Звёздный Предел

      Уже ближе к вечеру, когда протянулись тени и небо окрасилось в ярко-алый цвет, явился Алассион и велел им не высовываться. Отменялись и занятия по фехтованию, и уроки устной и письменной речи, и даже самовольные прогулки («самовыгул», как ранее сыронизировала презрительно Ирма). По всему выходило, домашний арест.       — Это связано с… восходом светил? — Мария изогнула бровь, встав в дверях и не спеша выпускать гостя из дома. Сам виноват — открыл двери, как к себе домой, прошелся до гостиной, где удачно обнаружил всех семерых пришельцев и тоном королевского глашатая объявил королевскую же волю.       — Нет, — отрапортовал остроухий.       — Ты же понимаешь, что если мы не услышим внятную причину, то и приказ сможем в случае чего проигнорировать? К примеру… в случае смертельной опасности.       — Я не думаю, что она вам грозит.       — Да, пока мы за этим весьма надежным частоколом, — Мария красноречиво закатила глаза. — И когда за одни лишь нормальные сутки происходит столько всего. Еще утром я слышала, что где-то со стороны…ммм… блеклого светила, предшествующего текущему, был замечен какой-то бой. И большое войско. Нам придется прорываться?       — Надеюсь, не придется, — Алассион напрягся. — Вам не о чем беспокоиться. Но на всякий случай соберите вещи. Король размышляет над тем, чтобы перебраться на другой берег Митрим, оставив лагерь.       А вот это было уже интересно.       На все целиком справедливые возмущения Марии мало кто среагировал как подобает. У Миднайт залегли тени под глазами и, воспользовавшись передышкой, она поглубже закопалась в свои бумажки. Ирма тоже была занята — пока был момент, она пыталась реанимировать хотя бы один терминал, потому что её поторапливала всё та же Миднайт. Рига ругался с обеими на предмет влезания и не-влезания в дела нолдор, где он решительно стоял на последнем.       Это при том, что Куруфин проявил неожиданную щедрость и выдал материалы на некоторые компоненты для ремонтных работ вроде мотка медной проволоки, лишь бы раньяр отстали и не отсвечивали лишний раз.       Так думала Мария, разделял её мнение и Джеймс. Но Джеймсу это вовсе не помешало заливать глаза местным алкоголем, на что Гранц пренебрежительно фыркала, что-то в стиле «дорвался» и «о-силы-небесные-ну-что-за-идиот». И впрямь, какой идиот будет напиваться, когда впереди довлеет лишь неясность грядущего дня?       … Да каждый второй.       Мария закрыла дверь за Алассионом и направилась в сторону гостиной. Все разбрелись, и на небольшой тахте, служившей когда диваном, когда спальным местом, расположились мужчины, деля бутылку на двоих.       Она встала в проеме, не выдав своего присутствия. Рига и Джеймс разожгли камин и завороженно следили за танцем огня на древесной трухе.       — …даже не представляешь, какие выводы она порой высасывает из пальца, одним словом… — Рига икнул и передал бутылку. — Бессмертие! Проклятия! Это даже звучит смешно.       Джей что-то согласно промычал.       — И где ты вечно достаешь алкоголь, складский ты черт? Неужели вновь решил подворовывать? — Джеймс отрицательно замотал головой, но Штраус не сжалился: — Учти, Миднайт хоть и ходит как опоенная, но она тебе голову открутит, если ты всё её старания умножишь на ноль. А Мария все жилы выдернет и пустит на нитки для операций.       Мария тихо хмыкнула. Вот ведь рыжий черт.       — Найт не расскажет. Она тоже под домашним арестом.       — Знаю, — плеск бутылки. — Но память у неё хорошая. Если бы еще и мыслила логически… А так только разволновалась из-за какой-то чуши и ходит сама не своя второй день.       — Считаешь их проклятие чушью?       … По правде говоря, Мария считала точно так же. Миднайт поделилась с ними находкой почти сразу, строго-настрого велев не распространяться и не обсуждать при остроухих. Как будто кто-то и поверил бы в подобную религиозную ересь! Да, пусть ненормальность организмов остроухих подтверждало само круглосуточное бдение Марии в лазарете, но всё остальное… Нельзя вешать всех собак только потому, что подтвердилось лишь что-то одно.       