Пепел на губах

Добро пожаловать на игровую площадку дьявола, Поиграешь бок-о-бок с демонами? Здесь будет твоя сказочная страна, Где мечтатели пляшут в танце. Разве где-то может быть безопаснее? The Rigs — Devil's Playground __________ Мина пока что еще не слишком дружила с арифметикой, но могла с легкостью пересчитать по пальцам те разы, когда на лице Рана Хайтани не было синяков, ссадин или ушибов. Он и его младший брат Риндо жили этажом выше, вместе со своим отцом-пьяницей, который, кажется, вообразил делом своей жизни не допускать того, чтобы лица его сыновей хотя бы один день не были разукрашены синяками. Их матери не стало несколько лет назад, но Мина ее совсем не помнила — она тогда была еще младенцем.        Ран с братом иногда забирали ее из детсада, когда у мамы с папой это не получалось из-за работы. В благодарность за подобную услугу родители Мины пополняли мальчишкам их скудный — а зачастую попросту отсутствующий, — запас карманных денег. За последний год младшие Хайтани стали в жизни маленькой Мины чем-то привычным и знакомым, и, возможно, пока что еще в силу совсем юного возраста — ей ведь едва-едва исполнилось пять, — ее совсем не пугали резкие насмешливые слова Рана или хмурые, колючие взгляды Риндо. Потому что Мина знала совершенно точно: ни один из братьев никогда по-настоящему ее не обидит.        — Чего уставилась, воробей? — недружелюбно бросил Ран, косясь на девочку исподлобья.        Мина как раз вприпрыжку спускалась по лестнице, не став дожидаться слишком долго запирающую квартиру маму — они собирались отправиться на прогулку в парк, где девочку совершенно точно ждал рожок карамельного мороженого, и поэтому ей не терпелось скорее туда добраться. Вот только на одном из лестничных пролетов Мина столкнулась с отвлекающим обстоятельством в виде двух расположившихся прямо на полу мальчишек.        Ран прислонялся спиной к стене, а худые ноги вытянул в проход между перилами, не заботясь о том, что выпачкает старые спортивки — на них уже и так было достаточно пятен. Нехороших пятен. Красных. Такого же злого, бóльного цвета, как и те, что были на его лице, разрисованном всеми оттенками алого, бордового и лилового, в которые уже начинали понемногу вливаться тона синего и фиолетового. Риндо, до этого дремавший на плече брата, зашевелился, сонно моргая, разбуженный голосами и слишком громкими звуками. Он тут же насупился, поджимая тонкие губы, зыркнул на Мину привычным колючим взглядом из-под растрепанной светлой челки, и выпрямился, поправляя съехавшие на кончик носа круглые очки и подтягивая острые коленки к груди. На его лице не было такой яркой росписи, как у брата — лишь подбитая губа, порез на переносице, да наливающийся фиолетовым синяк сбоку на челюсти.        Мина присела рядом с ними на корточки, обхватывая ладошками пухлые коленки. Пару секунд молча поизучала взглядом с подозрением косящихся на нее братьев, а потом сделала то, что в ее детском понимании было лучшим решением в этой ситуации — бодро подскочила на ноги и понеслась вверх по лестнице, назад на свой этаж. Ей нужно было привести к ним маму, потому что мама всегда знала, что нужно делать.        Мичиру Икари хмурилась, глядя на двоих угрюмых побитых мальчишек, но ее взгляд, обращенный на этих ощетинившихся иголками колючих детей, оставался добрым. Мина знала, что так смотреть умеет только мама. Братья для виду ершисто поупирались, но уже через минуту послушно отправились вслед за госпожой Икари в их квартиру. Мина, которая семенила следом, не успевая за ними, подумала, что Рану и Риндо, должно быть, было холодно и неудобно сидеть на лестнице, да еще и с такими синяками. На прошлой неделе она упала и разбила коленку, и это было ужасно больно. А у Рана все лицо сейчас было сплошь как ее сбитая коленка, и почему-то Мине из-за этого хотелось плакать, хотя больно должно было быть как раз ему, — но его глаза оставались серьезными и сухими.        — Это сделал он? — спросила ее мама сдержанным голосом, в котором, тем не менее, все равно сквозила звенящая дрожь, аккуратно проходясь ватой с антисептиком по ссадинам на лице сидящего перед ней мальчика.        Ран лишь растянул разбитые губы в ухмылке, сочащейся таким ядовитым сарказмом, что она даже его самого должна была обжечь.        — Нет, это я просто упал с единорога, который вез меня в мое светлое будущее, — ехидно протянул он, теребя кончик растрепавшейся светлой косички.        Мама фыркнула, продолжая бережно вытирать его лицо, а Мина смотрела на мальчика, открыв рот. Она мало понимала происходящее, но почему-то ей слабо верилось в упомянутого единорога. В единорогов Мина, конечно же, верила, вот только сейчас точно знала, что Ран сказал неправду. Риндо, хмурый и насупленный, молча сидел рядом с братом и рассеянно ковырял пальцем свежий пластырь на переносице. За все это время он не проронил ни слова, только бросал на Мичиру и Мину шипастые, как розовые стебли, взгляды из-под светлой челки и напрягался всякий раз, когда его трогал кто-либо, помимо брата.        Риндо вообще был молчаливым и необщительным, в отличие от Рана, чей рот зачастую не закрывался, выдавая одну за другой порции показательно бессмысленного и беспечного трепа ни о чем, за которым всегда незримо маячило что-то еще, скрытое, чего Мина не понимала. Но она знала, что Риндо вовсе не злой. Он научил ее складывать бумажных журавликов, и она часто вспоминала, как ловко двигались его пальцы с неровно подстриженными ногтями, сворачивая бумагу. Хрупкие журавлики, эта безобидная детская забава, выглядели чужеродно в его руках — со сбитыми костяшками и паутиной царапин, — но всегда были такими аккуратными и красивыми. У Мины так не получалось, как бы сильно она ни старалась.        Вернувшийся домой Тенма Икари ничего не сказал, увидев в квартире двоих маленьких потрепанных гостей. Он поздоровался с мальчишками, пожав каждому руки, как взрослым — он всегда так делал, — а затем скрылся в одной из комнат, следуя за позвавшей его туда Мичиру.        