Пепел на губах

До тех пор, пока не смогу отпустить тебя, До тех пор, пока не поздороваемся с тобою вновь — Это не прощание. До тех пор, пока снова не увижу тебя, Я буду хранить в себе память. И если время окажется на нашей стороне, На нашем пути не будет больше слез. И я знаю наверняка, без сомнения — Это не прощание. Laura Pausini — It’s Not Goodbye ____________ Что делает тебя — тобой? Может, это память, в которой хранятся воспоминания о дорогих людях, важных моментах, печалях, об улыбках и радости, о горе и утрате, обо всех мечтах, всех сожалениях о несказанном и несделанном? Может, это желания и предпочтения, такие, как любовь к кофе со сливками, старым трилогиям фильмов или клетчатым рубашкам? Может, это чувства, такие сильные, всепоглощающие, непобедимые, которые можно испытать лишь раз за всю жизнь? А может, это твое отражение в зеркале? Но если отражение меняется, а память остается — это все еще ты? Кто смотрит на тебя из зазеркалья слишком чистыми глазами, на дне которых таятся воспоминания о жизни, прожитой кем-то другим? Или просто эти глаза, что глядят на тебя из отражения, принадлежат кому-то другому? Мирай не задавалась этими вопросами, когда, будто впервые, открывала слезящиеся глаза и упиралась плывущим взглядом в тяжело нависающее над ней, облизанное дождем пасмурное небо. Ее рваные мысли лениво следовали за одинокой птицей, чей крошечный силуэт прорезал эти безграничные в своей унылости осенне-серые небеса. Не думала об этом, когда поднималась на ноги, болтающиеся в слишком больших на нее сапогах, и натягивала на озябшие пальцы старые заштопанные митенки. Для экзистенциальных размышлений было не время. Думать нужно было о куда более важном, насущном. Например, о том, как тяжело бежать в этих дурацких сапогах с отклеивающейся подошвой, которые так и норовили слететь с ног. О том, что сами ноги были еще слишком короткими и нетренированными, а потому не могли быстро покрыть большое расстояние и страшно уставали. Думать нужно было о том, чтобы скрыться. Затаиться в этой осени, слиться с ее серостью, стать одним из опавших иссушенных листков — так, будто тебя и не было никогда вовсе. Ведь если тебя никогда не существовало — никто не сможет тебя найти. Найти и вновь сделать пленницей чужих жестоких желаний, жажды власти и амбиций, подминающих под себя все законы бытия. Мирай бежала долго. В боку сильно кололо, а дыхание вырывалось из ее приоткрытого от одышки рта рваными облачками пара, отдавая скудное тепло голодной осенней прохладе. Она попала под холодный октябрьский дождь, от которого негде было укрыться на этой открытой местности, и теперь зябко дрожала в промокшей и потяжелевшей одежде. У нее не было часов, поэтому она понятия не имела, сколько времени прошло с момента, как она впервые открыла глаза, лежа посреди дороги, недалеко от перегородившей ее машины и двоих истекающих кровью мужчин, брошенных неподвижными куклами на асфальте. Когда Мирай села, ежась от холода, и уткнулась размазанным взглядом в бессознательных якудза, первой ее мыслью было то, что она помнила, как нажимала на курок пистолета своими руками. Тогда Мирай вытянула эти руки перед собой — худые, маленькие, с тонкими пальчиками, подрагивавшими в старых дырявых митенках. На указательном белел пластырь. Мирай помнила, как порезалась об уголок тетрадного листа этим утром, перед завтраком. А еще она помнила, как сломала этот палец, неудачно ударив тренировочный манекен в частном додзе Мори-кай. Помнила, как этот же палец давил на курок пистолета, выпустившего пули в мужчин, что лежали сейчас в нескольких метрах от нее. Осознание цеплялось за границы разума, хваталось слабыми озябшими пальцами за ее мысли всякий раз, когда Мирай видела свое отражение в витринах немногочисленных магазинчиков крошечного городка, до которого добрела спустя несколько часов изнурительного путешествия по узкой проселочной дороге. Из этих витрин на нее смотрела маленькая девочка с неровными, растрепанными хвостиками на голове и совершенно не подходящими круглому детскому личику глазами — слишком взрослыми, уставшими, со слишком тяжелым взглядом. Мирай не могла понять, что чувствует. Она вообще ничего не могла понять, если говорить начистоту. А в этот конкретный момент даже не хотела понимать. Самым важным сейчас было найти хоть какое-то убежище, залечь на дно, скрыться — чтобы ее не нашли. После нападения на его людей и неудавшейся попытки забрать Мирай из приюта, Коджи Сакамото так просто не оставит эту затею. Она слишком хорошо знала его, как знала и то, что слишком важна для него. Слишком нужна. Мужчина, пока что так и не ставший ее приемным отцом, ее мучителем, ее хозяином — не остановится, и это значило, что Мирай останавливаться тоже нельзя. Но какие шансы у шестилетнего ребенка затеряться в огромном мире? Даже если внутри этого ребенка заперта душа взрослого человека — возраст и законы общества делали любые попытки сохранить свою независимость и самостоятельность обреченными на провал. У Мирай не было денег, как и возможности их заработать — если она не собиралась воровать. Ей некуда было идти. Сейчас, в этот конкретный момент времени, не было ни единого человека на всей огромной земле, которому она могла бы довериться и попросить о помощи. Проблемы наслаивались одна поверх другой, превращаясь в угрожающий снежный ком, заставляя измотанную и уставшую Мирай до боли стискивать зубы и загнанно озираться по сторонам. Думать о том, что с ней случилось, не было сил, поэтому Мирай отодвинула эти мысли на задворки своего гудящего сознания, заключенного в ее шестилетнем теле. Никто ведь не знал наверняка, не знал точно, что именно происходит при соприкосновении двух версий одного человека из разных временных отрезков. Все архивные данные Мори-кай утверждали, что та из версий, которая окажется слабее — просто исчезнет. Но неоспоримых доказательств для этого не было. И то, что случилось там, на пустынной дороге, ведущей в старый детский приют, не укладывалось ни в одну из теорий, о которых Мирай так много читала в посвященной межвременным прыжкам базе данных Мори-кай. Физически взрослая Мирай перестала существовать. Но маленькая Мирай помнила все то, что помнила она, хотя не прожила ни одно из событий, бывших в жизни ее взрослой копии. В ней будто сосуществовали две личности, на самом деле бывшие одним человеком. Она ярко помнила всю свою жизнь в приюте, но вместе с этим помнила и другую свою жизнь, которую теперь ей уже не суждено было прожить. Мирай надеялась, что не суждено. Возможность повторения прожитой судьбы повергала ее в почти животный, первобытный ужас. От этого невыносимо болела голова. Очень хотелось есть и спать, но Мирай не позволяла себе остановиться. Она избегала людей, юрко ныряя в узкие неприметные улочки, как только прохожие начинали с чрезмерным вниманием присматриваться к одинокой девочке в промокшей потрепанной одежде. Мирай была все еще слишком близко к приюту, из которого сбежала. Найти ее с ресурсами Мори-кай все еще было слишком легко. Минуты слипались друг с другом, как разогретый пластилин, склеивались в часы, окутанные туманом, неопределенностью, усталостью и напряжением. Заприметив большой грузовик, остановившийся на заправке, Мирай не раздумывала ни секунды. Она улучила момент и проворно забралась в крытый кузов, забившись среди коробок и сжавшись там в тугой комочек в попытке защититься от холода. Ей было все равно, куда едет этот грузовик — главное, чтобы подальше отсюда. В какой-то момент она задремала — не помешал даже холод, назойливо пробиравшийся под одежду, под саму кожу, покрывавший сосуды инеем и окутывавший разум дурманом лихорадки. Мирай не знала, как долго проспала, свернувшись калачиком в неудобной позе между тяжелыми коробками. Не знала, как долго ехал этот грузовик, водитель которого даже не подозревал о подхваченном на заправке маленьком «зайце», не знала, куда именно едет. Полуобморочный сон утопил ее в своих глубинах, баюкая, уговаривая спать и дальше, спать вечно, никогда не просыпаться. Ведь во сне не было страха. Не было опасности и проблем, которые она пока что понятия не имела, как решить. Этот сон был мягким, глубоким сугробом, в котором потерявшийся путник находит свое последнее пристанище. Холода больше не было, наоборот — Мирай горела. Странное пламя жглось изнутри, облизывало жаром грудную клетку, неприятным налетом оседая на стенках горла. Мирай даже не поняла, что грузовик в какой-то момент остановился. Не сразу расслышала окликающий ее мужской голос. На задворках сознания слабо трепыхнулась мысль о том, что ее обнаружили, а значит, ей нужно встать и бежать, снова бежать-бежать-бежать в неизвестность, — но Мирай не могла пошевелиться. Не могла разлепить налитые свинцом, распухшие веки. Чужие руки касались ее, вытаскивая из грузовика, вот только сейчас ей вдруг стало это безразлично. В мире не осталось больше ничего важного. Мирай было все равно, что с ней сделает этот незнакомый мужчина. До тех пор, пока она сможет и дальше просто спать. Бесконечным, вечным сном — просто закрыть глаза и раствориться в зовущем ее небытие. Она так устала. Она так неимоверно устала. Дальше была тьма и призрачные вспышки реальности, так сильно окутанной туманом, что Мирай не могла отличить ее от хаотичных, горячечных снов, пляшущих в снедаемом жестокой лихорадкой сознании. В этих снах было смотрящееся в синеву глаз небо; черные бусины вокруг ее запястья; рыжий пес, лижущий ее руки; белоснежные волосы, лунной паутиной струящиеся по черному полотну ночи над смертельным обрывом; страшные шрамы вокруг рта; отблески огня на лезвии катаны; бархатистый голос, насмешливо зовущий ее «крошкой»; остановившиеся фиолетовые глаза, в которых застыло осыпа́вшееся снегом зимнее небо; по-отечески теплые руки на ее плечах, отдававшие ей свое тепло и поддержку; бриллиантовые россыпи звезд и отблески фейерверков на берегу залива, отражавшиеся в черном бархате таких знакомых, таких нужных глаз. А потом было пробуждение. И была больница. Было двустороннее воспаление легких, едва не унесшее ее ставшую такой хрупкой жизнь. Какой же тонкой это могло бы стать иронией — умереть от болезни после всех тех вещей, которым так и не удалось ее убить. Были бесконечные визиты представителей социальных служб, пытающихся разыскать, откуда появилась эта безымянная, с трудом цепляющаяся за тающую жизнь девочка, не проронившая ни единого слова за все время в больнице. Вот только соцслужбы не смогли найти никаких данных о ней. Приют, в котором росла Мирай, так и не подал заявление о пропаже одного из детей. Каждый час каждого дня быстро идущая на поправку Мирай содрогалась от ужаса, ожидая, что с минуты на минуту, вот сейчас, сейчас, в дверях палаты покажутся безликие мужчины в черных костюмах, прибывшие за ней, будто всадники апокалипсиса, чтобы утащить ее с собою в самые недра преисподней. Но они не появлялись. Они так и не появились. А потом был новый приют в пригороде Токио. Было новое имя, которое дали ей в детдоме — своего настоящего Мирай никому не называла. Она вообще не разговаривала. Поначалу, в больнице, у нее попросту не было сил на разговоры, но очень скоро Мирай поняла, что быть немой для нее куда более выгодно и безопасно. Пускай считают, что у нее задержка в развитии или что эта немота — следствие неизвестной травмы. Лечить психологические болезни сирот в приютах было слишком хлопотно. Да и мало кому было дело до душевных страданий никому не нужных, неприкаянных детей. И в какой-то момент Мирай просто оставили в покое. Она осела в этом приюте, сумев подавить бесконечное нервное напряжение первых недель, постоянный страх того, что ее смогут найти, забрать, вновь изломать ее жизнь. Но дни сменялись один другим, сливаясь в ставшую привычной рутину, а на пороге приюта так и не появлялись люди в черных костюмах. Прошло несколько месяцев, и Мирай почти научилась жить в этих новых реалиях. Слишком страшная память давила на нее. Мирай постоянно чувствовала себя так, будто ее сознание раздваивается, пытаясь уместить в себе все то, что помнила ее душа. Дети считали ее странной и обходили стороной — это ей было только на руку. Мирай вела себя тише воды, ниже травы. Стала тенью, сливавшейся с окружающей обстановкой. Она не знала, как долго может позволить себе оставаться здесь, в этом приюте. Долго находиться в одном месте было опасно — об этом ей кричали слишком частые, слишком страшные сны, в которых приемный отец находил ее и вновь делал своей рабыней. Но Мирай необходимо было время, чтобы хоть немного восстановиться. Найти баланс в том, кем она стала. Перестать удивляться каждый раз, видя в зеркале свое детское лицо. И размеренная, скучная жизнь в приюте, где каждый день был близнецом предыдущего, была для ее души лучшим лекарством. До того дня, когда Мирай должно было исполниться семь лет. До того дня рождения, который уже не превратит ее в убийцу в этой новой, украденной у самой судьбы жизни. До того дня, когда приют получил запрос о ее удочерении.

***

Мирай сбежала из приюта глубокой ночью — ей не составило труда выбраться из корпуса для малышей и проскользнуть мимо поста охраны, где бдительно клевал носом пожилой вахтер. Уходить в никуда после почти целого года, проведенного в безопасности детского дома, и вновь бросаться в пугающую пасть неизвестности, было мучительно, но иного выхода она не видела. Днем Мирай подслушала разговор двух воспитательниц о том, что Каору — такое имя ей дали в приюте, — желает удочерить мужчина, готовый отдельно «отблагодарить» руководство детдома, если все документы на удочерение будут подготовлены в кратчайшие сроки и без лишнего шума. Женщины с черствым безразличием обсуждали между собой вероятность того, что потенциальный «папаша» просто хочет заполучить в свои руки и в тайне воплощать свои нездоровые фантазии с немой маленькой девочкой, до дальнейшей судьбы которой обществу, по большому счету, дела нет — мало ли в мире таких сирот. Одной больше, одной меньше. Но Мирай знала, что этот человек мог желать ее удочерения по иной, куда более страшной для нее причине. Она боялась, что ее все-таки обнаружили. Боялась, что очередной подручный Коджи Сакамото явился в приют под прикрытием, чтобы без шума и пыли забрать оттуда девочку, умудрившуюся обмануть свою судьбу, пусть и не надолго. Но Мирай не собиралась сдаваться без боя. Это было не в ее характере. Коджи Сакамото больше никогда не заполучит ее — разве что в гробу. Детский дом находился в пригороде Токио, окруженный густым лесом — именно по этому лесу Мирай и пробиралась, пытаясь разглядеть дорогу в скудном свете луны, и то и дело спотыкаясь о торчащие из земли корни. По ее расчетам, через пару часов уже должен был наступить рассвет, но в пропахшей хвоей и прелыми листьями чаще по-прежнему царила беспросветная, глубокая ночь. Мирай брела по лесу долго, сверяясь с украденным из класса географии компасом, и все больше убеждалась в том, что в какой-то момент свернула не туда, окончательно заблудившись. Решив, что искать дорогу будет разумнее при свете дня, Мирай устроилась под навесом из корней в небольшом овраге и затаилась там. Крупных зверей здесь не водилось — разве что, дикие зайцы и куропатки, — поэтому о нападении хищников можно было не переживать. Страх у Мирай вызывали хищники совсем иного рода. Она и сама не заметила, как погрузилась в тревожный, беспокойный сон — поэтому раздавшийся совсем неподалеку собачий лай заставил ее подпрыгнуть от неожиданности в своем ненадежном убежище. Подхватившись на ноги, Мирай панически заозиралась по сторонам. Лай раздавался все ближе, а вместе с ним и звуки многочисленных голосов. Сложить два и два было просто — ее искали. В отличие от предыдущего приюта, в этом детском доме все же с большей ответственностью отнеслись к пропаже ребенка. Торопливо нацепив на плечи рюкзак, Мирай сорвалась с места, зайчонком петляя между деревьями. В голове набатом гремела одна-единственная мысль, раздутым воздушным шаром распиравшая заходящийся в панике разум: ее не должны найти. Ни в коем случае она не должна позволить этой поисковой группе обнаружить ее. Собачий лай скальпелем вспарывал напитанный запахами леса июльский воздух и таким же голодным псом вгрызался в барабанные перепонки Мирай. Она чувствовала себя крошечным зверьком, которого безжалостно загоняет свора гончих — в прямом и переносном смыслах. То и дело эхо доносило потрескивание и сигналы включенных раций, из которых металлическим скрежетом сыпались искаженные помехами голоса. Нельзя попасться. Нельзя попасться. Эти слова громыхали отчаянной молитвой в ее сознании, сузившемся сейчас до размеров этой единственной, жизненно важной цели. И поэтому Мирай подумала, что совершенно точно умрет от разрыва сердца, когда взявшиеся из ниоткуда руки неожиданно перехватили ее, отрывая от земли. Из ее горла вырвался почти животный вой от обуявшего ее ужаса; Мирай бешено забилась в плену этих рук, будто попавший в ловушку раненый зверь, то и дело слыша сдавленные выдохи, когда ее кулаки и ноги особенно сильно ударяли по неизвестному захватчику. Первобытный, ослепляющий ужас заполнил собою каждую клеточку ее тела. Она не позволит схватить себя. Ни за что, только не так, она никогда им не достанется! Мирай почти потеряла разум от поглотившей ее паники, а в ее мозгу пойманной птицей билась одна-единственная мысль: лучше умереть, чем вернуться к тому, что было. — Тише, Каору! Я не причиню тебе вреда! — натужно пропыхтел схвативший ее мужчина, кряхтя от усилий, которые ему приходилось прикладывать, чтобы удержать такую маленькую на вид девочку. А Мирай вдруг застыла, полностью и сразу обмякла в его руках, потрясенная до глубины души звуком этого голоса. В голове будто лопнуло что-то, заливая мозг затвердевающим киселем; она буквально чувствовала, как ломается ее разум, не справляясь с критической ошибкой, стирающей все вводные данные и оставляющей после себя лишь чистый лист непонимания, неверия, и шока. Хватка чужих рук вокруг нее перестала быть такой жесткой; мужчина уже намного мягче прижал ее к себе, поняв, что девочка перестала сопротивляться. Опускаясь вместе с ней на покрытую жухлой листвой почву, он продолжал шептать, будто мантру, одни и те же слова: — Все хорошо. Я не обижу тебя, слышишь? Все хорошо. Вот так. Тише. Тише, Мирай. Звук собственного имени, случайно сорвавшегося с чужих губ, заставил ее вздрогнуть всем телом. И почему-то именно оно, ее имя, которое она не слышала почти целый год и уже не рассчитывала когда-либо услышать вновь, обращенным к ней, заставило Мирай поверить, что это все происходит на самом деле. Что это не обман ее воспалившегося от ужаса разума, а реальность, какой бы невероятной она ни была. Что он настоящий. Слабо шевельнувшись в обнимавших ее руках, Мирай мучительно медленно повернула голову, чтобы посмотреть в глаза мужчины, шепчущего ей ласковые, успокаивающие слова. Из этих глаз болезненно-знакомой синевой ей подмигнуло летнее небо, солнечным зайчиком скользнув по линзам круглых очков. Распирающий ком застрял в высохшем горле Мирай, мешая дышать и вызывая жгучие слезы, которые полились на ее холодные щеки обильными солеными ручейками. Но нет, конечно же. Конечно же, слезы выступили по иной причине. Хрипя и не узнавая собственный голос, Мирай потрясенно прошептала имя, которое не надеялась еще когда-либо произнести в этой жизни: — Йоричи?