Голос Джеймса доносился как из-за толстого стекла. Будто бы они находились по разные стороны камеры. Внутренность головы мерно раскачивалась из стороны в сторону, грозясь выплеснуться. Мария облокотилась о стенку и промассировала виски. Пьянчуги по-прежнему то ли не замечали, то ли не обращали на неё внимания. Алкогольные пары в воздухе уже были ощутимы.       — … Я не знаю.       Очередной день на вторую неделю заточения ознаменовался ощутимым похолоданием. Ветер был свеж, но колюч, а в небе, заляпанном неаккуратными розовыми пятнами отблеска дневного света, чудилась серость стали. Будто кто-то нарочно стирал с неба изрядно надоевшую, будто скованную ненавистным льдом, синеву. Джеймс в который раз оправил ворот жутко тяжелого плаща, который при любом неправильном движении сползал назад, грозясь удушить за шею. В поле причины в посмертном протоколе явно значились бы эти десять кило меха дюжины тощих лис. Мария бы умерла от смеха, пополнив ряды трупов в родном морге.       Хотя, услышав, что Джеймс какими-то правдами и неправдами добился «пропуска на выезд» Марии было не до смеха. Напротив, она поджала губы и бросила: «будь осмотрителен», и попыталась было всучить бластер.       Недружественный лагерь второй половины нолдор — хотя какая там половина, если их визуально (по тому же морю флагов — или «знамён», как тут говорят) было куда больше — стоял в опасной близости от селения, но ближе к Черной Твердыне, где засел таинственный Моргот.       Король Канафинвэ Макалаурэ еще с неделю назад велел всем в срочном порядке паковаться и готовиться к скорому переезду на другой берег, добровольно оставляя обжитый комфортный лагерь новоприбывшим, от которых не веяло не то что благодарностью, но хотя бы призраком дружелюбия.       Пояснять подобные нюансы раньяр, конечно же, никто не собирался.       А дозоры, куда подвизался сам Джеймс Халпаст, нужны были как раз первой партии народа Маглора, обживавших противоположный берег — чтобы защищать от набегов орков, и в целом следить за ситуацией. Перевозить то да сё. Раньяр по-прежнему не давали слишком много свободы, но Джеймс, каким-то чудом, исхитрился. Наверное потому, что из всех семерых он умел быть непримечательным более всех остальных.       Несколько часов назад в сторону «недружественного лагеря» выехал король Маглор — Джеймс сам видел — в компании двух неуловимых братьев, рыжих близнецов, что в принципе были редкими гостями в селении.       Поводья пришлось перехватить и натянуть — конь под ним то ли был не в восторге от всадника, то ли чем-то встревожен. Джеймс не умел считывать эмоции животных, а потому лишь тихо ругнулся. В проклятых доспехах, в которые он был упакован, он задыхался. Причем задыхался не только в доспехах, но и в этом мире в целом — чувствовал себя каким-то сжиженным веществом, газом на пределе давления, которое вот-вот взорвет свою темницу.       И даже воздух, казалось, травил его. Или кислород сжигал клетки втрое, нет, впятеро быстрее нормы. Да какая, к чертям её, норма.       Виновато ли в том паршивое настроение с самого утра, два с лишним часа сна, язвительный комментарий от Марии и обескураженные, словно бы обманутые выражения лиц друзей, рой навязчивых мыслей и круговорот незнакомых лиц — он не знал.       Лошади под остроухими, кажется, тоже волновались. Странно. А солнце в самой срединной точке неба, где ни облачка, только сизое уныние и поднявшийся колючий ветер. Даже растительность под копытами лошадей еще не оклемалась от многолетнего инея и все еще оставалось какой-то серо-синей.       Линто, предводитель отряда, вдруг резко скомандовал разворачивать.       Джеймс всё пытался справиться со своей кобылой.       — Да ты успокоишься или как? — лошадь всхрапнула и встала как вкопанная. — Ну что ты будешь делать…       Воздух разрезал тонкий-тонкий свист, буквально на грани слуха, тоньше писка летучей мыши или словленной радиоприёмником пустой волны… Джеймс досадливо цыкнул, запоздало пожалев об упакованном в седельную сумку шлеме.       … Он даже не знал, верит он во всё это безумие или нет. На сто процентов, на семьдесят, тридцать, десять… Знал одно: страшно. И страх этот отрезвляет. Сердце усерднее гоняет кровь по артериям, зрение как будто становится четче, и как будто замедляется время, охватывая его в пузырь мнимой безопасности.       Слишком медленно. Стрела просвистела у самого уха и вонзилась в землю там, где были передние ноги вставшего на дыбы коня командира.       Джеймс пожалел, что не стал брать с собой бластер. Как самонадеянно.       … И пространство вдруг стало вязким, поплыло, обхватив в удушающие масляные объятия. Время замерло, и целый мир стих.       Лагерь дражайшего дядюшки был разбит всего лишь в паре часов неспешной езды к северу от озера, открытый всем ветрам и с прекрасным видом на Ангамандо. Посланник от Нолофинвэ прибыл с новым днем, точно мчал наперегонки со светилом цвета Лаурелин. Послание предназначалось для арана Феанаро, которое Канафинвэ принял лично с сардонической усмешкой.       Дражайший дядя назначил встречу дорогому брату у истоков безымянной реки, что подпитывала Митрим с западной стороны, под плотной стеной гор. Пришлось разослать отряды во все стороны, дабы бдели и отбивали возможную угрозу, ведь на данной земле и горы были не то чтобы дружелюбны, но разве он мог отказать дяде, столь пламенно ожидавшем встречи с полубратом?       Из братьев пришлось согласиться только на Амбаруссар. Средние… не то чтобы годились для дипломатической встречи, его бы и одного хватило, но младшие братья справедливо рассудили, что исходя из послания, неожиданно объявившиеся родственники нагнали их не с самыми теплыми чувствами. Терять еще одного никто не хотел.       Макалаурэ хмыкнул, поправив сползший плащ. Ветер был… и впрямь неприятным сегодня.       … Стало быть, шли через Льды? Занятно. Занятно и глупо.       Жалел ли он о сожжённых кораблях? Может быть. Не так, как Майтимо — сердце сжалось, но… отец был прав, оставляя сомневавшихся и ропщущих на том берегу. Что ж…       На ветру издали полоскался сине-серебряный стяг, измятый и потрепанный. Маглор вернулся дожидаться Нолофинвэ в шатер, приказав страже пропустить дядю и его сына беспрепятственно, пожелай они войти с оружием или без.       Макалаурэ не сомневался, что Ноло жаждет повторить тирионскую сцену, приставив меч к его шее.       Тем печальнее, и немного — забавнее, была сцена, когда дражайший дядя увидел венец нолдарана — не на Феанаро. И даже не Нельяфинвэ.       — Светлая встреча, Нолофинвэ.       — Почему это ты?!       Крик принадлежал Финдекано.       Дядя явился не один, и даже не только с первенцем — с ними заявился и Финдарато, и даже Артанис. Вид у последней был крайне воинственный — она даже потрудилась облачиться в доспехи и явилась с мечом наголо, что только позабавило его. Но Амбаруссар напряглись.       Финдекано выступил впереди своего отца, и Макалаурэ окинул его взглядом: всё такой же. И почти отцов огонь в глазах, и золотые ленты, и… нелепая, неуместная прыть.       — Почему я вас встречаю? Полагаю, это очевидно.       — Не очевидно, — враз севшим голосом перебил Ноло. Он будто бы на мгновение подкосился, но удержался на ногах — заминка вышла практически незаметной. — Не очевидно, Канафинвэ. Где мой брат? Где твой брат?       — Наш отец погиб, а Майтимо…захвачен в плен, — Финдекано подался вперед, но Макалаурэ отрезал, сделав усилие над собой. И лучше ему быть мёртвым.       — Когда?       — Уже очень давно. Звёзды совершили полный оборот не менее двенадцати раз с тех пор.       — Вы пытались его спасти?       Канафинвэ поджал губы.       Этот разговор не имел смысла. Более всего на свете он ненавидел оправдания — и вдруг обнаружил себя в ситуации, где ему приходилось оправдываться. Финдекано будто бы враз позабыл все ссоры и размолвки, что разделили его с Руссандолом еще со времен изгнания отца, а с Исходом эта пропасть только ширилась. Теперь же Астальдо был потрясен, но потрясен был и Ноло, и даже Артанис. Финдарато молчал.       Очевидно, дядя хотел приставить меч к шее брата, бросить в лицо самые хлёсткие слова, разразиться бранью наконец или даже вызвать на справедливый бой — да только Феанаро на месте не оказалось, у отца не было даже могилы. Не было и его старшего сына, Третьего Финвэ.       