Дети остались одни на кухне, куда долетали приглушенные голоса спорившей в спальне четы Икари.        — Нельзя это так оставлять, Тенма! Этот выродок рано или поздно попросту убьет кого-то из мальчиков, если не обоих, — голос мамы, едва слышный из-за двери, дрожал от подавляемого гнева.        Риндо как-то коротко, горько-насмешливо хмыкнул, и они с братом переглянулись. Ран облизнул разбитую губу и взялся переплетать растрепавшиеся косички. Пряди его светлых волос были местами измазаны красным.        — Хуевая у вас звукоизоляция в квартире, — фыркнул он в сторону Мины, вальяжно откидываясь на стуле.        Мина понятия не имела, что такое «звукосоляция», зато прекрасно знала, что значит «хуево» — еще бы, ведь именно Ран был тем человеком, который ее этому слову научил. Она пожала узкими плечиками, собираясь спросить у него, что это за «звукосоляция», которая у них «хуевая», когда из спальни донесся скованный голос ее папы:        — Он их отец, Мичиру. Что ты хочешь, чтобы я сделал?        — Ты мог бы… — мама почему-то замялась и продолжила уже не так уверенно: — мог бы задействовать свои связи.        Тенма раздраженно вздохнул — Мина чувствовала, что он так сделал, хоть самого выдоха и не слышала.        — Не говори глупости, Мичиру, я не могу этого сделать. Ты прекрасно знаешь, что я не могу втягивать «Безумный предел» в разборки с членом другой организации. Это запрещено.        — Зато этим «членам других организаций» не запрещено превращать собственных детей в груши для битья, — с таким ядом ответила ему Мичиру, что Мина на секунду даже не узнала мамин голос.        Родители продолжили препираться в спальне, а Мина смотрела на двоих мальчиков, сидящих на их кухне — худых, избитых и хмурых, — и не могла понять, как их папа мог делать все это с ними. Пусть Мина и была еще совсем маленькой, но из всего услышанного и увиденного за последний год она давно сделала вывод, что братьев всегда бил их отец. Однажды Ран даже попал в больницу после очередного «общения» с папашей. И Мина не могла уложить в своем детском сознании тот факт, что родитель мог быть таким жестоким к своим детям. При мысли о том, что ее папа мог бы поднять на нее руку, ей становилось одновременно смешно и холодно. Смешно — потому что ее папа никогда не ударил бы ее. И холодно — потому что она представила, как это могло бы быть, если бы он все-таки это сделал.        А с мальчишками Хайтани отец делал это постоянно. Они жили в этом изо дня в день. И тем не менее, Ран всегда рассказывал ей смешные истории, ведя домой из детсада, от которых Мина заливалась счастливым детским смехом. И тем не менее, Риндо терпеливо показывал ей, как складывать журавликов из бумаги, не раздражаясь, даже когда ее пухлые детские пальчики не могли правильно справиться с задачей.        Сейчас Риндо мрачно разглядывал свои руки, как всегда молча, а Ран заканчивал переплетать косы, и на его губах застыла презрительно-насмешливая ухмылка, до краев наполненная чем-то таким горьким, жгучим и болезненным, что Мина почти могла почувствовать соленый вкус запертых в этой усмешке непролитых чувств. И в этот момент ей вдруг так сильно захотелось сделать для них что-нибудь хорошее. Что-нибудь доброе. Хоть что-нибудь.        Надув щечки, Мина целеустремленно двинулась к кухонному прилавку, ничего не говоря с подозрением поглядывающим на нее мальчишкам. Там, пыхтя от усердия, насыпала в чашки растворимого шоколадного порошка и залила горячей водой из чайника, слишком тяжелого для нее — в результате половина воды пролилась на столешницу. Размешать до конца не получилось — вода оказалась недостаточно горячей, и слипшиеся комочки нерастворившегося порошка всплыли на поверхность, но Мина все равно чувствовала, как ее распирает от гордости, когда она ставила чашки перед молча таращившимися на нее мальчиками.        — Это еще что? — впервые за все это время буркнул Риндо, косясь на свою чашку.        — Какао, конечно! — фыркнула Мина, удивляясь такой глупости: они же сами видели, как она его готовила.        — Нам никто не делает какао, — с какой-то неожиданной категоричностью заявил Риндо, но глаза его почему-то казались в два раза больше обычного, когда он смотрел на Мину.        — Неправда. Потому что теперь вам его буду делать я, — твердо объявила Мина, чувствуя, как розовеют ее щеки от гордости за свой поступок. Братья Хайтани часто помогали ей. И она очень хотела помочь им тоже, как умела.        Риндо как-то смешно крякнул и поспешно отхлебнул из чашки, чтобы замаскировать этот звук. Потом сухо шмыгнул носом и жадно сделал новый глоток — несмотря на комочки, какао было правда вкусным. А Ран смотрел на нее так странно, и на его губах больше не было улыбки — зато что-то новое появилось в серьезных сиреневых глазах, что-то такое, чего Мина прежде там не видела. Он ничего не говорил, просто сидел с прямой спиной и застывшим лицом, и смотрел на нее.        — Чего не пьешь? — слегка растерялась Мина и подвинула чашку ближе к нему. — Давай, это вкусно. И тебе будет не так больно.        С этими словами девочка бесхитростно погладила его по обтянутому старой линялой футболкой плечу. Она думала, что Ран сейчас привычно усмехнется, ответит ей какой-нибудь колкостью, но он просто опустил голову, скрывая глаза, и сделал первый осторожный глоток из чашки. На его израненных губах мелькнула призрачная, почти неуловимая улыбка. Ему комочки в какао тоже не помешали.        А через несколько дней отец братьев вдруг попал в больницу, но Мина не знала, что с ним случилось. Ее папа тоже где-то поранился — у него были забинтованы костяшки, но, кажется, его это не сильно огорчало, особенно когда он смотрел на Мичиру, которая тоже почему-то пребывала в чрезвычайно приподнятом настроении.        Мина сдержала обещание и продолжала готовить для братьев какао, которое всегда покупала ее мама.        До тех пор, когда покупать его стало некому.       