***

Мирай сидела на диванчике под дверью кабинета директора приюта и пыталась уложить в голове все то, что случилось с нею за последний час. Но все попытки безнадежно проваливались — ее разум никак не мог осознать и обработать произошедшее. Увидеть Йоричи тогда, в лесу — это было подобно многобальному землетрясению. Сознание Мирай покрылось трещинами и обрушилось, проваливаясь внутрь себя, словно здание, не выстоявшее пред мощью сдвинувшихся с насиженных мест тектонических плит. Перед ее глазами все еще стояло потрясенное и такое молодое лицо мужчины, бывшего ее учителем в той не сбывшейся жизни, которую она помнила во всех красках и подробностях. Когда она назвала его имя, вырвавшееся из самой ее души, Йоричи, казалось, готов был лишиться чувств на месте — впрочем, сама Мирай ощущала себя не лучше. Они не успели ни о чем поговорить в лесу — часть поисковой группы с собаками почти сразу же нашла их, и тогда Мирай узнала, что именно Йоричи и был тем мужчиной, который подал запрос на ее удочерение. Приехав ранним утром в приют и узнав, что она сбежала, он присоединился к поискам. И вот теперь Мирай сидела на этом диване с неудобной, слишком прямой спинкой, прижимала к себе рюкзак со всеми своими немногочисленными пожитками, и ждала, когда Йоричи выйдет из кабинета директора с подписанными документами, чтобы навсегда забрать ее отсюда. И не верила. Просто не могла поверить в это, с минуты на минуту ожидая, что сейчас откроет глаза и уткнется взглядом в пожелтевший потолок общей спальни, из последних сил цепляясь за ускользающий, такой желанный сон. Но пробуждение не наступало. Робко, боязливо, Мирай обдумывала вероятность того, что вовсе не сошла с ума, а все это происходит на самом деле. Щелчок двери заставил ее вздрогнуть и крепче прижать к себе рюкзак. На пороге появился Йоричи, держащий в руках папку с документами об удочерении. За его спиной маячила директор приюта — Мирай успела разглядеть, как женщина прячет во внутренний карман пиджака объемную пачку купюр. Надо полагать, ее награда за такую быструю подготовку всех документов, но в большей степени — за ее молчание. Они встретились взглядами, и в глазах Йоричи Мирай разглядела отражение своих собственных сомнений и неверия в реальность всего происходящего. Но она молчала, продолжая до последнего отыгрывать свою роль немого ребенка. — Теперь господин Хироми — твой новый папа, Каору, — обратилась к ней директор, поглядывая на наручные часы. Полученная взятка приятно грела карман ее пиджака, но Мирай видела, как явно этой женщине хочется поскорее отделаться от этого слишком таинственного мужчины и странной немой девочки с не по-детски тяжелым взглядом. — Веди себя хорошо в новой семье. Ее заученные и безразличные слова Мирай большей частью пропустила мимо ушей, глядя только на Йоричи. Тот серьезно смотрел на нее в ответ, тоже не обращая внимания на нервничавшую директрису, нетерпеливо топтавшуюся за его спиной. Все так же молча он протянул Мирай руку, не отрывая от ее лица пропитанного множеством скрытых эмоций взгляда. А она смотрела на его ладонь, широкую и такую знакомую, и пыталась проглотить свернувшийся поперек горла ком, в котором смешались слезы, неуверенность, радость, страх и… надежда. Наконец, Мирай медленно вложила подрагивающую руку в ладонь Йоричи, и его пальцы, такие теплые, бережно сомкнулись вокруг ее маленькой ладошки. Спустя несколько минут она уже сидела в машине Йоричи, и почему-то именно такой обыденный, ничем не примечательный звук, как щелчок обернутого вокруг нее ремня безопасности, стал последней каплей, окончательно убедившей Мирай в том, что это действительно не сон. Они не проронили ни слова, пока ее учитель… ее новый приемный отец выводил машину на дорогу и набирал скорость. Тишина в салоне автомобиля гудела и буквально потрескивала электричеством, заряженная множеством непроизнесенных вопросов. Их было так много, этих вопросов, они толпились на кончике языка, будто круглые бусины, скучившиеся в слишком узком горлышке бутылки и не дающие друг другу выпасть наружу. Наконец, Йоричи тихо откашлялся и неуверенно произнес: — Ты… ты назвала меня по имени там, в лесу, Каору. Мирай повернула к нему голову и внимательно всмотрелась в профиль сидящего за рулем мужчины. Его глаза неотрывно следили за дорогой через знакомые круглые очки; в густых черных волосах еще не было даже слабого намека на седину. Мирай тянула с ответом, задумчиво разглядывая лицо своего бывшего наставника. В той другой жизни, когда она впервые встретилась с ним в этом же возрасте, в ее детском восприятии Йоричи Такаяма был человеком весьма преклонных лет. Сейчас же, глядя на его взволнованное, молодое лицо, Мирай с легким потрясением осознала, что ему ведь всего двадцать семь. Ее наставник сейчас был даже моложе… моложе его, когда она встретилась с ним, уже будучи взрослой. Его имя Мирай не позволяла себе произносить даже мысленно, зная, какой болью оно всегда отзывалось в ее покрытом трещинами сердце. — Вы тоже назвали меня настоящим именем, — наконец, едва слышно проговорила Мирай, серьезно глядя на него. — Нет нужды притворяться, учитель. Йоричи резко повернул к ней голову, вперился в лицо напряженным, удивленным взглядом, затем спохватился и быстро перевел глаза на дорогу. Мирай видела, как дернулся кадык на его горле, когда он натужно сглотнул. — Почему ты назвала меня учителем? — хрипло спросил он, на сей раз не отрывая взгляда от дороги. — Потому что вы научили меня почти всему, что я знаю, — прошептала Мирай, чувствуя, как щекочут слизистую упрямо подступающие к глазам слезы. — Я… я не понимаю, — растерянно прошелестел Йоричи, одурело качая головой. И тогда Мирай, наконец, смогла заговорить. Слова обрели долгожданную силу и решимость, смогли пробить этот заслон и потекли из нее полноводной рекой, освобождая ее душу от всего, что она почти целый год так мучительно держала в себе. Признания торопились, перебивая друг друга в желании освободиться из темницы ее разума. Мирай говорила обо всем: о том, как стала приемной дочерью Коджи Сакамото, о том, как именно использовал ее умения приемный отец, о том, что Йоричи стал ее учителем и самым близким человеком. По мере того, как она говорила, Такаяма бледнел все сильнее, меняясь в лице, и в какой-то момент просто съехал на обочину, останавливая автомобиль — руки его слишком сильно дрожали, и вести машину стало опасно. Мирай говорила и говорила, так о многом, но все же ничего не рассказала наставнику о Манджиро. Она просто не смогла. Слишком сильная боль разливалась в ее душе, неразрывно связанная с ним, и она просто не нашла в себе сил вновь нырнуть в ее глубины. Манджиро жил в ее сердце трепетным, бережно хранимым секретом, который она оставила самой себе в память о нем. Мирай так же опустила детали того, что произошло с ней в том неизвестном межмирье, где ей явилась Кайя Такаяма. Для этого разговора еще было не время. Она не была к нему готова. Не сейчас. Когда Мирай замолчала, они еще какое-то время продолжали сидеть в абсолютной тишине. Снаружи мелодично щебетали птицы. Мимо их автомобиля успели проехать две машины, а тишина все длилась и длилась, оглушительно громкая в повисшем вокруг них густом воздухе. Йоричи вдруг закрыл лицо руками, надавливая на глаза, задышал поверхностно и часто. — Невероятно… — прохрипел он, качая головой. — Это просто невероятно. Значит, вот как работает соприкосновение со своей прошлой версией… — Он явно хотел сказать что-то еще, но голос подвел его, и он закашлялся, прижимая дрожащий кулак ко рту. Повернувшись к Мирай, Йоричи устремил на нее открытый взгляд, наполненный такими сильными эмоциями, что у нее самой к глазам подступили жгучие слезы, в который уже раз за сегодня, а грудь пронзило болью от поселившегося в ней распирающего, пока что еще неназванного чувства. — Прости меня, Мирай, — прошептал Йоричи, протягивая к ней дрожащую руку и бережно касаясь ее волос. — Прости, что тебе пришлось пройти через такое. Мирай не знала, кто из них двинулся первым, да это было и не важно, — но в какой-то момент она просто оказалась на коленях своего бывшего наставника, задыхаясь от рыданий и безудержно всхлипывая в его мигом увлажнившуюся от ее слез рубашку, а он прижимал ее к себе в бережном, но таком крепком и надежном объятии, и гладил по волосам таким мучительно знакомым — пока что одной лишь ей, — жестом, отдавая ей свое тепло. Когда слезы, наконец, закончились, и Мирай вновь смогла говорить, то спросила охрипшим прерывающимся голосом: — Как вы нашли меня, Йоричи? — Почти год назад тебя доставили в больницу, — ответил он, продолжая рассеянно гладить ее по голове. — Там сохранились твои медицинские данные, по которым мы тебя и разыскали. До твоего исчезновения из старого приюта, Сакамото успел заполучить твою детальную медицинскую карту. Нам удалось выкрасть ее. Сравнив все данные в обеих картах, я убедился, что безымянной девочкой, доставленной в больницу десять месяцев назад, была именно ты. В этой же больнице нам удалось узнать, в какой приют тебя отправили. А увидев тебя там, я уже ни минуты не сомневался, что это именно ты. Йоричи почему-то продолжал говорить «мы», но Мирай была настолько потрясена и ошарашена всеми этими событиями, что пропустила эту деталь мимо ушей. А ее наставник — нет, теперь уже ее приемный отец, — продолжал свой рассказ. Говорил о том, как сбежал из Мори-кай, сменив имя, как только стало ясно, что девочка-прыгунья исчезла из приюта, откуда ее хотел забрать глава клана. Коджи Сакамото рвал и метал, разъяренный фатальными провалами всех его планов: он упустил девочку, наделенную даром перемещения во времени, и одновременно с этим лишился опытного триггера, необходимого ему для воплощения всего задуманного. Йоричи умолчал о том, почему он вообще решил начать искать Мирай. Ведь в этой реальности он еще не знал ее. Но она и без его объяснений знала, какая причина побудила ее бывшего наставника сбежать из клана после новостей о том, что она исчезла. Мирай собиралась вернуться к этому разговору, когда придет время. Когда она соберется с силами. Но не сейчас. Когда они оба немного успокоились, Йоричи вновь завел машину и вывел ее на дорогу. Спустя полчаса они прибыли к неприметному отелю, в котором Такаяма остановился под фальшивым именем. Истощенная всеми пережитыми потрясениями, Мирай одновременно мечтала о теплой кровати и возможности провалиться в исцеляющий, восстанавливающий сон, но в то же время боялась засыпать. Что, если, проснувшись, она обнаружит, что все это действительно было лишь ее разбушевавшейся фантазией? Поглощенная этими мыслями, Мирай не сразу вникла в смысл слов, сказанных ей Йоричи, пока он вел ее по коридору к номеру, крепко держа за руку: — Она очень переживала, когда выяснилось, что ты сбежала из приюта. Едва уговорил ее остаться в отеле и не присоединяться к поискам. Мирай заторможенно посмотрела на Йоричи снизу вверх, растерянно хмурясь. Она слишком ушла в свои мысли и явно пропустила что-то важное в сказанном им, потому что сейчас совсем не понимала… — Ее?.. — растерянно переспросила Мирай, все еще глядя на бывшего наставника, пока тот открывал перед нею дверь в номер. — Боги, ну наконец-то! — ударился в ее барабанные перепонки слишком знакомый женский голос. Не веря своим ушам, Мирай медленно перевела взгляд на взволнованную женщину, встречавшую их в этом неприглядном гостиничном номере. Дыхание сбилось в неповоротливый комок в ее горле, отказываясь проходить в легкие, от одного взгляда в это знакомое лицо с правильными чертами, обрамленное короткими темными волосами, с блестящими от беспокойства карими глазами. Женщина улыбнулась ей ласково и неуверенно, а Мирай, до этого убежденная, что слезы в ней уже физически закончились, вновь ощутила на своих щеках горячие влажные дорожки. Голос ее был не громче слабого выдоха, когда она сдавленно прошептала счастливое и недоверчивое: — Рен?..

