***
В день, когда дядя покидает дом, Исабелла забивается в чащу, укутавшись колючим терном, и молчит, когда её зовут по имени. — Исабелла, не дури, ты уже большая девочка, будь взрослой. Я ведь знаю, что ты здесь, — строго говорит бабушка и опускается на колени, раздирая руками колючую поросль, — некогда нам тосковать. У нас кукуруза чахнет и табак завял, Исабелла! — Он же вернётся, правда? — День и час нам не известны. Если любит, значит, вернётся. Исабеллу грызёт тоска, но она не намерена жаловаться, — уж очень хорошо Исабелла помнит, как дядя ругался с бабушкой, перебирая на пальцах всю ругань на свете. Бабушка всегда больше ладила с дочерьми, чем с сыном, и из-за этого вдвойне больно видеть, как бабушка гонит его прочь с кухни, вцепившись в волосы, — потому что однажды Исабелла подглядела, как дядя лежит у неё на коленях, и та гладит его по голове, как ребёнка. Если бы Исабелла только умела, то она бы молилась каждый день за всех: за бабушку, за братьев и сестёр, за дядю и тётю, за отца и мать, поседевшую от многочисленных выкидышей, — вот только молиться у неё не получается. Исабелле тягостно и душно, и она прячется в прохладе чащи, содрав с себя кружевное платье, и возвращается домой довольная, вся взмокшая, грязная, с землёй под ногтями и паутиной в волосах. — Что, опять в лес убежала? Дикая у вас внучка, донья, — ропщет Артуро Мендес, — как горная коза. — Самая прекрасная, Артуро, — отбривает бабушка, распутывая гребнем волосы Исабеллы, и Исабелла чувствует себя самой-самой счастливой.***
В день сватовства Исабелла всерьёз задумывается о том, что когда-нибудь ей придётся пустить корни, и это сбивает её с толку. — Ну-ну, Исабо, чего ты дуешься? Тебе ведь тоже нравится Мариано, он хороший парень. Ему лестно, что ты можешь согласиться. — Могу, — уклончиво отвечает Исабелла, сорвав цветок с побега, и обкусывает на нём лепестки: старый Хосе Аркадио пасёт в горах овец семьи Маркесса, и в детстве Исабелла выращивала для них цветочки и очень радовалась, когда овцы их жевали. — Он умеет целоваться. И танцевать. И по хозяйству сам управляется, мать у него уже совсем старушка. — Знаю… — А ещё Мариано хочет дете-е-ей, — нарочито противным тоном добавляет Долорес, хлопнув Исабеллу по заду. — У тебя такие бёдра, что и пятерых родить не грех. — Долорес, прекрати! Долорес улыбается, обнимает и целует в обе щеки, обдавая летним жаром до самого нутра, — отец тоже обнимается, когда хочет кого-то утешить, только у него получается не так ловко. Нескладно как-то: тётка целует своих детей по тысяче раз на дню, мать с отцом души не чают в Луизе и Мирабель, и чернявая, статная, похожая на андскую богиню Исабелла жмётся к бабушке, чувствуя себя среди них немного чужой. Пристойно ли богине, чтобы к ней сватались? — Ты не хочешь замуж? — Сейчас — не хочу. — Тогда пойди и расскажи. Хочешь, вместе скажем? — Нет. Бабушка расстроится, — отрезает Исабелла, выкусив лепесток, и втыкает стебель за ухо, чтобы тот вновь расцвёл в её волосах, — мы и так у неё с придурью. Уже десять лет во флигеле не слышно брани и смеха: мама молится чуть дольше обычного, тётка скучает с ребёнком в подвязанной шали, а сухой чёрный взгляд бабушки прожигает спину Исабеллы до самого хребта. «Это из-за него всё, бабушка, — дует Исабелла на горячий кофе, раздражённо плюя под ноги. — Это из-за него у нас теперь всё вот так, да?» «Я по нему тоже очень скучаю», — поджимает та губы. «Молись за него, доченька, — упрашивает мать. — Кто ещё помолится за твоего дядю, кроме нас?» Исабелла решает, что мать права: пусть язычником останется тот, кто оставил дом, уведя с собой лошадь, а Исабелла — юность с кровью во рту, утопленная в горной реке, — попросит деву Гваделупскую уберечь его, как и подобает по-христиански. И Мариано… что ж, пусть её мужем будет Мариано, Исабелла ведь не слепая, — Исабелла видит, как Долорес веселится с ним на танцах, и