***

В день похорон шел дождь.        Мина смотрела на портрет своей мамы, с которого она улыбалась так по-доброму и ласково — так, как не улыбнется ей уже никогда. Позади были семь счастливых лет, в течение которых эта мягкая улыбка оберегала Мину от зла окружающего мира. Впереди были долгие, долгие годы, которые ей придется жить дальше без этой улыбки. Однажды придет день, когда Мина не сможет вспомнить эту улыбку во всех деталях. Кто-то невидимый, злобный, с размаху вбивал ржавые гвозди в ее сердце тяжелым молотком, и внутри Мины, по ребрам, стекала невидимая кровь — но из глаз не вытекло ни слезинки.        Зато плакал папа. Впервые на ее памяти, он плакал, почти потеряв себя. Стоял на коленях перед портретом Мичиру, прося у нее прощения, и плакал так, будто не видел никого из пришедших на прощальную церемонию гостей. Отец так погрузился в этот горький миг абсолютного горя, что даже дочери не под силу было пробить дыру в окружившей его стене черного отчаяния.        Мина крепче сжала пальцы Риндо, который держал ее за руку. Они сидели втроем на неудобных стульях, и Мина потерянно прижималась виском к плечу Рана Хайтани, пока его младший брат без единого слова передавал ей свое тепло через это рукопожатие. Слова были не нужны. Мина знала, что уже ничто никогда не будет, как прежде.        В тот день в их квартиру вломились чужие люди. Мама успела вытолкать ее на балкон, откуда обезумевшая от ужаса Мина взобралась по пожарной лестнице, спотыкаясь и сбивая колени, на этаж выше и вломилась в спальню братьев, которые, к счастью, были дома одни. Сквозь душившие ее слезы ужаса Мина попыталась объяснить, что случилось — но не смогла, потому что и сама не понимала. Несмотря на ее несвязные, захлебывающиеся слова, Ран и Риндо собирались спуститься в ее квартиру, Мина видела это. Они собирались, — ровно до того момента, пока снизу не раздался громкий хлопок, прозвучавший слишком неправильно, слишком страшно в наступившей тишине.        Мина рванулась было к окну, но Ран дернул ее за руку, перехватил за плечи, не давая двигаться.        — У них пистолет, — непривычно серьезным и мрачным тоном отрезал он, настойчиво глядя в ее остекленевшие от ужаса глаза. — Если спустимся туда — нас всех убьют.        — Старик доигрался, — невнятно пробормотал Риндо, зашторивая окно.        Мина не понимала, что имел в виду Риндо, сказав то, что сказал. Она вообще не понимала, что происходит. Все ее чувства застыли и загустели, как остывший кисель. Секунды остановились и затвердели, цементируя во времени бесконечный миг непонимания и ужаса от осознания непоправимого.        Все было как в тумане. Мина потеряла счет минутам, дням. Сейчас, сидя на этом неудобном стуле, чувствуя тепло находящихся рядом мальчиков, она бесконечно повторяла про себя, что ее мамы больше нет. Вот только это не помогало, потому что она все равно не могла в это поверить. Казалось, мама по-прежнему где-то здесь: сейчас Мина закроет глаза, а когда откроет их — вновь почувствует доброту и тепло ее улыбки. Неудачный спектакль закончится, гости разойдутся, и все вернется на круги своя.        Но папа продолжал плакать, сотрясаясь в объятиях горя рядом с портретом убитой жены.        Плечо Рана оставалось острым под ее щекой, а пальцы Риндо были твердыми и теплыми.        Дождь все не заканчивался.             

***

       Вцепившись пальцами в щеки, не чувствуя, как ногти царапают кожу, Мина в ужасе смотрела, как ее папа оттаскивает Риндо Хайтани от парня, которому мальчик только что сломал запястье с жутким, сухим, слишком громким в вечерней тишине треском. Смотрела, как, оттолкнув Риндо в сторону, отец с размаху впечатывает тяжелый кулак в лицо Рана Хайтани и вырывает из его пальцев телескопическую дубинку. Слушала, как резким, командным тоном папа прогоняет скулящих от боли парней, все четверо из которых были значительно старше братьев, прочь с детской площадки, где белый песок теперь покрывали пугающе неуместные здесь красные пятна — безмолвные свидетели совершенного насилия.        Риндо, по-звериному оскалившись, попытался было наброситься на Тенму Икари, но его брат вовремя вытянул перед ним руку, останавливая. Разбитые ударом губы Рана растянулись в настолько мерзкой усмешке, что Мину неожиданно затошнило, и ей пришлось зажать рот ладошками, делая глубокие вдохи.        Она уже знала, что братья Хайтани ввязались во что-то плохое. Потому что через месяц после смерти мамы отец запретил ей с ними общаться. Мине было плохо без них; отсутствие братьев в ее жизни еще больше расширяло ту страшную, голодную дыру, что прогрызла себе место в ее груди после смерти мамы. Но она видела, как сильно меняются оба мальчика. И дело было даже не во внешности — хотя странно было видеть Рана с выкрашенными в темный цвет волосами, которые теперь отрастали, сменяясь на его косах причудливыми переходами от черного к светлому. Нет, Мина видела, как меняется что-то в их лицах, в их глазах — и ей больно было видеть эту перемену. Еще больнее всякий раз, когда Ран озорно подмигивал ей, пересекаясь с ней в лифте или на лестнице их дома.        