Была только замена, Командующий Финвэ с венцом нолдарана в волосах, выглядящий столь… непривычно и неправильно.       Макалаурэ приказал подать мирувор и хлеб, испеченный женщинами Первого Дома. Сейчас всё не так как прежде, как могло бы быть, как должно бы быть. Но сейчас просто необходимо примириться с дядей.       Артанис гневно отвергла хлеб и питьё, вихрем покинув шатёр.       Дядя разломил коймас на четыре ломтя, молча отдал по ломтю и сыну, и племяннику. Макалаурэ он протянул последний.       — Я не буду говорить о радостях встречи, племянник, — его голос был тих, но сохранил властность. Всё под стать хрупкой и удушающей атмосфере едва начавшихся переговоров. — Но Феанаро был моим братом. Новость о его смерти разбила мое сердце. Прими мои соболезнования. Мой сын… Аракано, также погиб в недавнем бою. Я разделяю вашу боль.       Они подняли кубки вопреки тискам, сжавшим сердца с обеих сторон. Амбарто пихнул Амбаруссу, и они встали рядом — за левым и правым плечом старшего брата. Макалаурэ почти наяву слышал их лихорадочный шёпот в осанвэ, когда они принимали с его рук куски его ломтя хлеба из рук Ноло.       — Я сожалею о смерти Аракано, и о смерти всех погибших во льдах, — лицо Макалаурэ искривилось, он едва пригубил своё питьё. — Наш отец говорил о свободе выбирать свою судьбу, но здесь его слова долгое время казались лишь утешением наших надежд. Но…. вот вы здесь. Я не буду говорить о Роке Нолдор или сетовать на Валар — мы оставили их за спиной. Значит, вы выбрали то же, что и мы. И пусть этот выбор означает Проклятие Мандоса — мы все, в конечном счете, выбрали его. Ибо мы все здесь. Кто был не согласен — тот уже нас покинул. Понимание того, ради чего жить и по чьему указу — к каждому приходит само.       В глазах Нолофинвэ было ни капли сочувствия. Как и в глазах Канафинвэ — раскаяния. Казалось, они говорили поверх этих строк, при помощи осанвэ, но не соприкасаясь душами.       — Не стоит их жалеть. Ныне они свободны ото всех печалей.       — Мне уже начинать волноваться? — хмуро спросила Мария, отстукивая тяжелый ритм по дубовой поверхности стола. Остановившийся позади Алассион выдохнул.       — Еще остается вероятность, что они выехали навстречу отряду Канафинвэ или… что-то их задержало. Нужно дождаться владык.       — Вы не будете высылать разведку?       — Принц Морифинвэ пока не отдавал такого приказа.       Не сказать, что она хорошо разбирается в людях (квенди?) — в характерах, в общем. Но Карнистир ей казался достаточно порывистым и вспыльчивым для того, чтобы выслать еще один отряд вдогонку, если что-то идет не так. А что-то совершенно очевидно шло не так.       — Кто еще в курсе?       — Я отыскал пока только тебя, — Алассион впервые позволил себе некоторую вольность, присев на табурет напротив. В огромном доме и вправду находилась она одна. Все рассеялись, едва Канафинвэ с младшими братьями выехали за пределы селения, точно и не было «домашнего ареста». — Моринфинвэ наказал ожидать возвращения брата.       — Точно ничего не известно?       — По крайней мере, мне. Я всего лишь посыльный, — он поднял руку, предугадывая порыв девушки: — Не стоит идти к нему сейчас. Он и сам неспокоен. Но… Разве вы, как воины, не должны быть к подобному привычны?       Мария оттарабанила по столу еще раз, откидывая взмокшую прядь со лба. Да, такое у неё случалось впервые — сердце просто грозилось выбить ребра и выскочить наружу.       — К такому нельзя привыкнуть, ты и сам должен понимать, — и он, идиот безмозглый, даже не взял с собой бластер!       Кто-то замер в дверях, одновременно с раздавшимся скрипом. Мария обернулась.       — Найт? Ты всё слышала?       Миднайт так и не отпустила злосчастную ручку, чувствуя, как потеют руки. Прикрыла глаза, спасаясь от нарастающего панического беспокойства в голубых глазах напротив.       — Найт?       — Я только что встретила Морифинвэ… Он посылал отряд вдогонку, только что вернулись. Привезли раненых. Джеймса среди них нет.       