***

Мирай никогда прежде не бывала в городе Кавасаки, втиснувшемся на полпути между Токио и Йокогамой. Теперь же этот город должен был стать ее новым домом — на какое-то время. Рен и Йоричи сняли небольшую квартиру на его окраине, воспользовавшись фальшивыми документами. Новые имена и личности стали их щитом, настоящей мантией-невидимкой, закрывавшей их от хищных глаз вездесущих коршунов Мори-кай. Сделать подставные документы помог старый знакомый Рен еще со времен ее службы в специальных силах Японии. Пускай оставаться на одном месте слишком долго могло быть рискованно, но и затеряться в крупном городе у них было куда больше шансов. Если хочешь что-то спрятать — оставь на видном месте. Такое правило удивительно эффективно работало и в случае, когда спрятаться нужно было вам самим. Мирай, Йоричи и Рен жили здесь уже вторую неделю — ничем не примечательная, вежливая и скромная семья. Хранившая в своем шкафу такие скелеты, от которых мигом встали бы дыбом волосы на головах всех их новых соседей. Рен шокирующие новости о Мирай и ее воспоминаниях из другой жизни восприняла удивительно спокойно, сказав на это лишь философское: «Теперь это наша жизнь. Сделаем все, чтобы не допустить повторения тех ужасов, которые ты помнишь». И ее слова, такие простые, неожиданно осели в душе Мирай оглушающим, все еще таким непривычным пониманием: теперь это ее жизнь. На самом деле. В тот день они остались дома вдвоем с Йоричи: Рен ушла за продуктами и в аптеку — пополнить запас медицинских препаратов, необходимых ей для сдерживания «красной тени». Регулярный прием лекарств держал под надежным замком опасные проявления временного парадокса, ставшего проклятием Рен. Ни Йоричи, ни сама Рен не догадывались, как много Мирай на самом деле известно о «красной тени». Возможно, однажды придет день, когда она будет готова рассказать Йоричи до конца обо всем, через что прошла в той туманной, другой жизни. Рассказать о Манджиро. Да, возможно, однажды. Сейчас же, спустя две недели после прибытия в Кавасаки, Мирай наконец-то чувствовала себя готовой для другого важного разговора, которого в равной степени ждала и страшилась. Она нашла Йоричи на кухне, склонившимся над клавиатурой громоздкого ноутбука — в начале 2000-х лэптопы были куда менее удобными, но со своими задачами справлялись. Йоричи пришлось отряхнуть от пыли свои познания в программировании — Мирай знала, что ее бывший учитель неплохо ладил с компьютерами, и сейчас эти знания пригодились ему, позволяя брать разовые заказы на создание сайтов от различных клиентов, тем самым обеспечивая их маленькую семью небольшими, но все же деньгами. Рядом с ним стояла чашка, источавшая такой знакомый аромат зеленого чая с мятой. Мирай подошла к нему и молча остановилась напротив, нервно перебирая пальцы; волнение застряло костью поперек ее горла, забивалось пылью во все поры слизистой. Несмотря на готовность услышать ответ Йоричи, Мирай казалось, она на грани того, чтобы лишиться чувств от волнения. — Йоричи, — тихо позвала она и сделала глубокий вдох, когда глаза бывшего учителя остановили на ее лице обеспокоенный ее состоянием взгляд. Как же тяжело шли слова. Упирались, цеплялись за кончик языка. Неважно. Мирай не собиралась останавливаться. Ей была жизненно необходима эта правда. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне о… о Кайе. Глаза Йоричи расширились, он переменился в лице, глядя на Мирай изумленно и растерянно. — Откуда ты… — потрясенно прошептал он, но так и не смог закончить вопрос, просто глядя на Мирай во все глаза. А она облизнула пересохшие губы и поспешила продолжить, пока решимость не покинула ее: — Я знаю, кем была ваша сестра. Кем она была… мне. Знаю, что она… не хотела оставлять меня. — На этих словах голос Мирай сорвался, дрогнул тонкой струной, задетой неосторожным пальцем. Она сдавленно сглотнула зажатым спазмом горлом. — Но я ничего не знаю о ней. Поэтому… расскажите мне. Пожалуйста. Йоричи просто продолжал смотреть на нее, слегка приоткрыв рот. Побледневший и растерянный, он вдруг показался Мирай совсем молодым и таким уставшим. Что-то дрогнуло в потускневшей синеве его глаз, и он опустил голову, усталым жестом стаскивая с переносицы очки. Мирай ждала, затаив дыхание. Слушала, как гремит кровью в ее ушах разогнавшееся до опасных скоростей сердце. А Йоричи наконец сделал глубокий вдох и вновь поднял на нее глаза, улыбнулся мягко и печально. — Только я прихожу к выводу, что меня уже ничем невозможно удивить после всего, как ты снова умудряешься это сделать, Мирай, — прошептал он, накрывая теплой ладонью ее беспокойные пальцы. — Что ж, я не думал, что момент для этого разговора настанет так скоро. Идем со мной. Не отпуская ее руку, Йоричи поднялся из-за стола и повел Мирай за собой. Ее уже даже начало подташнивать от волнения и казалось, что ноги вот-вот просто подогнутся под нею, не выдержав веса легкого детского тела. В спальне Йоричи вынул из потайной секции в шкафу крошечную шкатулку, открыл ее, несколько секунд просто разглядывая содержимое блестящими от непролитой влаги глазами. А затем извлек оттуда простой белый конверт без подписи. Помедлив, развернулся к почти парализованной волнением Мирай и протянул этот конверт ей. — Ответить на твой вопрос должен не я, — мягко произнес он. — Есть кто-то, кто сделает это лучше. Правильнее. Мирай наконец смогла сделать запоздалый вдох — хриплый, прерывистый, от него даже в груди заболело. Ее всю начало потряхивать от нервного возбуждения, натянувшегося поверх ее костей и мускулов второй, призрачной кожей. Понимание того, что может быть в этом конверте, прилило к глазам жгучей болью, сдавило горло сухим спазмом. Она неуверенно протянула дрожащую руку и закусила губу, давя рваный полувздох-полувсхлип, когда гладкая бумага конверта коснулась ее похолодевшей кожи. — Я буду на кухне, — тихо сказал ей Йоричи, напоследок мягко накрыв широкой ладонью ее судорожно сжавшиеся на конверте пальцы. А затем тихо вышел, оставляя ее одну в комнате, давая ей это так необходимое сейчас пространство. Вот только Мирай не казалось, что она осталась одна. Она могла поклясться, что чувствует это незримое присутствие рядом с собой в комнате, будто конверт в ее руке был живым, дышащим существом, распространявшим в воздухе свою невидимую, но такую ощутимую ауру. Но ведь для нее этот конверт и был чем-то куда большим, чем простое послание. Он был больше целого мира, этот простой конверт. Он был призрачным хрупким мостиком, протянувшимся к ней материнским теплом сквозь само время и небытие. Закусив губу, Мирай не слушающимися пальцами раскрыла конверт и задержала дыхание, увидев внутри сложенный втрое лист бумаги и фотографию. Почти не чувствуя своих рук, она вынула снимок. Фото было черно-белым, но Мирай все равно казалось, что она видит переливы красок в нем; видит синеву глаз изображенной на нем девушки, доверчиво опустившей голову на плечо обнимавшего ее молодого человека. У него были темные волосы — длинные, собранные в небрежный пучок на затылке. Правильные черты лица. Покоряющая своей искренностью улыбка. Ямочка на правой щеке. Красивый. Еще даже не читая оставшееся в конверте письмо, Мирай знала, что смотрит на лицо своего настоящего отца. Ноги все-таки отказали. Она осела на пол, сжимая в пальцах драгоценный снимок, и смотрела, смотрела, бесконечно смотрела на застывшие на фотобумаге черты, в которых находила такую щемящую, пронзительную схожесть со своими собственными. Мирай была отражением в зеркале будущего, в которое смотрели с этой старой фотографии две отпечатанные в вечности души. Найдя, наконец, в себе силы оторвать взгляд от фотографии, которой не было цены в ее сузившемся до размеров этой комнаты мире, Мирай осторожно вынула из конверта письмо и развернула сложенный лист. Снова перестав дышать, она почти наяву могла слышать мягкий голос, отразившийся в ровных строчках, выведенных аккуратным убористым почерком. «Мирай, мой солнечный лучик, Если Йоричи передал тебе это письмо, значит, ты все же унаследовала мой дар. Это значит и то, что нам с тобой так и не довелось вновь найти друг друга в этой жизни. Прости, что я не смогла своими объятиями закрыть тебя от жестокого мира и всего зла в нем, от которого должна была тебя защищать. Прости меня, что не узнала, каким было твое первое слово, что не была с тобой, когда ты больше всего нуждалась во мне. Даже если меня больше нет в этом мире, знай, что ты была самым лучшим, что могло произойти со мной в этой жизни и за ее гранью. И хоть я не могу быть рядом с тобой, как положено матери, как кричит мне мое сердце, но я надеюсь, что ты найдешь в себе силы не держать зла на нас — на меня и твоего отца, за то, что так и не смогли по-настоящему стать твоими родителями. Я совершила много ошибок, стараясь уберечь вас — тебя и твоего отца, — от человека, который держит в своих руках мою жизнь. Но, познакомившись с твоим отцом, я впервые смогла поверить, что однажды у меня может получиться вернуть себе свою судьбу и стать ее единственной хозяйкой. Его вера в меня была безграничной и поддерживала в моменты, когда я готова была сдаться и опустить руки. Говорят, что зеленый — это цвет надежды. Именно она, эта надежда, всегда глядела на меня из его глаз, таких бесконечно, бесконечно… … зеленых. Кайя никогда в своей жизни не встречала таких зеленых глаз. Разве может такой цвет быть настоящим? Должно быть, ее просто одолевают сейчас галлюцинации после сильного ушиба головы и воздействия наркотика. Виски ломило, и она почти слышала треск собственного мозга, рвущегося внутри черепной коробки извилина за извилиной. В нависших над нею зеленых глазах, таких серьезных, плескалось неподдельное беспокойство. — Сколько пальцев показываю? Навязчивая галлюцинация беспардонно сунула ей в лицо свою руку, на которой было почему-то семь пальцев. Или даже восемь. А если прищуриться, то вообще четыре. Кайя размазанным движением отпихнула от себя эту мутантскую ладонь, простонав что-то несвязное и снова закрывая глаза. Кажется, она лежала на чем-то мягком, это что-то мягкое противно плыло под нею, а в горле свил уютное гнездышко желчный ком подкатывающей волнами тошноты. У нее сотрясение мозга, это очевидно. Проблем добавлял и отход после приема наркотика, к которому ее организм был совершенно не готов. Зеленоглазая галлюцинация продолжала что-то бубнить над нею глубоким встревоженным голосом, но Кайя упорно держала глаза закрытыми и терпеливо ждала, когда видение рассосется само собой. Ей некогда было думать о примерещившихся незнакомых парнях — все силы расхлябанного разума сейчас нужно было направить на то, чтобы придумать, как выпутаться из дерьмовой ситуации, в которой она оказалась. Она провалила задание. Ее целью был главарь преступной группировки, в настоящем времени предпринимавший дерзкие шаги по захвату власти в Мори-кай, где на трон вступил слишком заносчивый молокосос, на его взгляд недостойный оказавшейся в его руках власти. Коджи Сакамото, меньше года носивший титул седьмого главы клана, отправил ее в прошлое, ровно на десять лет назад, чтобы устранить тогда еще беспечного и не такого опасного врага, когда тот отправился поразвлечься в один дешевый бордель. Кайе не составило труда проникнуть туда под видом одной из продажных девиц и обратить на себя внимание своей жертвы. Вот только в какой-то момент все вышло из-под ее контроля. Кайя не понимала, как и когда в ее организм мог попасть наркотик — ведь она ничего не пила и не ела, находясь в борделе. Она подозревала, что наркотиком могли быть пропитаны курительные палочки, заполнявшие комнату душным, пряным смогом. Ее тело, одурманенное неизвестным веществом, подвело в самый неподходящий момент. Покушение на жизнь врага ее господина обернулось провалом — Кайе едва удалось сбежать от него, с трудом разбирая дорогу из-за заливающей глаза крови, сочившейся из раны на лбу после мощного удара об угол стола, когда она безуспешно боролась со своей несостоявшейся жертвой. Она даже не помнила, в какой момент и где потеряла сознание после своего отчаянного бегства. Ей нужно немедленно вернуться в свое время, втайне от Сакамото. Йоричи сможет быстро подлатать ее, брат всегда был хорош в медицине, и тогда Кайя совершит еще один прыжок, чтобы довести до конца начатое. У нее не было выбора. Да, сейчас она просто… — Эй! Ты там сознание потеряла, или что? — совсем уж обеспокоенно окликнул ее все тот же голос, что продолжал бесконечно звучать где-то на фоне. Кайя замерла, выныривая из своих лихорадочных мыслей, и опасливо открыла глаза, с недоверием вновь утыкаясь взглядом в маячившее над ней хмурое лицо. Длинные каштановые волосы, собранные в неряшливый пучок на затылке. Напряженно сведенные к переносице густые брови. Сжатые в тонкую полосу побледневшие губы. И эти глаза, слишком зеленые — как свежая, чистая листва весной. Почему-то ее галлюцинация упорно не исчезала, продолжая буравить ее мрачным и настороженным взглядом. — Так, ладно, я звоню в скорую, — решительно кивнул сам себе плод ее воспаленного воображения, и Кайя, прежде чем сообразила, что делает, судорожно перехватила его крепкое предплечье, не давая подняться. — Никакой больницы! — с нажимом воскликнула она. Вернее, хотела воскликнуть — в реальности из ее рта вырвались лишь какие-то хриплые, скрежещущие звуки, мало похожие на ее голос. Кайя непроизвольно сдавила пальцами его запястье. Твердое. Теплое. Выступающая косточка на кисти упирается в сгиб ее мизинца. Под большим пальцем уверенно бьется под кожей чужой пульс. Слишком реальное ощущение. Не доверяя самой себе, Кайя слабо прошелестела: — Ты что… ты настоящий? Парень секунды три глядел на нее недоуменно, хлопая округлившимися глазами, после чего его брови взлетели на лоб, а губы растянулись в широкой, мальчишеской ухмылке. На его правой щеке от этой улыбки появилась легкая ямочка, на которую Кайя почему-то заторможенно уставилась, будто зависнув. — А что, не похож? — хмыкнул парень, и в его голосе прозвучали озорные нотки. Кайя неодобрительно нахмурилась, раздраженная его неуместным весельем. Кто он такой вообще? И что делает рядом с ней? А самое главное… — Где я? — натянуто спросила она, порываясь приподняться, но мир тут же поплыл перед глазами, поверхность, на которой она лежала, закачалась, как лодка посреди штормового моря, и Кайя поспешно закрыла рот, опасаясь, что теперь из него могут выйти не только слова. Неизвестный парень аккуратно коснулся ее плеч, мягко подталкивая назад, на подушку — Кайя только сейчас сообразила, что лежит на кровати. А сама кровать стоит в тускло освещенной и скудно обставленной комнате. Со своего места она хорошо видела стол, загроможденный самой разнообразной фототехникой, проявочными пленками и стопками фотографий. — У меня дома, — ответил ей парень, тем не менее, ничего этим не прояснив. — Не понимаю… — едва слышно простонала Кайя, зажмуривая глаза и пытаясь справиться с проедающей виски мигренью. — Прекрасно разделяю твои чувства, — с готовностью прозвучал над нею все тот же глубокий голос, пропитанный настороженной иронией. — Не каждый день возвращаешься домой и находишь у порога бессознательную избитую девушку. Так я еще с девчонками не знакомился. — А мы с тобой и не знакомы, — прошелестела в ответ Кайя, еще сильнее жмуря глаза. Под веками завихрились красные пятна. — Ну, это легко исправить, — беспечно отозвался парень. Матрас под Кайей прогнулся сильнее — видимо, он поменял позу. — Мое имя Мару Хитоши. А тебя как зовут? Кайя неохотно открыла глаза и устремила на парня мрачный, тяжелый взгляд. Он смотрел в ответ спокойно и миролюбиво, слегка прищуривая эти невозможно-зеленые глаза. — Ты всегда тащишь к себе домой незнакомых избитых женщин вместо того, чтобы просто вызвать скорую, Мару Хитоши? — поинтересовалась Кайя сочащимся подозрением и сарказмом голосом. — Нет, — бесстрастно ответил ей нежданный знакомый. — Только тех, кто связан с якудза. С этими словами он очень осторожно коснулся пальцем шрама на запястье вмиг окаменевшей от напряжения Кайи. Там, на коже, которой он сейчас касался, когда-то была вырезана эмблема клана Мори-кай; впоследствии рана зарубцевалась, оставив после себя бледный шрам. Тавро собственника на ее теле. Обычные люди понятия не имели, кому принадлежит эта эмблема, а в 1984-м году, где Кайя сейчас и находилась — и подавно. Да кто такой этот Мару? — Откуда тебе известно значение этого символа? — напряженно, сквозь зубы процедила Кайя, не сводя с парня цепкого взгляда. — Да я вообще много чего знаю, — ухмыльнулся Мару одним уголком рта и небрежно повел плечом. — Работа такая, знаешь ли. «В тот момент я восприняла его слова, как простое бахвальство, но Мару вовсе не приукрашивал правду. Он несколько лет был военным фотографом, а получив травму на одной из миссий и вернувшись домой, в Японию, стал фотографом-криминалистом. Работая на полицию, он действительно знал очень много о преступном мире, и о кланах якудза в том числе. Поэтому не было никакого смысла скрывать от него, кто я такая на самом деле. Восстанавливаясь после ранений, в его доме я провела неделю, которая полностью перевернула мою жизнь. В какой-то момент я просто начала эгоистично оттягивать тот миг, когда мне придется вернуться назад, в свое время. Но остаться с Мару надолго я не могла. Не имела права. Меня ждал брат. Вернувшись в настоящее, мне удалось убедить Коджи Сакамото в том, что я не смогла переместиться назад из-за полученных ранений, а затем я поделилась с Йоричи всем, что случилось со мной в этом прыжке. И после этого… я просто не смогла справиться с собой. Брат помог мне. Втайне от нашего хозяина, я возвращалась в 1984-й год снова и снова. Никогда еще я не была так благодарна богам за то, что моим триггером был мой самый родной человек на всем свете, безоговорочно поддержавший меня. Я рассказала обо всем Мару, призналась ему, каким даром обладаю. Поверил он, конечно, не сразу, однако, со временем убедился, что я сказала ему правду. Он стал моим убежищем. Моим спасением. Моей тихой гаванью в чужом времени, где я всегда могла укрыться от штормов собственной непростой и опасной жизни. Когда я узнала, что беременна, то испытала одновременно самый большой ужас и самое глубокое счастье, какое только может быть доступно человеку. Мару и я создали новую жизнь, но я по-прежнему была подконтрольна Мори-кай. Коджи Сакамото никогда не отпустил бы меня, не только потому, что ни за что не расстался бы с таким ценным ресурсом, как межвременной прыгун. Его нездоровые, слишком сильные чувства ко мне затмевали его разум. И поэтому мы с братом предприняли отчаянный, рискованный шаг. Мы сбежали из Мори-кай. Йоричи убедил меня отправиться в 1984-й год, назад к Мару, и скрываться там столько, сколько позволили бы мне законы межвременных перемещений. Пересечься с самой собой в том времени у меня почти не было шансов: в том году мне было всего десять, и мы с Йоричи и нашими родителями ютились в одном из неблагополучных районов Киото. Я провела в прошлом вместе с Мару несколько месяцев, ставших самыми счастливыми и драгоценными в моей жизни. Мы с твоим отцом так ждали тебя, Мирай. Ты была нашим самым драгоценным сокровищем… Но беда все же настигла нас. В один ужасный день я почувствовала, что с моим братом случилось что-то страшное. Причина ли этого в том, что мы с Йоричи близнецы, а не только связанные друг с другом прыгун и триггер, я не знаю, но, даже находясь в прошлом, я почувствовала: его жизнь под угрозой. Поэтому я, несмотря на беспокойство и протесты Мару, вернулась назад в настоящее, чтобы убедиться в его безопасности. И там меня ждал самый страшный удар. Мори-кай удалось разыскать Йоричи. Мой брат был на грани смерти после пыток, которым подверг его обезумевший Коджи Сакамото в своем больном желании вернуть меня. Он сломал не только его тело, но и разум: с помощью бывшего наставника Йоричи, обучавшего его секретным ментальным техникам, Сакамото удалось