Совсем недавно их отца упрятали в тюрьму. Мина не знала, как это произошло, но Ран и Риндо остались одни. Она боялась, что теперь их обоих заберут в детдом, — но этого, почему-то, не происходило. Мальчишки продолжали жить в своей квартире этажом выше. Одни. На их лицах перестали появляться кровь и синяки. Зато куда чаще Мина стала замечать кровь на их сбитых костяшках.        И этим вечером, возвращаясь с отцом из балетной школы, они застали братьев избивающими каких-то взрослых парней на детской площадке. Папа велел Мине стоять на месте, а сам бросился разнимать дерущихся. И сейчас Мина с ужасом и непониманием смотрела на разворачивающуюся перед ней картину, и голоса долетали до нее будто через слои ваты — несвязные и глухие, — так что она даже не сразу смогла различить слова Рана, с пугающей уверенностью выплюнутые им в ответ на что-то, сказанное ему ее отцом:        — Если мы хотим подмять под себя Роппонги, то должны заработать уважение к себе.        Он стоял, выпрямившись во весь рост, который уже почти догнал Тенму Икари, с вызывающе вздернутым подбородком. Риндо, ощетинившийся и насупленный, мрачно сопел за спиной брата. Тенма окинул мальчиков тяжелым взглядом, глубоко вздохнул и покачал головой.        — Уважение можно заработать не только посредством страха и насилия, — тихо сказал он, переводя взгляд с одного брата на другого.        Ран в ответ громко, презрительно хмыкнул, и эта жуткая, холодная усмешка на окровавленных губах стала шире, холоднее и безжалостнее.        — Сказал мужик, славящийся тем, что лучше всех ломает кости в «Безумном пределе», — язвительно протянул он и прищурился, слегка наклоняя голову вправо. — Но знаешь что, старик, — Ран показательно кивнул на стоящего позади него напряженного брата, — Риндо совсем скоро может тебя обставить в этом деле.        Мина вздрогнула от его слов, невольно вспоминая тот страшный треск, с которым ломалась чужая кость в руках младшего Хайтани. В тех самых руках, которые, несмотря на мозоли и царапины, с такой аккуратностью складывали изящных бумажных журавликов под восхищенным взглядом маленькой соседской девочки.        — Именно о Риндо тебе и стоило бы сейчас подумать, сопляк, — грубо обрубил Тенма ставшим вдруг жестким голосом. — Ты его старший брат и должен был уберечь его от этого дерьма, а не втягивать по самые уши.        — Так же, как ты уберег Мичиру? — медленно и раздельно проговорил Ран, не отводя от Тенмы ставший холодным и острым, как лезвие бритвы, взгляд.        Мина видела, как слегка покачнулся отец, будто слова Рана ударили его. Она нахмурилась, прокручивая в голове услышанное.        — Ты просто глупый ребенок, Ран, — тусклым, выцветшим голосом наконец сказал ее папа, и оба Хайтани не сразу успели скрыть удивление на лицах, ведь они-то ожидали криков и, возможно, новой драки. — Но я надеялся, что к четырнадцати годам у тебя все же включатся мозги.        — С моими мозгами все в порядке, Тенма, — ощерился Ран, приподнимая разбитые губы в ожесточенном оскале. — Было бы иначе — мне не удалось бы упрятать папашу в каталажку.        — Если бы мозги у тебя и впрямь были, ты бы не воспользовался помощью «Безумного предела» для этого, — рубяще отрезал Тенма, хмурясь. — Ты даже не представляешь, чего они могут потребовать у тебя взамен на свои услуги.        — Я воспользуюсь помощью даже самого дьявола, если это позволит нам с братом обрести власть и свободу, — прошипел Ран, делая шаг навстречу стоящему перед ним мужчине и до скрипа сжимая кулаки.        — Власть и свобода — взаимоисключающие вещи, но ты еще слишком юн, чтобы это понять, — тихо ответил ему Тенма, и в его голосе звенели ноты усталого сожаления и грусти, обращенной к этим двум мальчишкам, так уверенно набиравшим ход по наклонной дороге.        — Может, ты просто боишься конкуренции, а, старик? — хмыкнул Ран, усмехаясь хищно и вызывающе. С показным безразличием покрутил рукой в воздухе. — Ну знаешь, молодая кровь освежит вашу дряхлую банду и все такое, а там, глядишь, глава решит выбрать кого-то другого в верхушку вместо тебя.        Тенма лишь смотрел на него строгим, непроницаемым взглядом, под которым дерзкая ухмылка Рана стала на самую малость тусклее.        — Ты ступаешь по тонкому льду, Ран, — спокойно проговорил Тенма, разворачиваясь и отходя к дочери, припечатывая землю тяжелыми, усталыми шагами. — Смотри, чтобы он не обвалился под тобой. Потому что на дне тебя будет ждать встреча с чем-то невыносимым.        — Со смертью, что ли? — презрительно закатил глаза Ран. — Тоже мне, напугал.        Папа взял Мину за дрожащую холодную руку, сжал ее пальцы в своей теплой ладони. Обернулся через плечо, бросая последний взгляд на стоящих посреди детской площадки напряженных мальчишек.        — С самим собой, Ран, — ровным голосом ответил он. — А это иногда бывает страшнее смерти.        Отец потянул Мину за собой, прочь от братьев, и она не смогла подавить тоненький всхлип, с которым вырвалось наружу все скопившееся в ней за эти несколько минут напряжение.        — Не реви, воробушек, — ударил ее в спину самую малость смягчившийся голос Рана, и Мина не сдержалась, обернулась на него. Мальчик задиристо подмигнул ей, вновь ухмыляясь, но в этой усмешке не было ни капли радости. — Слезы никогда не помогают.        И Мине еще сильнее захотелось разрыдаться.       

