Переправа

Мыться в реке было холодно. Василий, часто дыша, черпал огромной ладонью воду и окатывал свои бока, пока не привык к холоду и не окунулся полностью. Огата сразу остановился по пояс в воде и так же, задыхаясь с непривычки, присел пару раз, касаясь ладонями каменистого дна. Онемевшие пальцы ног натыкались на гладкие камешки на дне реки, вырывали их из мягкого дна, поднимая песчаную бурю. Из реки выходили быстро, чуть не бегом. По скользкому берегу, по траве, давя улиток босыми ступнями. Скорее к вороху одежды, скорее, пока еще не рассвело, пока есть еще пыл, пока еще хочется обмерзшими пальцами застегивать пуговицы друг у друга на рубашках. Градус между ними понижался с тех пор, как они настигли друг друга на переправе. От перестрелки до рукопашного боя, от рукопашного боя до животной возни, а там недалеко до утренней головной боли после ночных водных процедур. Горячая испарина вместо стыдливого желания прикрыться, гордость вместо уязвимости, надсадный кашель после поцелуя вместо стона удовольствия и, наоборот, слишком уж трепетные вздохи после удара поддых. Таким, как он, не место в армии, думал каждый из них. Таким, как он, не место среди людей. Таким, как он, не нужно объяснять, почему будто чужая кожа на шраме светлее своей собственной. Таким, как он, не привыкать, что вокруг все случается слишком быстро. Огата притронулся к Василию первым. То ли изголодался, то ли воплощал давнюю мечту, но руки быстро придумали, как им лечь на горле у распростертого под ними русского снайпера. Если есть нож, глупо пускать в ход ладони. Если есть ладони, глупо не побаловать их чужой шеей. Василий притерся спиной к остывающей земле и по-домашнему закинул руки за голову. Кадык плотнее прижался к ладоням Огаты, и Василий с усилием сглотнул. Смешной. Сам блокирует свои руки, когда в любой момент его глотку могут передавить сразу в двух местах. Передавливать Огата не стал, но дождался, пока тот попросит его перестать. Когда дышать стало совсем невыносимо, Василий приподнял бедра и отвесил пинок по заднице Хякуноске. Ребячество. Лишь бы не выпростать руки, лишь бы не сдаться даже в этой мелочи. Озорство. Ужимки и кривляния. В этом был весь Василий. За неимением слов он объяснял себя на пальцах. Показывал недовольство или удовлетворение, голод или жажду, боль, страх, умиление и восторг. Борьба после отравления мясом выдры не идет ни в какое сравнение той борьбе, которая происходит в трезвом уме и в здравой памяти. Они перекатывались из стороны в сторону до тех пор, пока Огата не зацепился плащом за острый камень. Зажатый в неудобном положении, с руками, сомкнутыми за спиной, Огата дернулся, когда Василий придавил его к земле до боли в скрюченных руках и начал отстегивать мешающую в ближнем бою плащевину. Тряпка осталась лежать на земле, а еще через несколько перекатов, где они по очереди оказывались друг над другом, к плащу полетел башлык Василия. Огата склонился над ним. Все лицо изрезано мимическими морщинами, а ведь они, должно быть, погодки. Подвижные брови, широко раскрытые глаза, длинный нос, верно, когда-то сломанный, искалеченные щеки и острые, в засохших болячках губы. Когда вместо того, чтобы сбросить с себя Огату, Василий прижал его бедра к своим, тот понял. Они одинаковые. Грязные, грешные, обессиленные после драки, опустошенные, ищущие и одинокие. Они оба не были готовы — это и сыграло страсти на руку. Последние несколько месяцев выдались тяжелыми. Между охотой друг за другом, погонями, вечным холодом, промокшими сапогами и выбитыми зубами совершенно не находилось времени на ласку. Даже по отношению к самим себе. Последний раз Огата прикасался к себе на Карафуто, когда, лежа под плащевиной, пытался углядеть между деревьев растерянного русского снайпера. Лежать предстояло долго, вместе с пронизывающим нутро холодом голову сдавила сонливость. Чтобы вырваться из ее липких лап, Огата стал думать. Думать про себя, про своего пока еще невидимого и неслышимого противника, который, должно быть, также залег в низине, и ему страшно неудобно лежится. Мысли о чужом дискомфорте пробудили юношеский прилив похоти, и остаток времени Огата лежал, сжимая себя через брюки. Дыхание стало горячим — пришлось через каждый вдох закладывать под язык комок снега. Излился он прямо в фундоси. Омыться было негде, зато сонливость сошла и уступила