вытянуть из памяти моего брата все воспоминания о том, куда и к кому я сбежала. И тогда, угрожая мне смертью Йоричи, Сакамото приказал мне вернуться в прошлое и убить мужчину, которого я любила. Которого я предпочла ему. Которого он ненавидел всей своей черной душой. Это был самый ужасный выбор в моей жизни — на тот момент. Но, хвала всем богам, делать его мне так и не пришлось. Благодаря связям Мару в полиции — и не только, — нам удалось провернуть самую рискованную авантюру из всех возможных. Мы инсценировали его смерть. Мару сменил имя, документы — изменил свою личность и свою жизнь. Это заставило Сакамото поверить в то, что я выполнила его приказ, и отпустить Йоричи. Но платой за жизнь Мару стала наша с ним разлука. Мы больше не могли быть вместе. Я вернулась в настоящее, зная, что больше никогда не увижу твоего отца. Ты оставалась лучиком света и надежды под моим сердцем, но теперь и тебе тоже грозила опасность. Я боялась того, на что может оказаться способен Коджи Сакамото в желании уничтожить мои чувства к мужчине, который — в его собственных глазах, — занял его место в моем сердце. Я обязана была спасти тебя. Сделать так, чтобы этот монстр никогда до тебя не добрался. И поэтому, Мирай… поэтому я вынуждена была сделать то, что сделала. Мне пришлось расстаться с тобой сразу же после твоего рождения. Йоричи помог мне спрятать тебя. Моя душа каждый день обливается кровью и рвется на части от осознания того, что я оставила тебя с чужими людьми в захудалом детском доме. Я все еще связана оковами Мори-кай, и для тебя безопаснее будет оставаться вдали от меня. Но я клянусь тебе, моя родная: я сделаю все возможное и невозможное, чтобы снова быть с тобой. Чтобы видеть, как ты взрослеешь и становишься прекрасной женщиной. Ради тебя я пойду на все, разорву любые цепи, пожертвую самой своей душой, чтобы вновь найти тебя, прижать к своей груди и больше никогда, никогда не отпускать. Я не могу рисковать, пытаясь разыскать Мару — Коджи Сакамото уверен, что он мертв, и я не прощу себе, если из-за меня он найдет его. Пока ты и твой отец в безопасности, я могу быть сильной. Могу выстоять и пройти через любые испытания, чтобы в конце концов освободиться и найти тебя. Я пишу это письмо на тот случай, если судьба окажется слишком жестокой, и моя жизнь оборвется раньше, чем я смогу выполнить все задуманное, раньше, чем я смогу вырваться из темницы, которую возвел вокруг меня седьмой глава Мори-кай. Я пишу это письмо для тебя, Мирай, но в моем сердце живет надежда, что тебе никогда не придется его прочитать. Я верю, что ты вернешься ко мне. Верю, что впереди нас с тобой ждет светлое будущее. И я буду бороться за это будущее, до последней капли крови, даже когда во мне не останется сил. Ведь ты сама — символ этой веры, Мирай, моя надежда и мое будущее. Мое сердце всегда будет болеть о тебе и любить тебя так, как способно любить только сердце матери. Чтобы ни ожидало нас в завтрашнем дне, я молю всех богов о том, чтобы к тебе этот грядущий день был благосклонен. Моя любовь к тебе никогда не умрет, даже если меня самой не станет на свете. Будь счастлива, моя Мирай». Прижимая к сердцу этот пожелтевший клочок пергамента, Мирай сквозь собственную кожу чувствовала, как полыхает внутри нее совершенно новая боль, которой никогда прежде не было в ее жизни. Слова, написанные этим ровным, аккуратным почерком, отпечатались на самой сетчатке ее глаз и прожигали их — бесконечно катившиеся по щекам слезы не могли остудить и унять это невыносимое жжение. Мирай бережно прижимала к груди, рвано вздымающейся от приглушенных всхлипов, этот драгоценный листок бумаги, к которому много лет назад прикасалась рука ее матери, и так отчаянно желала почувствовать это теплое прикосновение на собственной коже, отнять его у бумаги и забрать себе, ведь оно принадлежало ей по праву. Вот только его никогда не будет. Этого касания, такого необходимого, такого бесценного — никогда не будет в ее жизни. В душе рвалось что-то тонкое, хрупкое и нежное, от осознания, что, выводя эти слова на бумаге, Кайя была полна веры и надежды — на будущее, на свободу, на любовь. На жизнь. Она не знала, что совсем скоро останется лишь светлым воспоминанием в душе ее брата и отравленной раной — в гнилом сердце ее мучителя. Мирай тихо всхлипнула, прижимая письмо к потрескавшимся, искусанным губам, вдыхала едва заметный запах старой бумаги, отчаянно пытаясь различить в этом ускользающем аромате хоть что-то, что могло бы стать ее собственным воспоминанием о женщине, подарившей ей жизнь. Кайя так надеялась, так желала, чтобы эта жизнь была счастливой. Она не знала, с какой пугающей точностью ее дочь повторит ее собственную судьбу, оказавшись пленницей в темнице того же дьявола, и так же найдя спасение в другом времени, в сердце полюбившего ее мужчины. Но теперь у нее был шанс переписать эту страшную судьбу, разломать пленившую ее клетку и вырваться на волю. Ради себя самой и ради нее, так и не узнавшей пьянящий вкус свободы. Перечитав письмо во второй, а затем и в третий раз, Мирай захлебнулась слишком густым воздухом, застрявшим в ее легких от пронзившей насквозь отчаянной мысли. Она должна была узнать, убедиться, сейчас же… Подгоняемая новой лихорадочной энергией, Мирай неловко поднялась на разъезжающиеся ноги и помчалась на кухню, где ждал ее новый приемный отец. В голову вдруг хлынуло внезапное осознание того, что они с Йоричи действительно родные, связаны кровными узами, и Мирай сдавленно всхлипнула, оглушенная болезненным счастьем от одной этой мысли. Ведь он ее родной дядя. Все это время Йоричи действительно был ее семьей. Она нашла его сгорбившимся за столом и, когда Йоричи поднял голову, увидела дорожки слез на его щеках под покрасневшими глазами. Он вдруг поднес руку ко рту, словно на миг ему стало слишком больно смотреть на нее. Мирай не задумывалась о том, как выглядит в этот момент; не думала о том, что перед ее бывшим учителем стоит сейчас маленькая копия его погибшей сестры, с детским заплаканным лицом и таким старым взглядом. Все еще судорожно прижимая к сердцу драгоценное письмо, Мирай выпалила на одном дыхании, захлебываясь словами: — А что с моим папой, Йоричи? Что с Мару Хитоши? Вы знаете, где он может быть? Где его… — Мирай, — оборвал Йоричи поток ее взволнованного лепета, и груз ее собственного имени, сорвавшегося с его губ тяжелым камнем, потянул ее на самое дно печального понимания. — Мне очень… очень жаль. Мирай дерганно качнула головой, крепче сжимая в дрожащих пальцах письмо, будто черпая силы из этой пожелтевшей бумаги, сухо шмыгнула носом. Облизнула высохшие губы, поджала их, пытаясь проглотить колючие шипы, впившиеся в пережатое спазмом горло. Бесповоротность и эта страшная, безоговорочная окончательность в голосе Йоричи легли на ее плечи неподъемной тяжестью, грозившей вот-вот расплющить ее. Слишком мучительным оказался переход от робко вспыхнувшей в ней надежды к обреченной, холодной пустоте, что ледяными, мертвыми руками пробиралась в ее живую душу. — Как он… — хрип, вырвавшийся из ее горла, вынудил Мирай замолчать, но она тут же сделала новую попытку: — Как они оба… — Я расскажу, — таким же севшим, выцветшим голосом тихо проговорил Йоричи. Он протянул ей руку, и Мирай медленно подошла, ни на миг не выпуская из пальцев сокровенное письмо, тихо села на стул напротив него. — Твой отец… сумел разыскать мою сестру, — медленно начал свой рассказ Йоричи, с мучительной осторожностью подбирая слова. Каждый звук, слетавший с его губ, казалось, раздирал в кровь его горло — настолько рвано звучал его голос. — И шпионы Коджи Сакамото, тайно следившие за любыми передвижениями Кайи по его приказу, выследили ее, когда она отправилась на встречу с ним. Она лишь хотела… Кайя хотела убедить его больше не пытаться связаться с ней. Это было слишком опасно для нас всех. Но решение увидеться с Мару стало самой… самой страшной ошибкой. Я пытался скрыть факт их встречи, как только мог. Но всех моих усилий все равно оказалось недостаточно. Сакамото обо всем узнал. Мирай, не решаясь сделать вдох, чтобы не пропустить ни единого из слов своего дяди, в которых сейчас сконцентрировался весь ее мир, напряженно проследила за движением его пальцев, которыми Йоричи неосознанно прикоснулся к скрытому растянутым регланом боку. Она не знала, что там, под тканью, прячется уже побледневший от времени шрам от пули. Но Йоричи помнил, будто наяву, как эта… … пуля прогрызла себе дорогу через его кожу и мышцы, зарываясь в плоть и причиняя нестерпимую муку. Жесткая рука грубо ухватила за волосы, приподнимая его голову над полом и срывая новый стон с потрескавшихся губ. Его очки упали на асфальт рядом с ним, и одно стекло тут же треснуло. — Ты забыл, кому обязан жизнью, неблагодарный отброс? — злобно прошипел Коджи Сакамото в ухо тяжело дышащего от боли Йоричи, еще сильнее потянув за волосы, будто хотел содрать с парня скальп. — Забыл, кто спас тебя и твою сестру от смерти, когда вы оба едва не подохли в той перестрелке между двумя кланами, как подохли ваши родители? Забыл, кто вытащил с того света Кайю, когда она отдала тебе слишком много своей крови, чтобы спасти твою жалкую жизнь после ранения в той бойне? Я напомню тебе. Это сделал я. Я забрал вас обоих в Мори-кай, когда вы остались на улице, потеряв дом и родителей. Я отдал Кайе свою кровь, чтобы спасти ее, когда она умирала, спасая твою жизнь. Я приблизил вас обоих к себе, став главой Мори-кай. А что сделал ты, Такаяма? Лишь предавал меня. Я простил твое прошлое предательство, но в этот раз я уже не буду таким великодушным. Сейчас мы навестим твою сестру и этого ублюдка, который посмел положить на нее глаз и обрюхатить ее. Который забрал ее у меня. Сегодня я раз и навсегда докажу твоей сестре, что она моя. Агония, разливавшаяся в истерзанном теле Йоричи, даже близко не могла сравниться с тем ужасом, который вызывали в нем слова Коджи Сакамото, совершенно обезумевшего от ревности и ярости, полностью утратившего контроль над собой. И он ничего не мог сделать, не мог предупредить сестру, не мог спасти ее. Йоричи из последних сил цеплялся за ускользающее сознание, когда Сакамото привез его, истекающего кровью, в старый лесничий домик, где скрывался Мару Хитоши. Йоричи раньше видел возлюбленного своей сестры лишь на черно-белой фотографии, которую они сняли в 1984-м году, когда Кайя еще была с ним. Молодой парень с этого снимка изменился, став старше и серьезнее: прошедшие тринадцать лет и жизнь в бесконечных бегах оставили свой отпечаток на его лице, — но Йоричи все равно сразу же узнал его. Что чувствовала Кайя, вновь увидев любимого после трехлетней разлуки? Именно столько времени прошло для нее с того страшного дня, когда она вернулась из прошлого, соврав Сакамото о смерти Мару. Именно столько времени прошло с тех пор, как они с сестрой тайно доставили новорожденную Мирай в далекий, никому не известный приют. Но для Мару времени прошло куда больше. Он провел в разлуке с любимой женщиной и дочерью долгие, слишком долгие тринадцать лет. Когда Кайя видела Мару в последний раз, ему было двадцать три года. Одного взгляда на лицо своей сестры, в ее болезненно мерцающие глаза, хватило Йоричи, чтобы понять: она даже не видит перемен в облике повзрослевшего на тринадцать лет возлюбленного. Она видела лишь его, до самой глубины его души, а до внешней оболочки сестре не было дела. Она любила его. Как же сильно она его любила. Настолько сильно, что, не задумываясь, оттолкнула Мару с пути выпущенной из пистолета Сакамото пули. Все замедлилось в этот момент, мир остановился и выплюнул из себя Йоричи, который чувствовал эту пулю, насквозь пробившую сердце его сестры так, словно она разорвала его собственное. В этой страшной бесконечности он смотрел и смотрел на смерть единственного близкого человека, остававшегося в его жизни; родственная душа, пришедшая в этот мир вместе с ним, уходила без него, в одиночестве, бросая его одного в водовороте боли, в которой Йоричи тонул, бесконечно тонул, глядя, как стекленеют синие глаза, с самого рождения бывшие зеркальным отражением его собственных. Он не понимал, почему его сердце все еще продолжает биться. Как могло оно биться, если второе — затихло? Их сердца всегда бились в одном ритме, даже в утробе их матери. А теперь Йоричи слышал лишь эту мертвую, пустую тишину. Эта тишина оглушала его, вибрировала в барабанных перепонках, и он даже не услышал животный рев Коджи Сакамото, не услышал грохот нового выстрела, которым обезумевший от содеянного глава Мори-кай в один миг оборвал жизнь своего соперника, бросившегося на него раненым зверем в попытке отобрать оружие, убившее любовь всей его жизни. Все вокруг перестало существовать. Все — кроме боли, заживо пожиравшей растерзанную душу. Йоричи хотел бы умереть. Желал небытия, что вновь соединило бы его с погибшей сестрой и освободило из этого бесконечного пекла, в котором они так долго были заперты. Но смерть теперь стала слишком большой роскошью для него. Потому что перед Йоричи стояла самая важная задача, на выполнение которой он готов был положить всю свою жизнь. Защитить дочь Кайи. Его племянницу. Его родную кровь. Мирай смотрела на своего дядю широко распахнутыми глазами, больше не чувствуя слез, что продолжали тихо струиться по ее щекам. Они исходили из самой ее души, омывая солью эту общую боль, что сейчас соединила ее с бывшим учителем. Йоричи замолчал, не глядя на племянницу; взгляд его воспаленных, покрасневших глаз был устремлен на его переплетенные на столе пальцы, стиснутые так сильно, что костяшки напряглись и побелели. Натужно сглотнув, Мирай машинально провела пальцем по листу бумаги, будто ища в нем утешения, затем облизнула соленые от слез губы и тихо спросила: — Значит, вы остались в Мори-кай, потому что были обязаны жизнью Коджи Сакамото? — На мне действительно лежал долг перед ним за спасенную жизнь — свою, но большей степенью за жизнь Кайи. Он действительно спас нас, когда мы оказались в неправильном месте в неправильное время. В перестрелке между двумя кланами якудза погибли наши родители, а я сам был тяжело ранен. Сакамото сперва отправил нас к местному лекарю, державшему подпольную клинику, где Кайя отдала мне слишком много своей крови. Тогда я и стал ее триггером. Там же Сакамото нашел нас вновь, когда битва закончилась. Мы с Кайей оба были едва ли не при смерти. Если бы он не забрал нас тогда, ни один из нас не выжил бы. А потом он узнал о даре Кайи. Очень часто я думал, что, может быть, нам было бы лучше умереть еще тогда. — Йоричи вдруг поднял глаза и устремил на Мирай такой теплый, ласковый взгляд, что от этого слезы с новой силой заструились по ее щекам. — Но не теперь. Теперь я не думаю так. Все действительно было не зря. Ведь ты сейчас передо мной, Мирай. — С этими словами он протянул руку и заботливо, по-отечески заправил ей за ухо выбившуюся из хвоста прядь. — Но в Мори-кай я остался по иной причине. Я должен был защитить тебя. Мирай нахмурилась, вглядываясь в лицо бывшего наставника, а Йоричи накрыл теплой ладонью ее холодные пальцы, судорожно сжатые на письме Кайи. — Сакамото не знал, что ты жива, — тихо пояснил он. — Был уверен, что дочь Кайи родилась мертвой. И моим долгом было проследить, чтобы он никогда не узнал о тебе. Именно поэтому я остался в клане. Чтобы быть как можно ближе к самому страшному врагу и вовремя обращать его глаза в другую сторону, когда он подбирался слишком близко к правде о тебе. Но в конце концов… — Йоричи сделал тяжелый, глубокий вдох, чуть крепче сжимая в своих пальцах подрагивающую ладошку Мирай. — В конце концов Сакамото получил отчет от одного из агентов, занимавшихся поиском потенциальных прыгунов для клана. Отчет о тебе. Он не был первым — предыдущий я успел перехватить. Тогда и понял: дар моей сестры перешел к тебе. Все последующие наводки, способные указать на тебя, я успешно скрывал, но тот роковой отчет все же попал в руки главы Мори-кай. И, едва увидев твою фотографию в этом досье, Сакамото начал подозревать, в чем тут дело. — Йоричи протянул свободную руку и большим пальцем аккуратно вытер влажные дорожки слез на лице девочки. Улыбнулся ей печально. — Видишь ли, Мирай, ты удивительно похожа на свою мать. Вылитая маленькая копия. Сакамото лично занялся расследованием, и я не смог помешать ему заполучить образцы твоей крови из медицинского архива по всем детям этого приюта. А дальше был тест ДНК, показавший, что ты — действительно дочь Кайи. Я понимал, что после этого уже никак не смог бы помешать Сакамото забрать тебя. Поэтому я видел лишь один выход: оставаться в Мори-кай и дальше, пытаясь защищать тебя, насколько это было бы в моих силах. Но потом… — Потом я сбежала из приюта, — медленно продолжила Мирай мысль бывшего наставника, серьезно глядя в его глаза. — Люди Сакамото вернулись ни с чем. Йоричи единожды кивнул головой, не разрывая этот напряженный зрительный контакт между ними. — И в этом я увидел знак. Шанс на то, что возможность все исправить еще не утеряна окончательно. Сакамото был в бешенстве из-за этого провала, пустил все ресурсы клана на твои поиски — именно поэтому я смог сбежать. Сакамото было просто не до меня. Рен присоединилась ко мне, зная о том, кто ты такая и кем мне приходишься. Нам удалось скрыться с радара Мори-кай и залечь на дно. А затем взяться за поиски, моля всех богов, чтобы мы смогли разыскать тебя прежде, чем это удастся Сакамото. — Йоричи помолчал немного, затем слабо усмехнулся одним уголком рта, едва заметно дернул плечом. Закончил тихо и хрипло: — И вот мы здесь. Мирай закусила губу, пытаясь не расплакаться вновь. Слишком много эмоций обуревало ее в этот момент, они зудели под ее кожей, заставляя мелкую дрожь волнами разбегаться по ее телу. — И вот мы здесь, — едва слышным эхом откликнулась она, отвечая Йоричи копией его же кривой усмешки. А он просто притянул ее к себе, заворачивая в тепло своих надежных рук, такое знакомое Мирай. В его руках она всегда находила такие нужные ей крохи безопасности, они всегда давали ей ту молчаливую поддержку, которая помогала ей противостоять всем ужасам той другой, не сбывшейся жизни. Будто услышав ее мысли, Йоричи прошептал в ее волосы: — Когда ты рассказала о том, что успела пережить в той другой ветке реальности, Мирай… Мне так жаль. Прости, что я не смог уберечь ту тебя от этой ужасной судьбы. — Но вы уберегли, Йоричи, — прошептала Мирай в его плечо, плотнее вжимаясь лицом в мягкую ткань его реглана, вдыхая такой знакомый, успокаивающий запах. — Вы саму мою душу уберегли одним тем, что всегда были со мной. — Тот я, которого ты помнишь, должен был сбежать и забрать тебя с собой, — упрямо ответил Йоричи, мотнув головой и еще крепче прижав к себе подрагивавшую девочку. — Нет, — грустно возразила Мирай, закрывая глаза. — Сбежать сейчас вместе с Рен у вас получилось, потому что Сакамото так и не заполучил меня. Но в той реальности, которую помню я, шансов на побег у нас попросту не было. Без… — она запнулась, на миг зажмуривая глаза в попытке отогнать знакомую боль, царапнувшую когтями сердце. — Без сторонней помощи сбежать из клана всем вместе для нас было невозможно. Сакамото обязательно нашел бы нас. — Она глубоко вздохнула, чувствуя пальцы Йоричи в своих волосах, так ласково перебиравшие каштановые пряди. — Но теперь все будет по-другому. Вместо ответа Йоричи лишь обнял ее еще крепче, пряча лицо в ее волосах. По мелкому подрагиванию его плеч Мирай поняла, что он плачет, и сильнее прижалась к нему, молчаливо разделяя его боль и сожаления. Такими их и застала вернувшаяся Рен. Застыла на пороге, настороженно разглядывая заплаканных и обнимающихся «мужа» с «дочерью», почесала растерянно затылок. — Я что-то важное пропустила? — вздернула она одну тонкую бровь. — Нет, — хриплым голосом ответил ей Йоричи, продолжая гладить по спине Мирай, тихо улыбавшуюся сквозь слезы в его плечо. — Ты ничего не пропустила, Рен. Все важное у нас только впереди.