***

Мина всегда считала своего папу самым красивым мужчиной на свете. От него ей достались глубокие, шоколадно-карие глаза и острые черты, которые пока что еще плохо просматривались на ее по-детски округлом личике. Папу не портил даже старый шрам на подбородке, который Мине казался по-особенному загадочным.        Правда, сейчас этот шрам уже не было видно в том кровавом месиве, в которое превратилось лицо Тенмы Икари. Он стоял на коленях со связанными за спиной руками, окровавленный, в окружении десятка вооруженных мужчин. Один из них удерживал саму Мину, чьи руки тоже были связаны, а лицо — полностью мокрое от бесконечных слез, катившихся из выпученных от ужаса глаз. Она закричала бы, но ее рот был забит вонючей тряпкой-кляпом, от запаха которой горло облизывала тошнота.        Внутри этого дряхлого недостроя гуляли сквозняки, дышавшие холодом, что пробирался под слои одежды, замораживая саму душу. Ощущение реальности полностью исчезло. Мина донельзя расширенными, полными слез глазами смотрела на стоящего на коленях избитого отца. Смотрела на этих хмурых мужчин с жестокими лицами. Смотрела на их главаря, облаченного в длинный кожаный плащ, с черными волосами, собранными в тугой пучок на затылке. Смотрела на застывшего Риндо, напряженного до такой степени, что, казалось, его кости готовы были раскрошиться в труху от малейшего движения.        Смотрела на черный пистолет, подрагивающий в исцарапанных руках побелевшего Рана Хайтани.        — Ну же, пацан, — с кривой ухмылкой обратился к нему мужчина в кожаном плаще. Шиндо Сигеру, так его звали — Мина уже знала это имя. Лидер «Безумного предела», организации, на которую работал ее отец. — Если действительно хочешь, чтобы вас с братом приняли в наши ряды, ты должен доказать серьезность своих намерений.        Ран не шевелился, молчал, глядя на Тенму Икари остекленевшими сиреневыми глазами, и взгляд его был диким, голым, обнаженным до сырого мяса, и заполненным древним ужасом, который перемалывал в кровавую кашу что-то важное в душе четырнадцатилетнего мальчика, сжимавшего рукоять пистолета до ноющей боли в пальцах.        Сигеру неодобрительно цыкнул языком, неспешно двинувшись вдоль круга, образованного его людьми, прошел мимо Риндо, по которому скользнул цепким оценивающим взглядом, и приблизился к Мине, задрожавшей всем телом, будто зайчонок, загнанный в ловушку голодной лисой.        — Ты знаешь, что делают с крысами, Хайтани? — с фальшивой дружелюбностью поинтересовался главарь «Безумного предела». — Молчишь? Как ты растерялся, право слово, а ведь как пыжился, стараясь казаться крутым. Что ж, я напомню тебе: крыс истребляют. Потому что они — вредители. А в «Безумном пределе» вредителям не место. Не так ли, Тенма? — Сигеру бросил на отца Мины холодный, жесткий взгляд. — Ты предал нас, Икари. Стоило оно того: передавать инфу о группировке легавым? Стоило это смерти твоей дорогой женушки? А может, это стоит смерти твоей милой дочурки?        С этими словами Сигеру демонстративно погладил Мину по мокрой от слез щеке, вынудив девочку судорожно дернуться в руках державшего ее мужчины и хрипло всхлипнуть. Тенма качнулся, пытаясь подняться, но новый удар в уже и так разбитое лицо вновь свалил его на колени.        Черные глаза Шиндо Сигеру скользнули по застывшему в центре круга Рану, сжимавшему пистолет в подрагивающей опущенной руке.        — Если хочешь стать одним из нас, Хайтани, сперва сделай что-то полезное для группировки, — проговорил Сигеру пустым, непроницаемым тоном. — Убей предателя. Если сделаешь это — я даже отпущу эту маленькую мышку. — Пальцы Сигеру сжались на щеках Мины, загоняя вонючий кляп еще глубже в ее рот, причиняя боль. — Она, вроде как, балетом занимается? Будет печально, если эти ножки больше никогда не выполнят ни единого па.        Будто дожидаясь этих слов, один из безликих мужчин в этом адском круге приподнял тяжелый строительный молот, красноречиво качнув им в воздухе. Глаза Мины полезли на лоб от осознания того, что именно значили слова этого жуткого мужчины. Отец понял это раньше нее, как и Ран, судя по тому, как неимоверно расширились его потускневшие глаза и беззвучно приоткрылись потрескавшиеся сухие губы.        — Если убьешь предателя, пацан, я отпущу девчонку, а вы с братом станете полноправными членами «Безумного предела». Ты же этого хотел, да? Власти? Уважения? Ты все это получишь, если нажмешь на курок. Но если сдрейфишь, то уже не уйдешь отсюда. Слабаки мне ни к чему. Отсюда не уйдешь ты, — Сигеру вытянул руку, указывая пальцем на бледного как полотно Рана, и повел ее дальше, по очереди обрисовывая этим движением всех людей, которых называл: — отсюда не уйдет твой брат, не уйдет эта маленькая мышка, и, конечно же, не уйдет предатель, которого я заставлю выхаркивать внутренности в мольбах о смерти.        В голове Мины выл ураганный ветер. Сознание полностью выключилось, не способное справиться с ужасом всего происходящего. Она не заметила странный зрительный контакт, установившийся между ее отцом и ставшим почти прозрачным Раном. Не заметила крошечного, но тяжелого кивка, который ее папа адресовал стоявшему напротив него мальчику. Что она заметила — новый, холодный и отчаянный в своей решимости блеск, появившийся в помертвевших сиреневых глазах Рана. Что она заметила — голодную тьму в дуле пистолета, который стоявший перед ней подросток направил в голову ее отца.        А потом был взрыв. Грохот, вместе с которым обвалилась реальность. Была кровь, вытекающая из-под виска распластавшегося на бетонном полу Тенмы Икари — такая же насыщенно-багровая, как вишневый сироп, которым мама поливала блинчики воскресными утрами. Были дрожащие пальцы Рана Хайтани, уцепившиеся в рукоять все еще дымящегося пистолета так, будто если он выпустит его из рук — мир обрушится, погребая под собой все живое. Вот только Мина хотела, чтобы мир обрушился. Хотела, чтобы стоявший перед ней мальчик задохнулся в горькой пыли этих руин.        Глядя на Рана пылающим от убийственного жара взглядом, видя только его позеленевшее, такое юное лицо, чувствуя, как зарождается в детской душе первая, взрослая тьма — Мина слишком поздно осознала, что мужчина с молотом все равно подошел к ней. Слишком поздно услышала панический, непривычно высокий крик Риндо. Кто-то схватил ее за ноги, с силой вытянул их, удерживая на полу, и ее белые туфельки пачкались в крови, вытекающей из ее убитого отца.        Последним, что Мина запомнила, был первобытный, мучительный ужас в глазах Рана Хайтани, с белками, до крови разодранными лопнувшими в них капиллярами. Звук приближающихся сирен она уже не услышала.        Потому что в этот момент тяжелый молот в первый раз понесся вниз.       