Мокро. Холодно. В пробитых сапогах хлюпает болото, болото же льется сквозь латные прорехи, и вода вперемешку с потом и кровью струится по телу. Нескончаемый, гниющий лес обступает со всех сторон. Едкая вонь змейками вьется у чернеющих стволов, и этот туман…       Ни черта не видно. Откуда, к чертям, здесь, на равнине, вообще столько воды?! Знакомые нолдор рассказывали что-то о топях Сереха, но по его прикидкам, они должны быть очень далеко от дозорного маршрута…       Джеймс споткнулся о корягу и грузно рухнул в стоячую воду, скрытую под густой ряской. Его мутило, ломило тело, саднили раны. И этот сковавший его покореженный металл своими выбоинами прорезал одежды, впиваясь в кожу, выпивая кровь… Джеймс бессильно подергал тесемки — они тлели, обжигая пальцы, пропитывались едким дымом, но не сгорали. Халпаст глухо застонал и поднялся. Доползти бы до тверди.       И не вестись на эти огни.       Огни — он помнил, он читал про это — это всего лишь природный газ, продукт многочисленных разложений, оттого и случаются крохотные огоньки, даже миражи — нанюхаешься тут всякого…       Это эти самые треклятые огни заманили его сюда, чтобы тело его стало огнем. Он поежился. Привидится же такое — латы тлеют… Разум будто заволокло алкогольным туманом вкупе с продолжительной бессоницей — все труднее становилось трезво оценивать ситуацию.       Он взобрался на небольшую влажную насыпь и принялся сдирать измятый, как тряпица, доспех, что пристал к нему, как вторая кожа. Хоть бы не заклял его этот Куруфин…       Джеймс вновь неуклюже потянулся к креплениям на спине, в то время как болото всё больше наливалось свечением — волны света, скользящие по каемке воды, всё больше напоминали полярное сияние. Как солнечный ветер… Откуда здесь?       Джеймс развалился на крошечном клочке земли и уставился вверх — голые черные ветви жадно царапали ночное небо. Где-то у края взвилась розовая лента далекой туманности. Звёзд не сосчитать.       Он улыбнулся потрескавшимися губами.       — Ради такого вида и стоило пройти сквозь мрак и холод.       Поразительно, как быстро и как бережно часы одиночества вымывают из души всю боль и тревогу. …на сердце холод проберёт, вдали от дома тьма и лёд… Сияние танцевало уже вокруг островка, дыша первозданным пламенем.       Может это всё очень долгий сон?.. А он всё не проснется.       Свистит град стрел, еще одна чиркает по острому уху Линто, и Джеймс наверняка слышит отборную брань, да только плохо различает слова. Следом над равниной разливается протяжный вой — то ли волки, то ли так сильно свистит ветер в ушах. Так холодно, что они замерзнут напрочь, да так, что потом только ампутировать. Следом пришел смрад. Он спустился с гор, именуемых Эред Ветрин — стек, как пропавшее молоко, комками, рывками, и хлынул вниз.       В лагере точно должны заметить подобное зрелище. Как жаль, что он не захватил свое оружие.       Так легко сказать — рожден на войне. Рос на войне. Жил на войне. Жить на войне отнюдь не то же самое, что жить войной.       По правде сказать, Джеймс никогда не выносил вид крови и трупов — бывших людей, с широко распахнутыми ртами и обнаженными белками глаз, глядящими в пустоту. Его всегда коробило от мыслей, что приходили при виде подобного.       И пусть он храбрился и бахвалился, как подобает солдату Элизиума, дабы не потерять место и не быть засмеянным собственными соратниками, он никогда не хотел узнать, куда смотрят эти пустые глаза. Что видят.       Все говорят, что страх смерти — естественен. Но от этого не легче. Сможет ли он, как тот, захваченный вместе с ним нолдо, откусить себе язык, дабы не попасть в плен?       Он вспомнил, как его стащили с лошади, он отбивался неумело своим мечом (небеса, бластер!!!), потом его придавило упавшей бездыханной лошадью, и он лежал с ней практически лицом к лицу, видя эту развороченную, неестественно выгнутую мощную шеи, безжизненные глаза…       А потом его откопали, и вовсе заткнули сальной, пропитанной мочой и смрадом тряпкой, дабы он не поступил как тот нолдо. От резкого запаха аммиака и отвращения слезились глаза, разрастался ком тошноты. Он шел как в полудрёме мили и часы, шатался как пьяный, ибо паника схлынула, оставив после себя лишь дрожь в ногах и странное, почти буддийское смирение перед неминуемым.       