***

Ни на одном месте они не задерживались дольше двух месяцев. Самым безопасным вариантом было бы вообще уехать из страны, но такой возможности у них не было — для этого понадобилась бы помощь некоторых не в меру саркастичных, но дружественно настроенных криминальных элементов, располагающих частным самолетом и расторопным младшим братом, а без таких знакомств светить документами (даже фальшивыми) в аэропортах было слишком рискованно. Поэтому Мирай, Йоричи и Рен переезжали с места на место, снимая дешевые квартиры с минимумом возможных соседей, и старались привлекать к себе как можно меньше внимания. В таком ритме жизни прошло без малого два года — Мирай даже не заметила, как быстро пролетело это время. Ее физическому телу уже исполнилось девять, но в школу она не ходила — слишком опасно. Не в меру любопытным соседям они привычно скармливали отговорку о домашнем обучении. С сознанием Мирай тоже происходили метаморфозы, поначалу бывшие незаметными даже для нее самой. В ней словно жили две личности, обладающие двумя разными наборами воспоминаний. Одной из них была девятилетняя девочка, не по годам серьезная и молчаливая. Второй — застрявшая в памяти этой девочки женщина, запечатанная в сознании ребенка. Долгое время Мирай не разделяла эти две личности внутри себя: пускай и обладавшие таким разным жизненным опытом, они обе составляли единую Мирай, со всеми воспоминаниями и чувствами, принадлежавшими каждой из них. Но со временем воспоминания о ее прошлой жизни словно покрылись хрустальной коркой чистейшего льда. Запечатались внутри ее памяти застывшим в янтаре мотыльком. Они никуда не делись, эти воспоминания, не исчезли и не стерлись, но — словно бы выцвели, стали прозрачными и тусклыми. Иногда Мирай казалось, что она просто почему-то помнит жизнь, прожитую совсем другим человеком. Жизнь, полную событий и чувств, от которых болезненно сжималось и кровоточило ее сердце. Чужую жизнь, для воспоминаний о которой она стала хрупким сосудом, вечным свидетелем и хранителем. Мирай научилась закрывать эту память в дальнем уголке своего разума. Она всегда чувствовала ее — эту непрожитую жизнь, поселившуюся призраком в ее сознании, — но сумела не дать ей пролиться кровавыми чернилами на чистый лист ее новой реальности. Возможно, это было своеобразной попыткой ее психики защититься от этих воспоминаний и дать ей хотя бы крошечный шанс на то, чтобы действительно проживать эту новую жизнь, выстраданную ценой таких испытаний и потерь. Жившие внутри Мирай воспоминания стали ее самой сокровенной тайной. Ночами она вынимала их из потайной шкатулки ее сшитой из разрозненных лоскутов памяти и разглядывала, всматривалась в них до рваных дыр в душе, и спрашивала саму себя, действительно ли она могла пройти через настолько страшные вещи — и выжить. Остаться целостной. Остаться собой. Эти воспоминания были мучительными. Они болели, как болит незажившая, воспаленная рана. И поэтому Мирай внутри своей головы бережно накрывала мягким саваном эти измазанные в крови и горечи воспоминания; и поэтому хоронила их глубоко, на самом дне своего сознания, надеясь, что так они получат заслуженное упокоение и отпущение грехов. Но были и другие воспоминания, которые Мирай хранила с трепетным благоговением. Воспоминания о детских пластырях с динозаврами. О черных бусинах браслета на запястье. О бриллиантах звезд в ночном небе темных глаз. О запахе цветочного кондиционера, пряных полевых трав и дыма от летнего костра. О его голосе. О его прикосновениях. О его любви к ней. О ее любви к нему. О горечи пепла на ее губах. О нем. Мирай запрещала себе даже думать о том, чтобы попытаться найти его. Она должна была отпустить Манджиро. Не имела никакого морального права пытаться вернуть его себе — так она считала. Его свобода досталась ему — им обоим, — слишком тяжелой, слишком страшной ценой, чтобы она могла позволить себе вновь вторгнуться в его жизнь и рискнуть его будущим. Что хорошего принесло Манджиро знакомство с ней? Мирай продолжала задавать себе этот вопрос, лежа без сна долгими ночами, когда ожившие воспоминания о ее прошлой жизни обретали неистовую силу и насквозь пропитывали собою ее разум. Из-за нее он едва не погиб в раннем детстве. Из-за ее крови оказался подвержен действию страшного временного парадокса, изломавшего его судьбу. Из-за нее окончательно обезумел от ревности и зависти Харучиё Санзу, в итоге ставший причиной еще одной из смертей Манджиро, слишком многочисленных для одной души. Мирай слишком сильно любила его, чтобы позволить своему эгоистичному желанию быть с ним вновь поставить его под угрозу. Она уверилась в мысли, что ее присутствие в жизни Манджиро принесет ему лишь вред, и позволила этому печальному, смиренному убеждению прочно обосноваться в ее разуме и сердце. Однажды, той последней ночью, что они провели вместе в их несбывшемся общем будущем, Манджиро признался Мирай, что готов был уйти из ее жизни — неважно, сколько боли это причинило бы ему самому, — когда решил, что без него она будет в большей безопасности, чем с ним. И той же ночью, вглядываясь в черты любимого лица в уютном свете зажженной свечи, Мирай спрашивала себя, как поступила бы, окажись сама в такой ситуации. Если бы их роли поменялись, и это он ничего не помнил о ней, он жил обычной, спокойной жизнью, без боли и страха, жизнью, которой он заслуживал, как никто другой? Что, если она знала бы, что своим вмешательством и присутствием только разбередит его душу? Что, если знала бы, что своим появлением может лишь втянуть его в новые проблемы? И сейчас Мирай знала ответы на те свои вопросы. С этим знанием она умирала изнутри. Но Мирай готова была отпустить его. Она повторяла себе это вновь и вновь. Его счастье и его покой — единственное, что имело значение. Если ее разорванная болью душа была платой за это — пускай. Мирай без раздумий заплатила бы эту цену. Этого было достаточно для нее. Должно было быть достаточно. Просто знать, что Манджиро жив. Знать, что он не расстанется с друзьями, пожертвовав самой своей душой ради их безопасности. Знать, что теперь его судьба не свернет с назначенного пути. Что он сможет наконец стать счастливым. Без нее — но ведь он ее больше и не знал. А когда не знаешь, что что-то потерял, то от этого не может быть больно. …так ведь?

***

Участившиеся головные боли стали первым звоночком, намекнувшим Мирай, что она вновь приближается к переломному моменту своей жизни. Ей было девять лет в том несбывшемся прошлом-будущем, когда способность самостоятельно перемещаться во времени окончательно ее покинула. И каждый раз, просыпаясь среди ночи от резких приступов нестерпимой мигрени, Мирай все больше убеждалась в том, что в ее новой реальности это событие, похоже, останется неизменным. И Мирай ждала этого момента, стремясь к нему всей душой. Готова была терпеть даже это ужасное самочувствие — ее теперешние головные боли все равно не шли ни в какое сравнение с той агонией, которую она ежедневно испытывала, когда проходила через все это в прошлый раз. Мирай готова была стерпеть и бóльшую боль, лишь бы наконец-то лишиться дара, ставшего одновременно ее благословением и проклятием. Ей виделось в этом долгожданное избавление, освобождение, своеобразное завершение бесконечного цикла, в котором она так долго была замкнута. Для Мирай ее дар оставался одной из ниточек, связывавших ее со страшным прошлым в клане якудза. И она ждала, когда эта нить порвется окончательно — ведь именно тогда она сможет почувствовать себя по-настоящему свободной. Мирай не знала, влияли ли на ее самочувствие новые обстоятельства ее жизни — но сейчас угасание в ней дара к прыжкам во времени даже близко не было таким мучительным, как в ее воспоминаниях. Головную боль она вполне могла потерпеть, тем более, что приступы, как правило, случались с ней только ночью. Она решила не беспокоить Йоричи и Рен этими новостями. Приемные родители и так проходили через непростое для них время и бесконечные душевные метания, страшась пробуждающихся в них новых и таких робких чувств, которые ее дядя и бывшая наставница упрямо и категорически отрицали даже перед самими собой. Но Мирай хорошо видела, как меняются их отношения. Говоря начистоту, даже в той, другой жизни, ее время от времени посещали смутные подозрения, что между ее учителем и тренером происходит что-то еще помимо простой дружбы. Видя их взаимную неуверенность и неуклюжесть, Мирай лишь тихо улыбалась себе под нос. Забавно было наблюдать за двумя взрослыми людьми, которые, пройдя через такие жизненные испытания, все равно умудрялись вести себя друг с другом не лучше испуганных подростков. Незаметно для самой себя, Мирай взяла за привычку как можно чаще оставлять их наедине, чтобы приемные родители наконец перестали тянуть кота за хвост и попробовали разобраться в том, что между ними происходит — или сделали так, чтобы это «что-то», наконец, начало происходить. Поэтому одним зимним днем, когда город жил предвкушением близящегося Рождества, Мирай вызвалась сходить в магазин за продуктами, привычно пользуясь случаем, чтобы оставить их вдвоем хотя бы ненадолго. Они почти месяц жили в тихом промышленном районе Киото, следуя ставшей уже такой привычной схеме: если хочешь спрятаться — прячься на видном месте. Затеряться в людном городе было значительно легче, чем в крошечных городишках — в этом они уже успели твердо убедиться. Выходя на улицу, Мирай всегда надевала зеленые линзы, чтобы изменить голубой цвет правого глаза, тем самым скрыв свою самую запоминающуюся черту. Она очень быстро купила все необходимое, поэтому, выйдя из супермаркета, решила возвращаться домой более долгим путем, чтобы дать своим вконец запутавшимся опекунам немного больше времени наедине. Мирай шагала по тихой, почти безлюдной в этот ленивый полдень улочке, щурясь от лучей робкого зимнего солнца, и наслаждалась редкими моментами абсолютной тишины в своем разуме. Она чувствовала себя приятно расслабленной, погрузившись в свои ленивые мысли, неторопливо порхавшие внутри ее головы, ни на чем надолго не задерживаясь. Ей было спокойно. В душе по какой-то необъяснимой причине поселилась такая непривычная для нее легкость. И поэтому звук самого страшного в ее жизни имени, произнесенного хорошо поставленным, равнодушным мужским голосом, подействовал на Мирай подобному вылитому за шиворот ведру ледяной воды, с последующим разрядом тока по всему телу. -… был найден убитым в своем пентхаусе в центре Киото, — заученно и безэмоционально вещал диктор новостей, чей голос доносился из радиоприемника, оставленного на подоконнике маленькой чайной лавки. — Официальной причиной смерти названо огнестрельное ранение. В данный момент активно ведется следствие. Напомним, что господин Коджи Сакамото являлся главой ведущей строительной компании, задействованной во множественных государственных проектах. Представители компании отказываются давать комментарии касательно преемника своего погибшего директора, тем не менее… Шум крови в ушах смял голос диктора, заглушил его, и дальше Мирай не смогла разобрать ни слова. Она просто остановилась посреди тротуара, не замечая, что пакет с продуктами вывалился из ее руки, рассыпая по припорошенному робким снегом асфальту красные яблоки. Все вокруг перестало существовать — кроме этих слов, произнесенных таким равнодушным голосом. Ведь усталый диктор не знал, какая вселенская, неописуемая важность была заключена в событии, о котором он минутой ранее так монотонно и безразлично поведал миру. Коджи Сакамото мертв. Убит в своем пентхаусе — именно там седьмой глава Мори-кай обычно и обитал, когда не находился в поместье в пригороде Киото. Мирай могла поспорить на что угодно, что расследование зайдет в тупик: кланы якудза умели заметать следы. Коджи Сакамото мертв. У него было предостаточно врагов. Тех самых врагов, которых он истреблял руками своей маленькой рабыни, наделенной прóклятым даром. И без нее, без ее умений в его распоряжении, кто-то из этих врагов все же сумел до него добраться. Коджи Сакамото мертв. Он мертв. Его больше нет. Ноги Мирай подкосились, и она упала на колени, не замечая порванных колготок и содранной кожи. Ее голова гудела от лихорадочных, хаотично мельтешащих мыслей, распиравших изнутри черепную коробку. Он мертв. Он никогда больше не найдет ее. Мирай почти наяву слышала треск тех эфемерных оков, что кандалами страха опутывали саму ее душу. Ложный бог, ставший ее самым страшным дьяволом — пал. Коджи Сакамото мертв. А она — жива. Свободна. Теперь уже полностью, упоительно, пьяняще, по-настоящему — свободна. В глазах вдруг потемнело и поплыло, а шум в ушах усилился так резко, будто кто-то до предела выкрутил ручку громкости. Нежданная боль прострелила голову от виска к виску, заставив Мирай ахнуть и сцепить зубы. Впервые уже знакомая ей мигрень началась посреди дня, но, возможно, ее спровоцировало то сильнейшее эмоциональное потрясение, которое Мирай только что испытала. Шум и боль становились все сильнее, заглушали собою ее сознание, напрочь выключая весь окружающий мир. Мысль о том, что она так и не успела добраться до дома, чтобы рассказать эти колоссальные новости Йоричи и Рен, стала последней в сознании Мирай перед тем, как его полностью заполнила темнота беспамятства.