***

      

Быть ребенком-инвалидом в детдоме — изощренная пытка, выедающая душу и волю по чайной ложке. Мина не считала дни. Она и без того знала, что их было слишком много, намного больше, чем она могла бы вынести, — но, тем не менее, каждое утро наступал новый день, принося с собой новые насмешки и издевательства ровесников, новое безразличие воспитателей и учителей. Мина знала, что ей предстоит жить здесь до ее восемнадцатилетия — еще целых семь мучительно долгих лет, — потому что никто и никогда не решится забрать из приюта ребенка-инвалида. Что ждало ее после детдома? Скорее всего, нищета и голодная смерть. Мина не хотела думать об этом. Мина не хотела думать вообще.        Потому что когда она думала, мысли всегда возвращались к одному и тому же, следуя по давно заученному маршруту. Картина произошедшего четыре года назад потрескалась, как изъеденный временем холст, но была все такой же понятной для Мины спустя множество прочитанных заметок в газетах и собственных домыслов.        Ран Хайтани застрелил ее отца, чтобы заслужить членство в «Безумном пределе». Вот только никто не собирался принимать их с братом в группировку. Шиндо Сигеру использовал братьев в собственной, заранее продуманной игре. Руками Рана он избавился от Тенмы Икари, который после убийства жены стал полицейским информатором, кротом внутри организации. И даже его смерть Сигеру смог использовать с выгодой для себя.        Судмедэксперт указал в судебном заключении, что личность изувеченного до неузнаваемости трупа в старой заброшке принадлежала разыскиваемому преступнику, Шиндо Сигеру, лидеру банды «Безумный предел». Мина слабо разбиралась в этом, но думала, что подобное заключение было сделано под давлением либо очень больших денег, либо очень серьезных угроз. Убит Раном Хайтани при соучастии его младшего брата Риндо, четырнадцати и двенадцати лет соответственно. Оба подростка заключены под стражу и отправлены в юношескую колонию строгого режима. Настоящий же Шиндо Сигеру вышел сухим из воды, уйдя от правосудия.        Ее родители были мертвы, братья Хайтани отбывали срок в колонии для несовершеннолетних преступников, а Мина гнила заживо в этом угрюмом чистилище для душ, именовавшем себя детским домом. Она была калекой без будущего, прикованной к инвалидному креслу, и выпотрошенной изнутри до самого основания. Единственным, что продолжало гореть в ее обокраденной душе, была жажда мести Рану Хайтани, еще более жгучая от того, что она так и не смогла по-настоящему возненавидеть ни его, ни Риндо.        Мина была совершенно уверена, что в приюте ее ждут еще долгие, бесконечно долгие годы бессмысленного и унизительного существования. Пока одним пасмурным воскресным утром ее не огорошили внезапным и совершенно неправдоподобным сообщением, что за ней приехал родственник, чтобы забрать из приюта. Раздраженная равнодушием смотрительницы, упрямо катившей ее коляску к комнате для визитов, которая совсем не слушала убеждения в том, что у нее попросту нет никаких родственников, Мина против своей воли оказалась в залитом тусклым электрическим светом помещении. Из которого напрочь высосало весь воздух, стоило ей увидеть «родственника», пожелавшего забрать ее отсюда.        Он стал таким высоким. Одет стильно и недешево. Длинные волосы заплетены в две аккуратные косы, вот только с цветом он, похоже, так и не смог определиться: темные от черной краски пряди чередовались с его природным светлым тоном. Ладони затянуты в белые перчатки. В сиреневых глазах — холодные искорки, такие же, какие яркое солнце отбрасывает на самый холодный лед. Один уголок тонких губ лениво приподнят в лисьей усмешке — такой знакомой, что от этого сотня иголочек впилась в сердце, пытаясь пробраться до его центра.        — Ну здравствуй, воробушек, — сказал ей Ран Хайтани так, будто их не разделяли четыре года, его палец на спусковом крючке пистолета, и ручейки крови, змеящиеся по пыльному бетонному полу.             

***

После выхода из колонии Ран и Риндо Хайтани совершенно явно не бедствовали. Мина понятия не имела, в какие темные дела они успели ввязаться, которые обеспечивали им настолько успешное финансовое положение. Они жили в просторной квартире в Роппонги, где у Мины была собственная со вкусом обставленная комната, современная коляска и сиделка, помогавшая ей справляться со всеми вещами, которые Мина была не в состоянии делать самостоятельно.        Как именно два молодых парня, старшему из которых было всего восемнадцать, обеспечили себе — и ей, — настолько безбедную жизнь, Мина не знала и сознательно не хотела узнавать. Достаточно было того, что она понимала: братья занимались чем-то незаконным. Чем-то плохим. Чем-то, пропахнувшим насилием и кровью, которую так легко можно было стереть со специального материала их белых перчаток.        В первые дни Мина волком смотрела на братьев, не зная, чего от них ждать. Но какая-то глубоко скрытая часть нее плавилась в облегчении от того, что она больше не была в ненавистном детдоме. Да, она больше не была в детдоме, зато теперь перед ее глазами каждый день маячил человек, который был ей когда-то таким дорогим. Человек, бывший ей дорогим, который разрушил ее жизнь одним нажатием пальца на курок пистолета. Мина была слишком погружена в свое горе, слишком хваталась за эту жажду мести, что давала ей силы открывать глаза по утрам, была пока что еще слишком ребенком, чтобы абстрагироваться от своей ненависти и обиды, и трезво проанализировать сложившуюся тогда ситуацию.        Мина скупо общалась с Риндо, но на Рана не могла даже смотреть. Он не просил прощения. Не пытался заговорить с ней. Вел себя демонстративно непринужденно рядом с ней, как будто это не он сделал ее сиротой — и от этого внутри Мины каждый раз будто лопался болезненный нарыв, заполняя ее душу черной кровью, кипящей от желания заставить его заплатить за содеянное.        Тем вечером Риндо не было дома. Нож оттягивал пальцы Мины с такой тяжестью, будто в нем собралась вся гравитация планеты. Ее виски пылали и разрывались от ударов крови, гнавшей по венам одно-единственное желание, ставшее навязчивой идеей, набатом отбивавшееся от стенок сосудов. Он должен был заплатить. Не имел права выглядеть таким беспечным и довольным жизнью после того, что сделал.        