А может, он просто до сих пор не поверил в окруживший его театр. Театр ведь? Какие реалистичные подмостки. Его вело.       Место, куда его притащили спустя вечность, просто огромное, потрясает до глубин души. Где-то на краю сознания скребётся полуоформленный, тупой человеческий восторг: до чего же высокие колонны… Они теряются где-то в высоте, такой непостижимой, что не разглядеть потолка. Какой прочности должны быть подпоры и потолочные балки, чтобы поддерживать всё это великолепие?       Приходил в себя на черном, зеркальном полу, ковыряя камень. Оникс? Обсидиан? Всей массы минерала в мире не хватит, чтобы выложить эти бесконечные полы… Он не жил. Не существовал. Значит, спал?       Пленители исчезли, рассеялись, словно дым, провалились, впитались в стены. Исчезла тряпка, исчезла аммиачная вонь, даже едкий привкус растворился без следа. Эхо разгоняет лишь скрежет отросших ногтей по странным зеркально-черным плитам.       Нет даже ощущения присутствия кого-либо. Нужно встать… и идти? Здесь не существует ни право, ни лево, вперед или назад. Всё одинаково тонет во мраке. Лишь неясный тусклый свет из ниоткуда помогает удостовериться, что пол не кончится на следующем шаге и он не упадет в пропасть. А так… Сплошная чернота, поедающая зрение, слух и даже мысли.       …Черный хлоровый дым ласкает ноги — Джеймс запоздало, притупленно чувствует, как горит и прикипает к сапогам кожа. В остальном он продрог до мозга костей. Холодно. Страшно. Или всё-таки не страшно? Еще с минуту назад он ощущал стук собственного сердца, болью отдающий в груди. А теперь даже его нет. Лишь сосущая обреченность беспомощного наблюдателя, созерцающего самый странный сон в своей жизни. Не верь же путник никому, когда идешь ты через тьму!       Сердце заколотилось бы в горле, но пропал и пульс, и ощущение конечности — тело. Он мог бы рассеяться по этому залу, но его держит мысль — и мысль же порождает его.       Здесь нет ни зги, ни Дьявола, ни Бога.       А может, так и выглядит он — сущий Дьявол, но бесплотный? Сущий ли он в самом деле? Или был ли то пьяный бред обезумевшей Миднайт или же наоборот, безумен был Рига, отрицая то, чье существование столь же очевидно, сколь существование звёзд и черных дыр? Это как стоять перед стеной и утверждать, что её не существует. Но что тогда мешало бы пройти вперед?       Джеймс заметался — из стороны в сторону, от верха до пола. Если это сон — то как проснуться?. Если же это реальность — да будь она проклята.       Бога нет, Бога нет, Бога нет. Бог есть? Он взмолился. Не призрачному воображаемому свету, не собственной душе — он молил саму пустоту.       Дьявола нет. Дьявол есть?       Дьявол был. Дьявола нарекли Душителем, Восстающим в Мощи. Он незримо присутствовал — Джеймс подспудно знал это, но всё же надеялся, что это не так — во всём, в каждой темной частице, заволокшей это огромное пространство. Джеймс впитывал его дыхание, его пронизывающий отовсюду взгляд… Не виден путь, коль скрылся свет, Луны не видно, Солнца нет!       Кошмар отступал.       Возвращались звуки. Возвращалась тошнота. Джеймс медленно раскрыл глаза. Холодные руки медленно разжимали сердце в его грудине, уступая место треску пламени. Луна видна. И Солнце есть. И Путь мой чист — и звёзд не счесть.       В отступающей темноте ему чудилась одобряющая усмешка.       Пелена падала с глаз и теперь он ясно видел, откуда вышел на своих ногах. Железные ворота захлопнулись с оглушающим скрежетом.       А он, Джеймс Халпаст, душой устремлялся прочь, прочь от тех мест, не чувствуя ни страха, ни облегчения — не чувствуя ни-че-го. — Повелитель? — Я сущий.       Снился ли ему этот долгий-долгий сон? Как он очутился на болоте, с кровью самоубившегося Талиона на руках. В ушах — эхо криков огненных подземелий. В голове — первозданная пустота. В глазах — проступающий рисунок теней из медленно подкрадывающегося пламени…       Джеймс что есть силы ударил латной перчаткой по рассыпающейся стали на груди. Стремительно холодели конечности, душа толчками выходила из растерзанной раны.       — Кто-нибудь, найдите меня…