***

Противный механический писк, раздававшийся каждые две секунды, назойливо ввинчивался в барабанные перепонки, крюком подцепляя сознание Мирай и вытаскивая ее в реальность из вязкого небытия. Она разлепила припухшие глаза и впечаталась размытым взглядом в идеально белый потолок. Слегка повернув голову в сторону, откуда доносился действующий на нервы писк, обнаружила его источник: мерзкий звук издавал медицинский прибор, отслеживавший жизненные показатели, который стоял возле соседней койки со спящей на ней незнакомой маленькой девочкой. Понимание заполнило голову, выметая из нее последние остатки окутавшего мысли вязкого тумана. Это же палата. Обычная палата в больнице — вот, где она находится. Игнорируя сильнейшую жажду, превратившую горло в потрескавшийся пергамент, Мирай осторожно приняла сидячее положение и тут же уцепилась пальцами за простыню, непроизвольно накренившись вбок от нахлынувшего головокружения. В отличие от соседки по палате, сама она не была подключена ни к каким приборам. Должно быть, кто-то из прохожих вызвал скорую, когда она потеряла сознание прямо посреди улицы, и ее доставили в больницу. Нахмурившись, Мирай свесила ноги с койки — до пола они не доставали, поэтому пришлось сильнее сползти вниз, — и нашарила возле кровати больничные шлепанцы. Она чувствовала себя абсолютно здоровой — не осталось и следа от былого недомогания. Лишь голову распирало от хаотично мельтешащих в ней мыслей. О Коджи Сакамото. О его смерти. О том, что это значило для ее будущего. Однако зацикливаться на этих размышлениях сейчас было не время. Коджи Сакамото больше нет, но Мирай не знала, что происходит внутри клана после его смерти — даже лишившись головы, дракон все еще оставался опасным. Поэтому она не собиралась задерживаться в больнице — это все еще было слишком рискованно. Нужно было убираться отсюда, и как можно быстрее — не стоило ждать, пока врачи выяснят, кто она такая. Даже Каору Хироми, под чьим именем Мирай жила последние два года, нежелательно было светиться в больницах. Поднявшись на дрожащие, ватные ноги и дав себе полминуты на то, чтобы позволить тающему пудингу в них вновь склеиться в кости, Мирай тщательно осмотрелась вокруг себя, но своей одежды в палате так и не обнаружила. Это проблема: побег из клиники в больничной рубашке и разгуливание по улицам в таком виде в середине декабря были чреваты излишним вниманием, в котором Мирай сейчас совершенно не нуждалась. Опасливо оглядываясь по сторонам, она осторожно выглянула из палаты. В коридоре никого было, пустовала и медсестринская стойка в холле — неслыханная удача. Мирай на цыпочках прокралась к никем не занятому сейчас медсестринскому посту и, перегнувшись через прилавок, с приливом радости обнаружила там несколько сложенных пакетов с одеждой, среди которых оказалась и ее собственная. Утащив нужный пакет, Мирай снова огляделась по сторонам. Заприметив неподалеку дверь в подсобное помещение, она тихонько подошла и подергала ручку. Та поддалась, и Мирай, коротко выдохнув от облегчения, юркнула в эту так удачно оказавшуюся открытой кладовку. Здесь она могла быстренько переодеться и после этого постараться незаметно ушмыгнуть из больницы, пока ее никто не хватился. Мирай не терпелось вернуться домой и поделиться с Йоричи и Рен новостями. Им нужно было обдумать все хорошенько и решить, какими будут их дальнейшие действия после исчезновения угрозы, которую представлял для их маленькой семьи Коджи Сакамото. Внезапно донесшийся до нее голос заставил Мирай настороженно замереть на месте, до половины стянув с себя больничную рубашку. Хорошенько прислушавшись, она поняла, что в коридоре по-прежнему никого нет, а голос доносится сюда через решетку вентиляции в стене — похоже, кладовка соседствовала с чьей-то палатой, где и находился говорящий человек. Продолжив спешно одеваться, Мирай невольно вслушивалась в этот голос — женский, очень мягкий, почти баюкающий. Она поняла, что женщина за стеной читает вслух книгу. Наверное, там тоже лежит ребенок, и посетительница читает ему, чтобы развлечь. Вот только те отрывки, что были слышны Мирай, вовсе не казались сюжетом детской книги. Против воли она начала прислушиваться тщательнее, а затем и вовсе замерла, с нарастающим волнением вслушиваясь в слова. Мирай знала эту книгу. А женский голос продолжал мягко зачитывать такие знакомые ей строчки: «Я думал, что капитан протянет мне руку, чтобы скрепить наш договор. Но капитан руки не протянул. И я мысленно пожалел его. — Последний вопрос, — сказал я, заметив, что этот непостижимый человек готов уйти. — Слушаю вас, господин профессор. — Как прикажете именовать вас? — Сударь, — отвечал капитан, — я для вас капитан Немо, а вы для меня, как и ваши спутники, только пассажиры "Наутилуса"». Мирай слушала с приоткрытым ртом, не замечая, что задержала дыхание. В ее памяти шевельнулись давние, покрытые туманом воспоминания о другой девочке, когда-то давно — так давно! — читавшей эти же строчки мальчику, у которого украли абсолютно все — даже его имя. Новый сварливый женский голос за стеной заставил погрузившуюся в воспоминания Мирай вздрогнуть от неожиданности: — Мисаки, ты снова в этой палате? Опять оставила медсестринский пост — так и выговор от начальства недолго схлопотать. — Сегодня в отделении тихо и спокойно, Митико, — с оправдывающимися нотками в голосе отозвалась женщина, до этого вслух читавшая книгу. — Ничего страшного не случится, если я побуду минут десять с этим бедным ребенком. К нему ведь никто больше не приходит. И мне правда кажется, что он слышит меня, когда я ему читаю. Именно эту книгу — почему-то он реагирует только на нее. У него как будто даже взгляд проясняется, когда я читаю ее ему вслух. — Книжка-то совсем не детская, — с сомнением протянула вторая медсестра, но на следующих словах ее тон ощутимо смягчился: — У него все так же без изменений, да? — Она тяжело, печально вздохнула. — Несчастный ягненочек. Родственники так и не нашлись? — Нет, — удрученно ответила первая медсестра. — С тех пор, как поступил сюда два дня назад, не произнес ни слова. Его разум будто в коме, хотя тело продолжает оставаться в сознании. Если родственников так и не найдут, бедняжку отправят в специализированный приют для детей с особыми нуждами. Вторая женщина шумно вздохнула, печально поцокав языком. — Слыхала, полицейские бились над ним вчера полдня, пытаясь хоть что-то узнать у него — да все бестолку. Мальчик полностью ушел в себя. — Ничего удивительного, после всего, через что он прошел, — голос женщины, до этого с такой мягкостью читавший строки книги, дрогнул, наполняясь возмущенным негодованием. — У меня до сих пор волосы дыбом встают от одной лишь мысли об этом. Подумать только: полицейская облава, следуя анонимной наводке, обнаружила его и еще с десяток детей на заброшенном складе, — она доверительно понизила голос, так что Мирай пришлось подойти ближе к решетке вентиляции и вслушаться в ее слова: — Ходят слухи, что к похищению этих бедняжек причастны якудза. — Боги сохрани, — испуганно пробормотала ее собеседница, но уже через миг добавила: — Поговаривают, склад принадлежал известной строительной компании? Той самой, что занималась возведением офисного центра напротив нашей клиники. Не странно ли, что директор этой компании, господин Сакамото, погиб пару дней назад, и сразу же после этого полиция обнаружила на принадлежащем его фирме складе этих бедных сироток? Вторая медсестра, похоже, собиралась что-то ответить, но ее перебил тихий электронный писк. — Ох, вызов в двести пятую палату, это в другом конце отделения. Идем скорее, с пациенткой оттуда может понадобиться помощь. Затаившись в кладовке, Мирай услышала щелчок двери, затем торопливые шаги — медсестры спешно прошли мимо подсобки. В коридоре снова воцарилась тишина. Мирай продолжала стоять на месте, не решаясь шевельнуться — лишь делала короткие, прерывистые вдохи и нервно сжимала похолодевшие пальцы. Разговор двух медсестер продолжал заевшей пластинкой крутиться в ее мыслях, складывая разрозненные обрывки информации в цельную картину. Неизвестный мальчик, которого доставили в больницу после полицейской облавы на заброшенный склад, принадлежавший строительной компании погибшего Коджи Сакамото, служившей прикрытием для его настоящей деятельности. Мальчик, личность которого так и не удалось установить. Мог ли он… Решительно поджав губы, Мирай приоткрыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Она должна была проверить. Удостовериться. Чувствовала, что не может просто так уйти отсюда после всего услышанного. Пробравшись к нужной палате, Мирай осторожно толкнула незапертую дверь и тихонько прошла внутрь. Остановилась на пороге, во все глаза глядя на сидящего на кровати мальчика. Он выглядел таким маленьким и худеньким в этой просторной больничной рубахе. Костлявые запястья безвольно сложены поверх простыни. С колючим холодком в сердце Мирай разглядела злые, багровые рубцы на его кистях — словно руки его долгое время были туго связаны, и кожа на запястьях сильно воспалилась. Лицо худое, со впалыми щеками, блестящими от влаги — из стеклянных, будто у куклы, карих глаз, казавшихся болезненно огромными, безостановочно катились тихие слезы. Взгляд, пустой и неодушевленный, устремлен в одну точку на покрывале. На бритой голове только-только начинал пробиваться ежик темных волос, — но они еще не могли скрыть выбитую сбоку на его черепе татуировку: графичное изображение песочных часов, заключенных в контур раскрытой ладони. Тошнота волной подкатила к горлу, оставив горечь у корня языка от одного лишь вида этого рисунка, так часто являвшегося Мирай в кошмарах. Эмблема Мори-кай. Тавро хозяина на коже раба. Ее появления в палате мальчик не заметил. Он не шевелился, почти не моргал. Мирай казалось, если она закроет глаза, то даже не почувствует присутствия еще одного живого человека в этом помещении. На тумбочке у его кровати лежала книга — та самая, которую читала ему медсестра. Мирай пару секунд не мигая глядела на обложку, впитывая глазами болезненно знакомое название – «Двадцать тысяч лье под водой». Действительно, совсем не детская книга. Вот только Мирай хорошо помнила двоих детей, которых эта печальная история накрепко связала незримыми узами. Вновь переведя взгляд на мальчика, она с болезненным вниманием всмотрелась в его лицо, на котором застыло неживое, отсутствующее выражение. Он словно был не здесь, оставил на жесткой больничной койке лишь пустую физическую оболочку. Где скиталась его душа, сбежавшая из темницы истерзанного тела? Не высыхающие слезы на его пергаментно-серой коже слишком красноречиво говорили о том, что могло происходить сейчас в разуме этого мальчика, за этими пустыми, стеклянными глазами. Каким ужасам мог Сакамото подвергнуть его и других детей-сэйяку, проданных в Мори-кай в качестве залога мира от вражеских кланов? Отсутствие Мирай в клане нивелировало единственную причину, по которой этот мальчик мог быть по-настоящему нужен и полезен Сакамото. А ненужные вещи — и ненужных людей, — седьмой глава Мори-кай безжалостно растаптывал, превращая в пыль и прах. И сейчас Мирай смотрела в это пугающе отчужденное детское лицо, в пустые карие глаза, скрывавшие в своей глубине страдания, через которые не должна проходить ни одна живая душа. Что могли делать с ним до того, как полиция обнаружила его и других детей? Мирай боялась даже представить себе, через что мог пройти сидящий перед ней мальчик, раз теперь его сознание попросту выключилось, оставив тело, будто беспризорную покинутую скорлупку. Она смотрела в его осунувшееся лицо и будто наяву чувствовала в воздухе запах глициний. Воспоминания оживали в разуме Мирай, пробуждались ото сна, в котором обычно пребывали, защищая ее сознание от памяти, ставшей для нее слишком непосильной. Но память эта никуда не исчезла, не стерлась — лишь потускнела и выцвела, упокоившись на самом дне ее души. И в этих воспоминаниях продолжал жить мальчик, прошедший через ад, который так отчаянно хотел вновь обрести имя. Мальчик, который вырос в мужчину, ставшего самым злобным демоном на службе у ее личного дьявола. Мужчину, который уничтожал ее своей отравленной любовью. Мужчину, который так исступленно искал убежище внутри ее сердца, что не замечал, как раздирает его на кровавые лоскуты, пытаясь завоевать себе место в нем. Мужчину, в которого этот мальчик уже никогда не превратится. В колени будто набили мягкой ваты. С трудом переставляя ноги, Мирай медленно подошла к кровати, не замечая, что по ее собственным щекам теперь тоже беззвучно катятся тихие, горячие слезы. В каждой слезинке отражалось новое воспоминание об этом мальчике, пропитанное горечью и сожалениями. Он не пошевелился, когда она осторожно присела на койку рядом с ним. Тихонько шмыгнув носом, Мирай опасливо закусила губу и медленно потянулась рукой к его застывшему лицу. Помедлив, очень аккуратно коснулась пальцами остывающих слез на его щеках. Кожа мальчика была гладкой и такой холодной — будто мрамор надгробия. Он и сам был надгробием — ребенку, потерявшему собственное имя, и мужчине, который никогда уже не появится на свет. В его будущем больше не было Юджи Хасимото, совершившего слишком много ошибок и преступлений. Теперь его будущее заволакивал туман неизвестности. Но даже эта неизвестность милосердно даровала мальчику с украденным именем то, чего он был так жестоко лишен в призрачной памяти Мирай. Надежду. Мирай хотела верить, что время окажется милостиво к нему и сможет исцелить эту покалеченную душу, дав ему шанс на новую, свободную жизнь. Такой же шанс, какой получила она сама. Мирай осторожно накрыла ладонью его холодные тонкие пальцы, мягко сжала их. Ее воспоминания об этом мальчике были словно припорошены слоем чистейшего, девственного снега, скрывавшего под собой всю грязь, кровь и боль. Как будто память об этом принадлежала ей и одновременно — кому-то другому. Кому-то, кто так и не смог простить того человека, в которого уже никогда не вырастет сидящий перед ней потерянный ребенок. Но ведь и Мирай больше не была той женщиной, чья память жила раненой птицей в лабиринтах ее сознания. Она обрела новую жизнь. И в этой новой жизни в ее сердце оказалось достаточно места для сострадания и прощения. — Немо, — прошептала Мирай, осторожно сжимая в пальцах его теплеющую ладонь. — Однажды ты обязательно найдешь свое настоящее имя. И обретешь свой дом в любящем тебя сердце. Возможно, когда-нибудь… когда-нибудь я смогу вновь познакомиться с тобой. И, может, тогда я смогу позвать тебя по имени. Чтобы сказать, что я прощаю тебя — вместо нее. Шум в коридоре заставил Мирай всполошиться и лихорадочно заозираться по сторонам — нельзя было попадаться на глаза медсестрам. Бросив последний взгляд на сидевшего на кровати мальчика, все такого же тихого и безучастного, она спрыгнула на пол и торопливо шмыгнула прочь из палаты, на ходу вытирая горячие слезы со своих щек. Мирай почти слышала звон, с которым только что порвалась в ее душе последняя ниточка, связывавшая ее с ужасами ее непрожитого будущего. Ей каким-то чудом удалось выбраться из больницы незамеченной, и, оказавшись на улице, Мирай остановилась, полной грудью вдохнула прохладный, пахнущий зимой воздух, и вгляделась в истекающее разноцветными красками небо, провожавшее клонящееся к закату солнце. И эти краски своей яркостью и светом словно растворяли остатки тьмы, еще цеплявшейся за ее пропитанные болью воспоминания. Сейчас, стоя посреди больничного двора, освещенного оранжевыми лучами заходящего солнца, Мирай чувствовала, как этот свет пробирается в саму ее душу, согревая ее, выжигая из нее тьму и холод. Солнце прощалось с миром, скрываясь за горизонтом — вот только это было не прощание. Ведь на рассвете оно вновь отогреет своим теплом замерзший за ночь город, знаменуя новый день. И впервые за долгое, очень долгое время, Мирай не боялась того, что готовило ей будущее. В ее завтрашнем дне больше не было страха. Она наконец-то смогла заменить его надеждой.