Ран спал. Действительно не принимал ее за угрозу, раз позволил себе заснуть прямо на диване в гостиной? Неужели думал, что она сможет просто оставить прошлое позади и припеваючи жить с ним под одной крышей? Он ошибался, и острый нож в ледяных пальцах Мины был тому доказательством.        Она никак не могла решить, куда ударить. В горло? В грудь? Как это нужно сделать? Как будет чувствоваться его кровь на ее руках? Они дрожали, ее руки. Тряслись так сильно, что нож грозил вывалиться из онемевших пальцев. Мина призывала всю свою ненависть к этому человеку, который предал все хорошее, что сам же когда-то ей подарил. Секунды ползли улитками, оставляя склизкий след на ее коже, покрывшейся мурашками.        Это должно было быть легко. Мина хотела этого. Тогда почему ее руки не двигаются?        Его движение было по-кошачьи быстрым и метким. Мина могла лишь растерянно моргать, глядя на длинные пальцы Рана, сомкнувшиеся вокруг лезвия ножа; могла лишь смотреть на багровые капельки, лениво ползущие вниз по его запястью. Сиреневые глаза смотрели на нее в упор, прожигали ее кожу, пробираясь до самых костей.        — Если действительно хочешь убить, нож нужно держать иначе, — тихо произнес Ран, не отводя от нее этого пугающе спокойного взгляда. — Вот так.        С этими словами он обхватил окровавленной рукой ее трясущуюся ладонь, сжатую на рукояти ножа, поправил положение пальцев. Потянул ее руку вниз, к своему горлу, сам приставил зажатое в ее пальцах лезвие к коже. Ладонь Мины тряслась так сильно, что нож дернулся в пальцах, прочерчивая набухшую алым полосочку на его горле. От вида этой крови Мину затошнило, легкие скрутило в узел, не давая вдохнуть, и она задыхалась, панически глотая горько-соленые слезы, стекавшие по ее щекам и разбивавшиеся о бледные щеки Рана.        Он лежал неподвижно, просто глядя на нее пустым, выцветшим взглядом, и алая капелька чертила ленивую полосу по его коже, вырисовывая на его горле черновик смертельной раны, которую мог нанести прижатый к уязвимо-открытой шее нож.        Глухо, надрывно всхлипнув, Мина разжала пальцы. Нож металлически звякнул, валясь на паркет. Ее плечи сотрясались в беззвучном рыдании, распиравшем грудную клетку. Хотелось выцарапать сердце из собственной груди и раздавить его, чтобы оно перестало, наконец, так сильно болеть.        Она не смогла этого сделать. Мина думала, что готова на это, но один вид его крови сломал что-то у нее внутри. Она просто не могла этого сделать. Ран тем временем приподнялся и сел, а затем положил руки на подрагивающие плечи Мины и потянул ее из инвалидной коляски. Она не понимала, в какой момент оказалась у него на коленях, чувствуя себя еще моложе своих одиннадцати лет; чувствуя себя потерянным, измученным ребенком, каким она и была на самом деле; чувствуя горечь и жжение от его прикосновений, но в то же время ощущая небывалое, оглушительное облегчение от того, что все же не смогла довести начатое до конца.        Измазанные в крови пальцы Рана бережно стирали слезы с детских щек, взамен оставляя на коже алые метки, и Мина жмурилась, продолжая беззвучно плакать, но внутри нее все чувства, всю боль и ненависть, засасывала в себя усталость, такая древняя и всепоглощающая, что, казалось, могла убить своей тяжестью.        — Я уже однажды говорил тебе, воробушек, — тихо произнес Ран, снимая новую влагу с ее ресниц. — Слезы никогда не помогают. Но я знаю, что сможет помочь.             

***

       — Какого черта? Какого черта?! Мужчина кричал, и его вопли испуганным эхом отбивались от холодных стен старой заброшки. Здесь ничего не поменялось за прошедшие четыре года. Мина хорошо помнила это недостроенное помещение и, казалось, если присмотреться внимательно, под толстым слоем пыли даже можно было разглядеть застаревшие пятна крови. Но от них отвлекали пятна крови свежей. У Шиндо Сигеру больше не было длинных волос — теперь его голову украшал жесткий высветленный ежик. Он лежал на спине на холодном бетонном полу, удерживаемый жестким захватом Риндо, пока Ран сидел на нем сверху, обездвиживая его корпус. У Мины было место в первом ряду. Ее коляска стояла в метре от скулящего и извивающегося от боли мужчины. Она ничего не понимала, пока Риндо вез ее сюда — он не стал отвечать на ее вопросы, с мрачно-решительным видом выкручивая руль автомобиля на поворотах. На нем была черная одежда, светлые с голубым мелированием волосы собраны в пучок, на руках — знакомые белые перчатки. Когда Мина поняла, что он везет ее в ту самую заброшку, что-то холодное и склизкое опустилось в ее желудок, покрывая ледяной пленкой все внутренности. Она не понимала, зачем Риндо привез ее сюда, в это место, где ее жизнь разделилась на мучительные «до» и «после». Не понимала до тех пор, пока не увидела привязанного к одной из балок мужчину и Рана, со скучающим видом опиравшегося на строительный молот. Старший Хайтани тоже был одет во все черное; единственным светлым пятном были белые перчатки, такие же, как у брата, плавно двигавшиеся на фоне его темной одежды, пока он лениво накручивал на палец одну из кос, совершенно не обращая внимания на сдавленные хрипы пленного мужчины. Мине хватило одного взгляда на пленника, чтобы узнать его. Это лицо преследовало ее в кошмарах едва ли не чаще, чем лицо Рана. Шиндо Сигеру скрылся от правосудия, переложив всю черную работу на плечи испорченных, но глупых и наивных детей. Он явно не ожидал, что использованные им щенки вырастут в волков-людоедов с очень хорошей памятью. Не ожидал, насколько злопамятной окажется эта память. И сейчас он дергался на полу, изнывая от ужаса, который внушали ему лишенные всего человеческого сиреневые глаза, выглядящие особенно жуткими на слишком юном лице. Он все скулил и спрашивал, что происходит, пока Рану это окончательно не надоело, и он нетерпеливо цокнул языком. — Что непонятного, Сигеру? — протянул Ран, вставая с него и позволяя Риндо до хруста выкрутить его руку, удерживая на месте. — Ты здесь, чтобы отдать долг. — Долг? Долг?! Что ты несешь, сопляк? — взвизгнул бывший лидер «Безумного предела». — Я ничего тебе не должен, Хайтани! — Я разве сказал, что ты должен что-то мне? — пугающе вкрадчиво проговорил Ран, подходя к нему. Пальцы в белых перчатках