место мерзости. Вот и сейчас, когда Огата повалил Василия ничком, ему в голову забрели похожие мысли. Одновременно хотелось и ощутить неудобство на себе, и посмотреть на Василия со стороны. Русский снайпер под ним ерзал, пытаясь одернуть задранный бушлат, но стоило Огате ухватить его холодной рукой за открывшийся бок, тот махом прекратил извиваться и как-то по-странному выдохнул. Боится щекотки? Они снова перекатились. На этот раз Василий присел ему на ноги и навис, грозя задавить, а Огата с интересом наблюдал за ним из своего положения, упершись ему в плечи руками. Они поборолись какое-то время, пока Огата не ощутил, что Василий всем весом давит ему на полусогнутые руки. Огата почувствовал себя колонной, поддерживающей мраморный свод потолка. Именно мраморный. Да. Русский снайпер был именно этой породы. То, как аккуратно Василий сидел на нем, породило в Огате волну любопытства. Когда в их потасовке он снова оказался сверху, то присел на бедра русского снайпера. Неудобно было обоим, зато так у Огаты была возможность наблюдать за своим противником. Возня постепенно сходила на нет. Хуже всего было то, что ни один, ни второй даже близко не представляли, что делать дальше. Надо было либо расходиться, признав слабость друг друга, либо спровоцировать новый виток борьбы. И им это удалось. Василий хорошо целовался. Сравнивать Огате было особо не с чем, но ощущение шрамов на чужом языке и осознание, что природа этих шрамов — ты сам, казались ему приятными. Русский снайпер был опытнее в ласках: если Огата мог только воображать, то его противник не боялся воплощать в жизнь все, что приходило ему в голову. Ласкать друг друга оказалось удобнее, сидя на коленях лицом к лицу. Несмотря на подвижность и раскрепощенность Василия, самым чувствительным из них двоих оказался Огата. Дорога, которой пошел Василий в изучении Огаты, переламывала позвоночник, когда его ладони натыкались на его больные места. Огата паниковал, когда его брали за подбородок или под ним (в память о сломанной челюсти и Сугимото), не позволял ничему закрывать его зрячий глаз (в память об Асирпе) и выворачивался из объятий, когда что-то касалось незрячего. Зато когда Василий от головы переходил к туловищу, он реагировал бурно и с удивлением, будто впервые чувствовал свое тело. В ответ на все Огата наказывал непослушные волосы Василия своей пятерней: приглаживая и отбрасывая их на свой лад, открывая его, Василия, высокий лоб. Остричь бы его по моде, умыть, да причесать, но даже без этого видно, что хорош. Большой, светлый, тонкий, но несгибаемый, с уже зажившими следами от пули по обе щеки. Вот она — маленькая детская мечта Огаты: наказывать чьи-то непослушные волосы и быть любимым. Настоящая любовь — это дуэль не на смерть, а на жизнь. Противники заняты тем, что изучают оружие друг друга, а потом и вовсе его отбрасывают. Они не были готовы к соитию, и дело не в физике, а в морали. Слишком уж новыми были ощущения от чужих рук на шее, плечах и груди, чужих ног между своих собственных и чужих губ во всех местах сразу. Это была очередная игра на выбывание, новый уровень соперничества. Кому будет теснее и неудобнее, кто прикоснется нежнее, кто глубже вдохнет и громче выдохнет. Они трогали друг друга прямо через одежду, хотя обоим было уже невыносимо тесно, буравили друг друга взглядом, стараясь ориентироваться на ощупь. Огата горел ушами от внезапно подскочившего давления (или от стыда за свою милую ложь). Стараясь держать дыхание в узде, он врал самому себе, будто вовсе и не хотелось ему, чтобы Василий навалился на него, как победитель, будто не хотелось стянуть с него эти проклятые шаровары и пощекотать его под коленками, притереться уже кожа к коже, шире разводя ноги и стискивая его бока. В глазах Василия — невменяемая серость и прохлада. В хорошую погоду река такого же цвета. В хороших людях, должно быть, такого же цвета душа. Когда он стал крениться вперед, не переставая подаваться в ладонь Огаты бедрами, тот понял, что проигрывает в игре на скорость. Это ни в какое сравнение не шло с порочными развлечениями солдат в публичных домах. Это было легче, проще; было в этом что-то собственническое, пробивающее до щекочущего ощущения в животе. А еще от этого слезились глаза и становилось непонятно, что неудобнее: тесные брюки или то, что огромные ладони Василия не лежат на его