***

Тот переломный декабрьский день стал началом новых перемен в жизни Мирай и ее приемных родителей. Шло время, и в какой-то момент они убедились четко и окончательно: скрываться больше нет необходимости. Их никто не искал. Мори-кай залегли на дно; очевидно, новый глава, о котором они ничего не знали, был не в курсе о Мирай, и ему не было до нее совершенно никакого дела. И это значило, что ее желание наконец-то сбылось: она сама, и Йоричи с Рен, теперь были по-настоящему свободны. В безопасности. Обычная, спокойная жизнь наконец-то перестала быть недостижимой мечтой. Рен устроилась тренером в школу боевых искусств в Киото. Йоричи продолжал заниматься разработкой вебсайтов. Мирай снова пошла в школу. Ее дядя и бывшая наставница переживали, что ей будет слишком сложно: необходимость искать общий язык с детьми, когда внутри тебя — память взрослого человека, могла стать тем еще испытанием. Но все оказалось проще, чем они думали — и в то же время, сложнее. Возможно, сыграла свою роль биохимия тела, в котором находилось сознание Мирай — но она действительно чувствовала себя ребенком, вполне соответствуя своему физическому возрасту. Она по-прежнему помнила свою прошлую жизнь, но эта память оказалась будто заключена в закупоренный сосуд внутри ее сознания: Мирай могла разглядывать его содержимое, всматриваться в переливающиеся внутри него воспоминания, — но они не смешивались с ее новым ощущением себя, тем самым давая ей шанс вести почти нормальную жизнь. Хотя, на самом деле все же были вещи, которые просочились из трещин в этом наглухо запаянном сосуде и вплелись в новую реальность Мирай. Как, например, ее любовь к тайяки. Не то чтобы ей так уж сильно нравился их вкус… Но их любил он, так что эта ароматная выпечка стала для Мирай незримой ниточкой, связывавшей ее с тем, о ком продолжала болеть ее душа, принося хотя бы призрачное успокоение. Сердце ее спотыкалось всякий раз, стоило увидеть на улице светловолосого мальчика или услышать рев проносящегося мимо мотоцикла. А однажды на медосмотре в школе Мирай не на шутку испугала медперсонал, расплакавшись от одного вида детских пластырей с динозаврами, которыми медсестра хотела заклеить след от укола на ее руке. Так, балансируя на грани между реальностью настоящей и той, что жила лишь в ее памяти, Мирай заново проходила все стадии взросления. Окончательно лишившись дара к самостоятельным перемещениям во времени в девять лет, она ни разу не пожалела о его утрате. Шли годы, полнившиеся новыми воспоминаниями, занимавшими все больше места в шкатулке ее памяти. Однако те, другие воспоминания, успевшие поблекнуть с годами, но не исчезнуть, вновь наполнились красками в потайном уголке сознания Мирай в тот год, когда ей исполнилось шестнадцать, а Йоричи получил выгодное предложение от компании, на которую работал уже несколько лет. Вот только условия нового контракта предполагали переезд в Токио. Для Мирай это стало причиной множества бессонных ночей, наполненных тревогой и будоражащими разум вопросами. Она ведь так и не рассказала приемным родителям о Манджиро — что-то не позволяло ей этого сделать, поделиться этими болезненными и драгоценными воспоминаниями. Переезд в Токио приблизил бы ее к нему, но в то же время стал бы источником множества рисков. Мирай дала себе обещание никогда даже не пытаться искать Манджиро. Не вмешиваться в его судьбу, чтобы своим появлением в его жизни ненароком не разрушить то, что было достигнуто путем стольких жертв. Не навредить, сама того не желая. Как сделала это в прошлый раз… Но сердцу было плевать на все доводы рассудка. Оно б о л е л о. Томилось в невыносимом стремлении хотя бы еще раз, один-единственный в жизни раз увидеть его. Эти порывы Мирай безжалостно душила в себе, растаптывала, и запирала в глухой темнице внутри ее сознания. Ее желания были продиктованы чистым эгоизмом и ее скорбью по утерянной любви. Она давно уже убедила себя, что без нее жизнь Манджиро будет куда безопаснее. И Мирай просто не могла рисковать его счастьем, идя на поводу у своих чувств — не после всего, через что они прошли, чтобы сделать реальностью ту жизнь, которая была сейчас у них обоих. Однако на этот раз она все же пошла на сделку с совестью. Не находила для себя оправданий — но не находила и сил, чтобы устоять перед этим искушением. Переезд в Токио состоялся, и Мирай почти убедила себя, что в этом нет ничего страшного. В конце концов, каковы шансы случайно пересечься с одним-единственным человеком в многомиллионном мегаполисе? В Токио Мирай с Йоричи и Рен поселились в просторной квартире на окраине района Синагава. Здесь было очень тихо и уютно; школа, в которую поступила Мирай, находилась в десяти минутах ходьбы от дома. Спустя неделю после переезда она даже смогла выдохнуть и немного расслабиться, поняв, что с ее появлением в Токио небо не рухнуло на землю, ее саму не поразило молнией, а конец света так и не наступил. Может быть, на самом деле ничего страшного в этом и не было, а все ее страхи были продиктованы лишь ее мнительностью и излишними тревогами? Может быть… Она хотела верить в это. Возможно, именно из-за того, что позволила себе расслабиться, Мирай и оказалась совершенно не готова к событию, произошедшему на второй неделе ее жизни в Токио. В тот день Мирай неспешно брела домой из школы, полной грудью вдыхая душистый запах вишни в воздухе, наполненном облачками нежно-розовых лепестков, которые гонял над землею игривый ветерок. В новой школе она пока что чувствовала себя неуверенно и не слишком комфортно, хотя внешне никак этого не показывала. Поэтому Мирай рада была в одиночестве пройтись по парку, куда завернула по дороге домой, чтобы полностью расслабиться и опустить настороженный фасад, который всегда невольно возводила вокруг себя в обществе новых людей. Настороженность к людям шлейфом тянулась за Мирай еще с тех времен, когда каждый незнакомец мог оказаться угрозой для нее и ее близких. Слабый писк неожиданно вторгся в ее мысли, выдергивая из вялых размышлений ни о чем. Мирай остановилась и огляделась по сторонам в поисках источника звука, который обнаружился почти незамедлительно: под никем не занятой скамейкой съежился в дрожащий комочек тощий рыжий котенок. Он жался к ножке лавки, неуклюже поджимая под себя одну лапу, трясся всем своим костлявым тельцем, и не прекращал жалобно поскуливать. Мирай не долго думая присела рядом со скамейкой и наклонилась, чтобы лучше разглядеть прятавшегося под ней беспризорника. — Эй, дружок, что случилось? — мягко заговорила она с котом, таращившим на нее настороженные янтарные глазенки и моментально поменявшим тональность своего писка на более угрожающую. Даже несмотря на долгое отсутствие практики, наметанный глаз Мирай быстро определил, что у котенка что-то не в порядке с лапой. Она нахмурилась и плавно, очень осторожно, чтобы не напугать, протянула к нему руку. Кошак тут же нахохлился и зашипел, вжимаясь глубже в свое убежище. — Да-да, ты очень грозный, я поняла, — усмехнулась Мирай, останавливая свою руку и давая котенку обнюхать ее. Изловчившись, тренированным за годы работы в ветеринарной клинике движением она подхватила котенка так, чтобы он не смог ее царапнуть. Рыжий бродяжка издал возмущенно-испуганный мяв, но Мирай взяла его в руки, не давая слишком сильно дергаться, чтобы не повредил лапу еще сильнее. — Тише, малыш, я тебя не обижу, — продолжая разговаривать с котом, Мирай уселась на скамейку, укладывая пациента на колени, закрытые форменной школьной юбкой. Успокаивающий тон ее голоса, похоже, сделал свое дело, потому что котенок перестал пищать и вырываться. — Так, давай-ка посмотрим, что тут у тебя за беда. Бедой оказалась сломанная лапа. Мирай сочувственно цокнула языком, с великой осторожностью осматривая пострадавшую конечность. Косточки в лапе были совсем тонкими, по-птичьи хрупкими — сломать такие ничего не стоит. И что-то ей подсказывало, что покалечился котенок не без чьей-то «помощи». Продолжая разговаривать с жалобно попискивающим котом, Мирай развязала ленту банта на своей школьной блузке и, вынув из сумки карандаш, принялась аккуратно фиксировать травмированную лапу. Ее пальцы совершали привычные движения, въевшиеся в саму мышечную память, и приносящие успокоение. Мирай искренне скучала по этому — по своей работе. — Ого, да тут, похоже, все серьезно, — внезапно протянул над нею хрипловатый девичий голос. Мирай, слишком увлекшаяся своим занятием, даже вздрогнула от неожиданности, и во все глаза уставилась на стоявшую перед ней девушку. В следующий миг ее челюсть потрясенно поехала вниз, а взгляд намертво приклеился к незнакомке. Не такой уж и незнакомой незнакомке. Ярко-зеленые глаза девушки с беспокойством и сочувствием оглядывали рыжего котенка на коленях Мирай, а короткие темные волосы трепетали на ветру, выбиваясь из растрепанной стрижки «пикси». Девушка приветливо улыбнулась ей, а Мирай напрочь лишилась дара речи, продолжая глупо пялиться на нее в изумленном потрясении. — Я тебя напугала? Извини, — девушка смущенно потерла шею, обезоруживающе улыбаясь. — Мы ведь соседи с тобой, живем на одном этаже. Я тебя уже видела пару раз, но как-то все возможности познакомиться не было. Меня зовут Рейя Такаги. А ты?.. Рейя намеренно оставила незаконченный вопрос висеть в воздухе, намекая, что интересуется ее именем, а Мирай часто-часто заморгала, пытаясь справиться с шоком. Внутри нее испуг отчаянно боролся с радостью от встречи с девушкой, которая в той прожитой другой Мирай жизни была женой ее шефа, а для нее самой стала едва ли не самой близкой подругой. Мысленно она с сарказмом хмыкнула, вспоминая, как убеждала себя, что шанс наткнуться в огромном Токио на кого-то, кого она помнила из той жизни — ничтожно мал. И тем не менее, сейчас перед ней стоит Рейя Баджи — пока что все еще Рейя Такаги, — которая живет в одном с нею доме, да еще и на том же этаже. Уму непостижимо. — Гхм… — невнятно промямлила Мирай, вдруг четко осознав, как глупо должна сейчас выглядеть, таращась на Рейю с бестолково разинутым ртом. — Мирай. Меня зовут Мирай Такаяма. — Вот и познакомились, — просияла новой улыбкой Рейя и тут же подмигнула ей. — У тебя просто чумовые глаза, Мирай. Линзы? — Нет. Просто гетерохромия, — смутилась Мирай, от волнения немного сильнее нужного стиснув в руках своего пушистого пациента, который тут же возмущенно запищал, привлекая к себе внимание. — Бедняга, — тут же переключилась на него Рейя, приседая на корточки перед застывшей на лавке Мирай, и осторожно почесала пальцем за ухом котенка. — Что с ним такое? — Лапа сломана, — машинально ответила Мирай, все еще пребывая в состоянии шока от этой слишком неожиданной для нее встречи. Она до сих пор пыталась уложить в голове эту иронию судьбы, по которой они с Рейей оказались соседями. — Мне кажется, над ним кто-то поиздевался. — Вот ублюдки, — нахмурилась Рейя, возмущенно поджимая губы. — Давай отнесем его ко мне домой, — заметив недоумение на лице Мирай, она пояснила, пожимая одним плечом: — Я живу с парнем, а он учится на ветеринара. Осмотрит этого красавца. Кости в ногах Мирай от ее слов моментально трансформировались в кисель, делая невозможной любую попытку встать, — а ей в этот момент очень сильно захотелось встать и убежать подальше от Рейи. Потому что парень, с которым она жила в этой квартире по соседству, учащийся на ветеринара, мог быть только одним человеком. А там, где был Кейске Баджи, были и все шансы столкнуться с ним. Мирай не могла себе этого позволить. Не имела права. И неважно, что сердце ее раздулось до пугающих размеров, от чего грудная клетка, казалось, с минуты на минуту готова была лопнуть. Потому что она хотела наткнуться на него. Истово, безрассудно, болезненно — хотела. И презирала себя за это желание, за свою эгоистичную слабость. Она должна была уйти сейчас. Вернуться домой и сказать Йоричи, что им необходимо уехать из Токио, немедленно. Мирай должна была поступить именно так. Но почему-то спустя десять минут она уже разувалась в прихожей скромной квартиры Рейи и Баджи, и чувствовала себя при этом на грани обморока. — Кей, тут для тебя работенка есть! — тем временем радостно возвестила Рейя, проходя вглубь квартиры и гостеприимно махая рукой Мирай, чтобы та шла следом за ней в комнату. Прижимая к себе притихшего котенка, Мирай робко двинулась за Рейей, мысленно ужасаясь всей этой необдуманной и рискованной затее, в которую ввязалась. Но на пороге комнаты она просто застыла на месте, потеряв весь контроль над вросшими в пол ногами, и жадно уставилась в спину парня, торопливо тушившего сигарету на балконе и пытавшегося сделать это как можно незаметнее. Она крепче притиснула к груди тихо мурчащего котенка, глядя предательски увлажнившимися глазами на своего бывшего шефа, с щемящей грустью-радостью разглядывала его такое молодое, но безошибочно знакомое лицо. — Ты прикалываешься, дурак? — сердито проворчала Рейя, тяжело протопав к нему на балкон, и тут же выдернула из заднего кармана его дырявых джинсов пачку сигарет. — Забыл, что тебе врач сказал два года назад? У тебя только одно легкое нормально работает! — Правильно, я просто его закаляю, — не растерялся Баджи, ответив своей девушке обезоруживающей ухмылкой, и Рейя страдальчески закатила глаза. А Кейске тем временем уже обратил внимание на застывшую посреди комнаты гостью — гостей, если считать недовольно закопошившегося в ее руках котенка, — и удивленно вздернул густые брови, засовывая руки в карманы джинсов и приподнимая плечи. — Ух ты, а это кто? — добродушно поинтересовался он и тут же игриво подтолкнул Рейю локтем, озорно передернув бровями. — Нам вроде рановато еще детей заводить, не? Рейя раздраженно шикнула на него, а Мирай непроизвольно вспыхнула румянцем, предательски загоревшимся на ее щеках. Нашелся великий шутник! Не такой уж она и ребенок — все-таки, ей сейчас шестнадцать. А если брать в расчет еще и нюансы хронологии ее сознания, так и вообще все сорок наберется. Но смущение и робость под насмешливым карим взглядом парня, который когда-то был ей верным другом, она сейчас испытывала вполне подростковые, и сама на себя рассердилась за такую дурацкую реакцию. — Это Мирай, наша соседка, — представила ее Рейя, закрывая дверь на балкон и пряча в карман рубашки отобранные у Баджи сигареты, на которые тот покосился с тоской во взгляде. Мирай уже хотела было поздороваться нормально, но тут что-то пушистое мягко коснулось ее ноги, и она подпрыгнула на месте от неожиданности. Опустив глаза, Мирай обнаружила упитанного белого кота, вальяжно усевшегося пышным задом прямо на ее обтянутые желтыми носками ступни. — Артемис, жирная ты морда, ану не приставай к гостя… — начала было ворчать Рейя, но тут маленькая черная кошка, буквально свалившаяся с потолка (на самом деле со шкафа) шуганула пухлого Артемиса, и с истошными мявами они вдвоем унеслись прочь из комнаты хаотичным черно-белым ураганом. Рейя с философским спокойствием пожала плечами и подмигнула оторопевшей от этого экшена Мирай. — Они дурные, не обращай внимания. — А это у нас кто такой? — включился в разговор Баджи, подходя к Мирай и с интересом приглядываясь к котенку у нее в руках. Вспомнив, почему вообще оказалась в их квартире, Мирай прокашлялась и отвела руки от груди, показывая ему хвостатого пациента. — У него лапа сломана, — доложила она, снова крепче прижимая к себе котенка, который принялся слишком активно копошиться, разнервничавшись от такого внимания к своей пушистой персоне. Баджи тут же посерьезнел, мигом отбрасывая всю дурашливость, и внимательнее присмотрелся к котенку. Кивнул головой и указал Мирай на небольшой журнальный столик, параллельно с этим стягивая длинные волосы в неряшливый хвост. Они расстелили на столе старое полотенце, на которое Мирай и уложила котенка, начавшего скулить с новой силой. С чувством щемящего дежавю она смотрела, как Баджи очень аккуратно и ловко осматривает травмированную лапу. Сколько раз она видела его за этим занятием в клинике? Мирай скучала по тем временам — слишком быстро пролетевшие два месяца, что она проработала в клинике Баджи, были одними из самых лучших в той ее жизни. Котенок тем временем принялся истошно пищать на грани ультразвука, переполошив вернувшихся было в комнату двоих котов — они тут же вновь убрались восвояси, от греха подальше. — Да, да, я вижу, что ты очень раздражен, парень, но я не понимаю по-кисячьи, сорян, — невозмутимо продолжая осмотр, Баджи не прекращал мягким голосом разговаривать с котенком, и тот, наконец, начал успокаиваться, снизив громкость своих визгов до терпимого минимума. Повернув голову к маячившей у него за плечом Мирай, Кейске одобрительно ухмыльнулся и показал ей большой палец. — А ты отлично справилась тут. Забинтовала как профи, да еще и подручными средствами. Уважаю. — Я собираюсь учиться на ветеринара после школы, — неожиданно для себя поделилась Мирай. Она просто не могла справиться с этим чувством расслабленной привычности происходящего. Ей всегда было комфортно в обществе Баджи и его жены, и сейчас это чувство вернулось к ней, обернувшись мягким теплым мехом вокруг самой ее души. — Ух ты, здорово! — с энтузиазмом воскликнула Рейя, подходя к ним. — У тебя точно получится, талант уже налицо. Баджи одобрительно хмыкнул, не прекращая сноровисто накладывать шину на тощую лапку наконец-то угомонившегося котенка. — Будущая коллега, значит! — сверкнул он клыкастой ухмылкой, подмигнув Мирай. — Когда я открою свою клинику, пойдешь ко мне работать? — Смотря какой соцпакет предложишь, — ответила она, с невинным видом пожимая плечами. Котенок, решив тоже поучаствовать в разговоре, вновь начал повышать громкость своего писка, поэтому Мирай взялась осторожно гладить его по крохотной мордочке. Вновь успокоившись, проблемный пациент принялся сосредоточенно вылизывать ее палец, тут же растопив ее сердце в теплую лужицу, растекшуюся по всей груди. — Ха, а ты не промах, я гляжу, — развеселился Кейске, хмыкая в ответ на ее слова и завязывая бинт в финальный узелок. — Так, ну все готово. Вопрос теперь, куда девать эту писклявую мелочь. Может быть… — Я заберу его, — вдруг выпалила Мирай, удивив саму себя этими словами. Они вырвались изо рта импульсивно, совершенно без ее контроля. Но, подумав хорошенько, она поняла, что решила это еще там, в парке, в тот же миг, как посмотрела в эти испуганные янтарные глазищи. Когда-то в ее жизни уже был пушистый друг с такими же золотистыми глазами и рыжей шерстью. Помочь ему Мирай так и не смогла, но в этот раз все будет по-другому, она об этом позаботится. Поэтому Мирай уверенно повторила, с решимостью глядя на Кейске: — Я забираю его себе. — Ну вот и отлично! — удовлетворенно кивнул Баджи, бережно передавая мурчащего котенка в ее руки. — Что ж, кот, э-э… — он задумчиво почесал затылок и прищурил один глаз. — Как назовешь его? — Персик, — без раздумий ответила Мирай, расплываясь в улыбке, вызванной приятно-щемящим чувством в груди, и осторожно прижала к себе нового друга. — Что ж, Персик, — начал заново Кейске с такой торжественностью в голосе, что стоявшая рядом с ним Рейя сдавленно прыснула в кулак, но он не обратил на нее внимания и широко усмехнулся Мирай, напоследок почесав котенка за ухом. — Сегодня явно твой счастливый день.