почти любовно обхватывали рукоять молота, на который Мина смотрела с ужасом и странным, неправильным, извращенным предвкушением. Сигеру же резко затих, таращась на орудие в руках Хайтани с таким диким ужасом, что глаза его, казалось, готовы были вывалиться из орбит, повиснув на кровавых волокнах. Мина на секунду провалилась в бездонную пропасть, когда этот молот понесся вниз. Когда он раздробил кости в точно тех же местах. Ее пронзило мучительной судорогой, потому что она будто заново почувствовала агонию этой боли, сжирающей рассудок. Надрывный вопль Сигеру вспорол ее барабанные перепонки, но Мина поборола желание зажать уши руками. Внутри нее бурлила незнакомая темнота, внушавшая ужас ей самой, но не позволявшая отвести взгляд. А Ран уже отбросил молот в сторону и снова вальяжно уселся на грудь визжащего от дьявольской боли мужчины. Они переглянулись с Риндо, и тот поднялся, отходя к Мине. Старший Хайтани склонился к багровому, перекошенному лицу хрипящего в агонии мужчины, вглядываясь в него с вежливым интересом, оттененным брезгливостью, словно он видел перед собой удивительное в своей омерзительности насекомое. Мина вздрогнула, когда остановившийся рядом с ней Риндо вынул из-за пояса пистолет. Он мягко положил ей на колени пару перчаток, таких же белых, как и у них с братом, но намного меньше по размеру. — Надень, — спокойно велел он, и Мина, чье сознание плыло в вязком оцепенении, механически послушалась, все еще ничего не понимая, забывая дышать. Сигеру хныкал, дергаясь под тяжестью Рана. Под его черными брюками, теперь неестественно лежащими на разбитых ногах, собирались лужицы крови. Мина снова дернулась, когда Риндо с глухим щелчком вынул из пистолета магазин, в который вставил одну-единственную пулю. Затем он протянул пистолет и магазин ей. Мина подняла на него растерянный взгляд, не понимая, чего он хочет, хотя страшная догадка уже плясала на границах ее сознания, внушая одновременно ужас и необъяснимый, незваный трепет. — Возьми магазин и вставь его в отверстие в рукояти, вот так, — показал Риндо и после этого аккуратно положил оружие и магазин на ее колени. — Я не… Риндо… я же не… — сбивчиво пролепетала Мина, сама не зная, что пыталась сказать. Что она не может этого сделать? Что она никогда в своей жизни никого не убивала? Что она не хочет убивать? Что она не такая, как они с Раном? Действительно ли она не такая? Губы Риндо изогнулись в обнадеживающей улыбке, резанувшей память девочки воспоминанием о точно такой же улыбке, которую он когда-то давно посылал ей со словами утешения и ободрения, когда бумажный журавлик мялся в ее неловких детских пальцах. — Все в порядке, Мина, — тихо сказал Риндо, и в его хриплом голосе звучала теплота, которую он так редко в него допускал. — Тебе не нужно будет ничего делать. Просто вставь магазин и все. Мысли роем мошкары мельтешили внутри ее головы, но Мина послушалась, закусив губу, осторожно вставила магазин в ствол пистолета. Она могла бы после успокоить свою совесть, соврав самой себе, что просто не понимала, что происходит. Но она понимала. Понимала — и продолжала делать. Риндо забрал оружие из ее трясущихся пальцев и молча передал его Рану. Сигеру как раз в этот момент смог вынырнуть из пучины пожиравшей его боли и тут же снова захлебнулся воздухом, тараща дикие глаза на пистолет в обтянутых белыми перчатками пальцах Рана. — Мы с братом провели три с половиной года своей жизни в тюрьме за убийство Шиндо Сигеру, — протянул старший Хайтани приятно-учтивым голосом, будто вел светскую беседу. Холодный щелчок предохранителя создал сюрреалистичный контраст с его дружелюбным тоном. Ран наклонился еще ниже, так, что его косы змейками скользнули по плечам трясущегося всем телом Сигеру. — Было бы только справедливо на самом деле совершить это убийство, не находишь? — Нет. Нет. Нетнетнет, не делай этого. Хайтани, ты можешь получить все, что захочешь. Я дам тебе все, что ты… Сбивчивый, пропитанный паникой голос Сигеру оборвался с булькающим хрипом, когда Ран грубо заткнул его рот стволом пистолета. — Ты и так дашь мне все, чего я хочу. Мина успела увидеть, как растянулись в демонической усмешке тонкие губы Рана — за секунду до взрыва. Она вскрикнула, зажимая рот руками, все еще затянутыми в такие же белые перчатки, как и у братьев, которые будто связывали их сейчас между собой, подобно тайной клятве, подобно разделенному страшному секрету. Звук выстрела был сухим и ломким, будто кашель самой смерти. Глаза Мины все возвращались и возвращались к лицу мертвого Сигеру, нижняя часть которого была разворочена выстрелом, превратившись в кровавое месиво. Зрелище было отвратительным. Ужасным. Неправильным. Но почему-то Мина не могла перестать смотреть. Ран поднялся на ноги, поворачиваясь к ней. На его губах все еще гулял призрак той жуткой улыбки. По щекам стекали капли брызнувшей на лицо чужой крови. Сиреневые глаза, жесткие и холодные, нашли взгляд Мины, и она увидела темное удовлетворение в фиалковых радужках. Он походил сейчас на настоящего дьявола, поднявшегося из самой преисподней и нацепившего на себя личину восемнадцатилетнего парня. Но Мина вдруг четко и ясно осознала, что не боится его. Ран на ее глазах совершил убийство, в котором совершенно явно не раскаивался — и Мине было все равно. Она не знала, каким человеком ее это делало, и сейчас ей было плевать. Ран забрал желанную месть из ее детских рук, не дав ей обагрить их кровью, вместо этого погрузив свои в эту кровь по самые локти. И сейчас он преподносил ей свершившееся возмездие, будто кровавую мольбу о благосклонности забытому языческому богу, отдавал ей эту месть, связывая между собою их души. Ран и Риндо Хайтани были плохими людьми, в сердцах которых за семью печатями пряталась тусклая искорка света, сокрытая, будто постыдный секрет. Мина Икари была хорошим человеком, но в непроглядных, вязких глубинах ее души таилась отметина тьмы — тьмы прирученной, боящейся света, глянувшей на мир из ее глаз лишь единожды, в тот день в старой заброшке. И эта тьма связала их нерушимыми оковами, куда более прочными, чем узы крови. Ран так ни разу и не попросил у нее прощения. Знал, что это не нужно. Потому что на исходе дня, тьма дарует прощение другой тьме куда охотнее, чем самый яркий свет.