помнит, как однажды сестра вернулась заполночь, зацелованная, и отмалчивалась, когда Камило хватал её за руку и выпытывал, не снились ли той дурные сны. Исабелла не любит ни одного мужчину и не собирается быть чьей-то женой, но её снисходительности хватит на нескольких. — А ты сама сходи, — поразмыслив, советует Исабелла, улёгшись под боком сестры. — Расскажи, что он тебе тоже нравится. Пусть Мариано женится на тебе. — Пф-ф, зачем? Гулять с ним мне никто не мешает. Раз дядя сказал, что мой парень будет обещан не мне — значит, пусть так и останется. — Дядя нас бросил, Лоло! — Не бросил, ты ничего о нём не знаешь, — болезненно кривит Долорес губы, задрав веснушчатый нос. «Тьфу, вот ведь блажь нашла. Овца ты, Долорес».***
В день, когда дядя возвращается с гор, Исабелла не знает, кричать ли ей, обнимать ли или злиться из-за того, что тот выглядит ещё худее прежнего, — и Исабелла, чумазая и растрёпанная, делает всё это одновременно, и впервые за десять лет не задумывается над тем, как положено просить деву Гваделупскую о том, чтобы её дядя вернулся живым: сломанное можно починить, а непрощённое — простить, потому что жизнь слишком коротка для обид и горя. Мать у Исабеллы — порядочная христианка, а Исабелла не умеет ни просить, ни молиться. — Там, в Андах, вы все снились мне, — сознаётся дядя, и в его одичавших глазах расцветает зелень: Исабелла успела забыть, что у него шрамы на пальцах и сколотые зубы, и дядя кажется ей каким-то чужим. — Раз снились, значит, надо было вернуться, — злится тётка и обнимает его ещё крепче. — Снились мы ему, видите ли. Осёл! Долорес отводит взгляд и с невинным видом свистит на губах, и Исабелла прекрасно понимает, что та знает намного больше прочих домочадцев, всех вместе взятых, но ничего никому не расскажет. По крайней мере, пока, — Долорес умеет молчать, даже если из-за этого ей становится больно.***
— Исабелла, чтоб тебя, вернись! — Бабушка, пёс удрал! За Долорес бежит! — Сестра, хватит, пойдём домой, — требует Долорес и вцепляется в колючки голыми руками: колючки царапаются до крови, но Долорес, — взлохмаченная, взмокшая, беременная второй дочерью, совершенно неуместная здесь, в чаще, в своих кружевах и маково-ярком платье, — не намерена отступаться. — Исабелла, я ведь знаю, что ты там! Исабо! Исабелла, вздрогнув, забивается в гнездо, как зашуганный подранок, и сквозь её волосы прорастает мох, плесень и зелень: Исабелла разодрана до самого нутра, и теперь все вокруг будут знать, что вся её порядочность ничуть не дороже шелухи, когда росток на семейном древе обернётся плодом в животе. — Долорес, прекрати, у тебя кровь идёт! — Нет, ты послушай меня! — упрашивает Долорес, когда Исабелла хватает её за запястья, чтобы та не оцарапалась ещё больше. — Слушай, пойдём со мной, хватит мхом обрастать. — Разве ты не сердишься? — Нет. Правда, не сержусь. — И теперь люди будут смотреть и думать, что я увожу у тебя мужа, да? — Сдурела? Ты никого у меня не уводила. Мариано не баран, чтобы его уводить, — отрезает Долорес, и Исабелла видит, как та поджимает губы, — Исабелла поклялась бы, что сестра расстроена, но глаза у той совершенно сухие. — Только скажи честно: вы ведь виделись тайком от меня? — Да. Ты бы ничего не узнала. — Ах, так? Сколько раз? — Только однажды, — сознаётся Исабелла и отводит взгляд, пока Долорес, продравшись сквозь ветви, колупает мох из её кос, — в начале лета, когда вы рассорились. Один раз, и всё. Долорес выдыхает, бухается на колени и молча вытирает об юбку оцарапанные пальцы, ни разу не шмыгнув носом: зелень прорастает обратно в рыхлую почву, и Исабелла — совершенно голая, грязная, с землёй под ногтями и паутиной в волосах, — крепко-крепко обнимает Долорес, запустив обломанные ногти в ворох по-овечьи густых кудрей. — Она в чаще, бабушка, неси шаль, — зовёт Антонио, обветренно-чёрный от солнца, и овчарка трётся об его щиколотку. — Она здесь.