спине. Надо было успокоиться, но как это сделать, не отстранившись, Огата не знал. Василий метался. Он, как и Огата, истосковался по ласке. Последние два года, как он ушел в отряд пограничников, в его жизни женщин не было. С момента знакомства с Огатой более остро стоял вопрос выживания и мести, нежели ублажение себя. И сейчас, когда он его наконец догнал, повалил и обездвижил, оказалось, что для потери себя достаточно одной ладони на промежности. Когда Огата пересилил себя и отстранился, рухнув на спину и раскинув руки, как для объятий, Василий едва не повалился на него следом. Раздевались медленно и непоследовательно. Ох уж этот интерес, с каким они рассматривали увечья друг друга! Непостижимо, что они оба умудрились выжить во время войны, если сейчас трепещут от ветра на оголившейся коже. Немыслимо, что длинный и кривой шрам на плече у Василия не такой смертоносный и опасный, как маленький на пояснице. Огате хотелось притронуться, как кот, вылизать нечистое, запятнанное смертью место. У него самого шрамов было меньше. Большая часть пришла к нему уже после войны. От того ли избалованное безопасностью тело дрожало на каждое прикосновение? К себе он не подпускал никого, кроме медиков. Даже традиция посещать общественные бани не приучила его к собственной наготе. Его тело было продолжением винтовки, оружием, орудием военного промысла, и, как и положено орудию, он ломался под рукой врага. Василий присваивал его. Забирал с собой всего — пунцового от стыда, зацелованного и распоясанного. Было что-то в том, как с него рывками стягивали мундир, оттягивая и без того широкий не по размеру ворот, как стягивали штаны, задевая поясок фундоси. Огата извивался, шипел, но не стремился сбежать, принимая успокаивающую ласку с покорностью. Увечный язык Василия говорил о любви так искусно, что на мгновение Огата пожалел о свободном владении русской речью. Он держал его при себе, как не мог сдержать животного мычания, когда Василий справился с его бельем. Дышалось легко и часто. Василий помог Огате вернуться в позицию на коленях. И снова они друг перед другом — враг перед врагом, любовник против любовника. Глубины не было — была ширь, мазутные омуты зрачков Огаты и такие же омуты у Василия. И поди ж сосчитай, в чьих омутах бесов больше. Они снова целовались, на этот раз не изучающе, а по-настоящему. Василий, спустив штаны до колен, сжимал их члены вместе, постепенно наращивая темп. Такое впору приравнивать к распитию на брудершафт: на языке стало горько, а в желудке ухнуло, будто Огата перепил. Песок раздирал ему голые колени, а ведь из них двоих больше неудобства испытывал именно он. Так вот почему тот больше смотрит им под ноги, а не в глаза. Пьяно усмехнувшись открывшейся истине, Огата ухватился за плечо Василия, чтобы не потерять равновесие окончательно. Они оба сейчас были, как тот песок под коленями, как эти самые колени, расставленные шире для прочности стойки, как снежные комочки во рту, сначала острые и влажные перед самым глотком. Василия потряхивало. Огата не знал, куда ему применить вторую руку, и, стараясь не мешать движениям Василия, погладил его по бедру. Тот охнул, и Огате показалось, что похоть покинула его тело, но только на секунду. Василий кончил первым, забрызгав собственный кулак, член Огаты, свой и его живот. Пока он выдаивал себя до последней капли, Огата к нему присоединился. Сил смотреть на руку Василия между ними, а уж тем более как-то комментировать происходящее у него уже не было. Во рту пересохло, и дабы утолить свою жажду, он спрятался за поцелуями на шее у Василия. Тем временем Василий, обтерев руку о собственные штаны, все-таки уместил ладонь между чужих лопаток, замыкая Огату в объятие. Огата же, уняв заполошное сердце, дотянулся до ног Василия и пощекотал нежную кожу под его коленкой. Он мог поклясться, что ни одно из ранений Василия не стоило и части этой щекотки. Над рекой залег густой туман. Даже если за ними и следили, то сейчас даже пара от их дыхания видно не было. Расходиться они не стали, устроившись на отдых бок о бок в самодельной времянке. За долгую ночь на всем вокруг осела роса: на траве, на бутонах космей и в уголках глаз Огаты. Полностью одетый, он вознамерился покинуть берег реки, но Василий успел цапнуть его за локоть. Значит ли это, что в порядке исключения остаток ночи Огата тоже будет любим?