались остановить его, фонари тянулись следом своими полными блестящих идей головами, а светофоры то и дело заставляли медлить. Но Витя плевал на них, и тогда машины останавливались в двух шагах от него, а лабиринты зданий пропускали в переулки, указывая дорогу. Витя перешёл на шаг, только когда выдохся.       Через сорок минут он подходил к дому, который, вообще-то, тоже был бессмысленным местом, кусочком мира. Витя знал: чтобы жить снова, с наступлением темноты он должен пойти гулять, ещё раз хлебнуть настоящего воздуха, которым дышать можно только вне общей системы.       Витя прошёлся по комнатам, лаская дверные косяки и стены, попробовал пыль на телевизоре и понюхал переплёты книг. Всё ощущалось, пахло и чувствовалось, будто существовало. От бесконечных метаний по квартире голова налилась свинцом, и каждое движение продолжалось где-то в черепной коробке, не хотело прерываться. По инерции призрачные пародии валились вперёд, когда Витя рывком останавливался. Неприятное ощущение, часто появляющееся в ожидании чего-то важного и предвещающее неизбежный провал в этом деле. За что ни возьмёшься, всё из рук валится, и хочется всё исправить: больше попыток и больше движений. Так же Витя, как надувной человечек перед магазином, метался туда-сюда – куда занесёт. Чтобы закончить пытку, он схватил куртку, ключи и хлопнул дверью, выскочив из дома.       Он не бежал – кидался от одного края двора к другому, запускал горячие красные руки в ледяные сугробы, растирал лицо. Его беспокойная улыбка походила на оскал, а в глазах застыли слёзы или безумный блеск. Его движения были нездоровыми и рваными. Витя цеплялся за забор курткой, царапался о деревья. Он точно мог летать, но не получалось оторваться от земли. Мешало, скорее всего, вечное присутствие кого-то извне, кто понимает Виктора. Кто не показывает себя, но, видимо, с удовольствием наблюдает за безумием.       Схватив ветку, Витя снова устремился вперёд. Уже жгло руки, а во рту чувствовался кисловато-железный вкус, ноги устали, и только в больной голове всё оставалось по-прежнему. Тогда кто-то увидел Витю, сжалился, махнул на него рукой, и герой, подскользнувшись, упал на лёд. Он обессилел, вставать не хотелось больше никогда. Со временем стало жарко. Витя лежал, пока сам не показался себе тонкой оболочкой, наполненной кипящим супом. Это было непривычно, но приятно, даже несмотря на пришедшую наконец боль. Пропала и тяжесть в голове, и эхо движений. Витя встал и, жмурясь от сладкой нервической слабости, побрёл в сторону вечно людного переулка. Теперь он принимал своё внезапное очищение как дар мудрости, вероятно, способный повеселить его ещё чуть-чуть. После можно бежать из этого мира: не выдержит же он жизни здесь до скончания времён.       Люди попадались на его глаза, и пустота сменилась отчаянием, а отчаяние – злостью. Пусть не виноватые ни в чём, люди изводили Витю своей неопределённостью, тупостью и упёртостью. Таких очень легко ненавидеть. В голове уже начинала теплиться мысль о геноциде. Витя летел на улицу, где бурлящая толпа сожрёт его, облизывая полами одежды и перемалывая локтями, и уповался выстроенными в голове картинами массовых смертей, зная, что не способен претворить их в реальность.       В старом дворе вилась узкая лента асфальта, путь по которой и избрал Витя. Ноги тонули в песке и достигали скользкого дна. Удивительно, как извращалась здесь река, становясь привычной средой для плывущих людей. Витя уже мысленно предал себя анафеме за выбор такого короткого пути, но скоро стало интереснее.       Нечто круглое в карнавальном костюме преградило дорогу. Медленно плыл вперёд спелый апельсин, налитый сочным жиром. Переваливаясь с ноги на ногу, существо тащило два набитых пакета, вероятно, собираясь приготовить что-нибудь, что вилкой будет запихивать внутрь своего чрева. Придётся притаптывать как-то уже имеющееся внутри, а, судя по размерам существа, там могли поместиться и чьи-нибудь съеденные детки.       Просто отвратительно следовать за таким неспешным созданием. Витя мученически вздохнул и попытался обойти препятствие. И у него уже почти получилось, но оно внезапно заговорило писклявеньким голоском, повергнув все частицы Вити в шок: "Молодой человек, вы хотя б попросили, – с удивлённым упрёком, странно растягивая слоги, произнесли существо, – а то всё напролом, и меня обязательно толкнуть надо". Витя обернулся на говорящего, и перед ним предстало противнейшее зрелище: чья-то морда, обтянутая блестящей кожей, устремила на него маленькие голубые глазки, выражая ужасное недовольство и презрение к виновнику. Пересилив в себе злобу, Витя отвернулся и зашагал прочь. Но успел пройти только несколько метров, когда его нагнал истерический визг жертвы. Что-то о том, какой Витя невоспитанный.       Истинный пример человеческой красы.       Витя нашарил что-то в кармане и соблазнился пришедшей на ум мыслью. Невидимый спутник его замер в предвкушении. Женщина сзади уже пыталась влезть в дверь подъезда. Ещё пара шагов, несколько секунд раздумий – и счастливая улыбка засияла на лице Вити. На лестничной площадке он взглядом поприветствовал недоумевающее существо. Лицо у неё приняло такое выражение, будто стоит дать пакетик на всякий случай. Радостно посмеявшись про себя, Витя опустил пятерню на гладкое плечо жертвы и торжествующе заглянул в полные страха глаза. Он предвкушал и смаковал, он был здесь и сейчас: счастлив, лёгок и нёсся с нечеловеческой скоростью по чьим-то чужим волнам. Но так и должно было быть. Витя не мог быть наказан по здешним законам, и знал, что этого не случится. Жизнь теперь била ключом. Вот этот миг, к которому он спешил и стремился!       Почувствовав полную безнаказанность, Витя занёс лезвие над толстым валиком шеи, и в следующий миг из глубины упругих складок хлынула кровь, яркость которой смог бы оценить по достоинству только художник. Ладонь с сардельками пальцев пыталась залатать пробоину и сдержать предательский поток. Глаза женщины смешно выкатились вперёд, а рот открывался и закрывался, как у рыбы. Вот, чего ей раньше не хватало для полного сходства с рыбой-каплей!       Витя, не сделав больше ничего, вприпрыжку сбежал по лестнице и вылетел из подъезда. Розовое морщинистое существо, смутно напоминавшее женщину, пачкало собой лестничную площадку.       Грязный воздух, наполненный запахами машинных выхлопов и мусора, протолкнул ком в горле убийцы. Волнение вмиг исчезло от сознания собственного всесилия, хоть это и не было ему больше нужно. Теперь в холодных, словно холодильник, глазах не отражалось ничего, лишь россыпи замороженных пельменей блестели во льдах радужки.       Через пару минут он уже сидел в своей кухне и пил чай с барбарисом, изредка посмеиваясь. Он знал, что умирает, и таймер больше не отсчитывал время. Чувство удовлетворения разливалось по телу вместе с горячей красной жидкостью. Жизнь его кончается прямо сейчас, завтра утром он уже пропадёт из этой квартиры. Но я, и не только я, ещё много раз будем возвращать его, а в конце он всегда, перестав скрываться, будет обретать покой. Невидимый наблюдатель удовлетворен, Создатель доволен, Виктор, как и миллиард ему подобных, понёс наказание за людские грехи, став героем.