***

Соседство с Баджи и Рейей стало для Мирай источником бесконечного напряжения и в то же время засевшего внутри нее томительного ожидания, обосновавшегося непроходящим зудом в самих ее костях. Словно предчувствие бури. Но какой именно бури она ждала? Мирай металась от давящего чувства презрения к себе и своей слабости до эгоистичного желания пустить все на самотек. Дать случиться тому, что могло случиться, оказаться слишком слабой, чтобы этого избежать. Изнутри ее безжалостно грыз страх того, что ее присутствие в этом городе, в такой близости к нему, перечеркнет все, что было достигнуто таким непомерным трудом и страданиями. Но необоримая тяга узнать хотя бы что-то о его жизни вынуждала Мирай позорно сдаваться на милость своей слабости и эгоизма, и жадно ловить любые упоминания о Манджиро, какие она могла услышать от Рейи или Баджи. И они действительно упоминали о нем. О том, что он совсем недавно получил приглашение на участие в серьезном проекте, организовывающем авто и мотогонки, и вообще всерьез планирует продолжать заниматься этим делом уже профессионально. О том, что Токийской Свастики не стало несколько лет назад, и после роспуска своей группировки Майки окончательно завязал с байкерскими бандами. Она узнала даже о том, что он совсем недавно снял квартиру где-то в центре города. Из тех скудных обрывков информации, которую она собирала по кусочкам, будто мозаику, Мирай все больше убеждалась, что Манджиро действительно в порядке. И знание этого наполняло ее сердце до краев, переполняло, и по ночам проливалось слезами, терявшимися в изломе слабой улыбки, распускавшейся на ее губах. Этого было достаточно. Должно было быть достаточно для нее. Она просто позволит себе провести еще немного времени здесь, с этими людьми, чтобы окончательно удостовериться. Затем расскажет обо всем Йоричи и попросит его сменить квартиру на другую, в районе подальше отсюда. А после окончания школы найдет способ уехать из Токио. Так будет лучше. Так будет безопаснее. Но пока что Мирай продолжала довольно часто видеться с Кейске и Рейей, не признавая даже сама перед собой, что ждет этих встреч. Вместе с этим, каждый раз, возвращаясь домой, она испытывала будоражащий трепет глубоко внутри, одновременно страшась и желая натолкнуться на Манджиро, спонтанно зашедшего к друзьям в гости. Но он не приходил ни разу — квартира его была слишком далеко, и они предпочитали встречаться где-нибудь на нейтральной территории. Это было к лучшему. Ей не нужно видеться с ним. Нельзя. Рейя уже успела прожужжать Мирай все уши о частной школе единоборств, куда ее взяли на работу одним из младших тренеров. Она так насела на свою юную подругу, убеждая, что той совсем не помешает взять пару уроков по самообороне, что Мирай в конце концов сдалась, отвечая просиявшей Рейе согласием. И вот теперь она брела по оживленному проспекту, то и дело сверяясь с картой, которую Рейя наспех нарисовала для нее на салфетке. Школа оказалась довольно далеко от их дома, поэтому Мирай пришлось проехаться двумя транспортами и еще какое-то время поплутать по незнакомому району. Но теперь она наконец-то отыскала это место — оставалось лишь перейти через дорогу. Мирай рассеянно ступила на пешеходный переход, попутно раскрывая карман рюкзака, чтобы спрятать туда салфетку с нарисованной картой, но уже в следующий миг подскочила от испуга, вызванного неожиданным и оглушительным визгом шин совсем рядом. Повинуясь какому-то буквально животному рефлексу, о наличии которого у себя Мирай даже не подозревала, она резво отскочила назад, тут же неудачно запнувшись о высокий бордюр и беспорядочно замахав руками, чтобы удержать равновесие. Равновесие удерживаться не желало, и Мирай уже смирилась с тем, что заваливается назад и сейчас поцелует асфальт пятой точкой, как вдруг ее крепко ухватили за руку, спасая от падения. Мир постепенно останавливался, перестав плыть перед ее глазами, и, проморгавшись, Мирай уткнулась взглядом в блестящий серебристый «Porsche» — машина, едва не сбившая ее на пешеходном переходе, успела проехать вперед и теперь стояла прямо перед ней. Из полностью раскрытого окна со стороны водителя была вытянута рука, обтянутая плотной тканью белой толстовки; чужие пальцы — длинные, с ухоженными ногтями, — надежно удерживали ее за запястье. Не самая приятная ситуация: шальной водитель, едва не наехавший на нее прямо на переходе, сейчас крепко держал ее за руку, и при желании мог даже затащить в автомобиль. Мирай следовало бы испугаться, но ее взгляд уже бежал вверх по этой руке, по белой ткани толстовки, и выше, к лицу, цеплялся за хитрую кривую ухмылку и насмешливые искорки в сиреневых глазах. Да, ей все равно следовало бы испугаться. Такого, как он, определенно стоило бояться. Но… — Крошка, так и помереть недолго. Разувай глазки на дороге, — ехидно протянул знакомый ленивый голос. … но вместо испуга Мирай затопило теплым, щемяще-взволнованным чувством, — не слишком уместным, когда речь шла о человеке, вроде него, но которое он неизменно умудрялся вызывать в ее сердце, несмотря ни на что. И поэтому сейчас она просто стояла истуканом, глупо моргая и таращась на него, а губы так и норовили сложиться в дурацкую, совсем не подходящую к этой ситуации улыбку. Ран Хайтани небрежно перекинул через плечо одну из косичек и, убедившись, что Мирай больше не собирается падать, один за другим разжал пальцы. Иронично задрал одну аккуратную бровь, с нескрываемым весельем глядя на оторопевшую девушку. — Ты там дар речи потеряла, крошка? Не, я понимаю, конечно, что могу ослепить, но… — Ран, да поехали уже. Не видишь разве, деваха какая-то с придурью, — перебил его хриплый голос сидящего рядом с ним Риндо, многозначительно покрутившего пальцем у виска. Этим же пальцем он небрежно подтянул к переносице съехавшие на нос круглые очки. Мирай закусила губу, чтобы не рассмеяться. Эта неожиданная встреча — такая дурацкая и имеющая значение для одной лишь нее, — необъяснимым образом подняла ей настроение. Развеселившись, она вызывающе сложила руки на груди и тоже вздернула одну бровь, копируя выражение Рана. — С придурью или нет, зато машину я вожу получше вашего, — хмыкнула Мирай, благоразумно умалчивая о том факте, что стреляет она тоже лучше, а права в этой своей жизни еще даже получить не успела. Ран позабавленно фыркнул под аккомпанемент недовольного ворчания брата, и уже открыл было рот, чтобы ответить ей, как вдруг позади Мирай раздался пропитанный угрожающими нотками мужской голос: — Хайтани, оставь девочку в покое и вали, куда ехал. Голос показался Мирай очень знакомым, но она никак не могла его узнать. А Ран скользнул невпечатленным взглядом за ее спину, явно узнав подошедшего к ней человека, и картинно зевнул. Риндо перегнулся через брата и, состроив гримасу, показал стоящему сзади парню средний палец. Старший Хайтани тем временем игриво подмигнул Мирай и дерзко сорвал машину с места, наполнив воздух оглушительным ревом мощного движка. Мирай поморщилась от неприятного звука, качая головой и все еще слабо усмехаясь в ответ на эту выходку — ее не отпускала теплая ностальгия, связанная с братьями, несмотря на то, что события, которые им довелось пережить вместе, были далекими от приятных. — Это братья Хайтани, они те еще отморозки. Не обидели тебя? — поинтересовался вступившийся за нее парень, пытаясь перекричать все еще слишком громкий рокот мотора удаляющегося авто. Мирай встряхнула головой и наконец развернулась к нему, намереваясь подтвердить, что с ней все в порядке, но так и застыла на месте с бестолково раскрытым ртом, вперившись остановившимся взглядом в светло-голубые глаза, обрамленные пушистыми белесыми ресницами. Как часто эти глаза снились ей в кошмарах в той оставшейся за незримой чертой жизни? Они снились ей даже теперь, спустя столько лет. Глаза человека, запятнавшего руки в крови того, кому клялся в верности, и обратившего весь ее мир в полыхающие руины. Человека, чьи руки теперь уже никогда не омоет эта преступно пролитая кровь, но который продолжал вызывать в Мирай неподвластный ей животный ужас на самом глубинном, клеточном уровне. Эти глаза сейчас глядели на нее так обеспокоенно и участливо, лишенные даже малейшей тени того безумия, что когда-то отражалось полыхающими бликами пожара в лезвии катаны и в бледно-голубых радужках. Он встревоженно нахмурился и тряхнул головой, отбрасывая лезущую в глаза светлую челку. Мирай помнила его волосы длинными, выкрашенными в жвачно-розовый цвет, — но теперь в пепельно-светлых и куда более коротких прядях не осталось и следа от того внушающего ей дрожь образа. Не было и страшных, грубо затянувшихся рубцов в уголках рта: кожа вокруг тонких, обеспокоенно поджатых губ, была гладкой и ровной. — Эй, с тобой все хорошо? — осторожно спросил Харучиё Акаши и, совсем уж строго нахмурившись, с новым беспокойством уточнил: — Эти хмыри тебе что-то сделали? Они совсем на голову отбитые. Мирай с трудом подавила неадекватный истерический смешок, пузырем всплывший в ее горло от слов Санзу, с таким до абсурдного уравновешенным и недовольным видом называвшего братьев Хайтани отбитыми на голову. Осознав, что уже слишком долго стоит с по-идиотски разинутым ртом и выпученными глазами, налицо показывая своим видом все симптомы прогрессирующей душевной болезни, Мирай мысленно приказала себе взять себя в руки. Перед ней сейчас стоит уже не тот человек, которого она помнила. Того человека, каким был Харучиё Санзу в ее воспоминаниях, попросту больше не существует на свете. Но сам факт встречи с ним, когда она меньше всего могла этого ожидать, слишком сильно выбил ее из колеи. Наконец, худо-бедно совладав с собой, Мирай прокашлялась, всеми силами стараясь расслабить пережатое спазмом горло, и прохрипела слабое: — Н-нет, я просто… — Эй, Ха-ру-у-у, хватит кадрить девочек! — дразняще пропел за его спиной звонкий голос, а в следующий миг невысокая светловолосая девушка со всей дури хлопнула его по плечу, заставив подавиться воздухом. — Сенджу! — возмущенно прошипел Харучиё, потирая плечо. — Что «Сенджу»? — передразнила его девушка, невинно хлопая ресницами, такими же светлыми и пушистыми, как у него, и демонстративно уперла руки в бока. — Ты обещал Такеоми проводить меня на тренировку, а сам завеялся куда-то. — Я завеялся?! — поперхнулся негодованием Харучиё, медленно багровея от возмущения. — Это ты свалила, увидев первый же попавшийся автомат со сладостями! И нафига мне вообще тебя провожать? Тебе пятнадцать, и сама бы дошла, здоровая уже дылда! — Ой, а ты тоже идешь в школу сенсея Вакуи? — с энтузиазмом провизжала Сенджу, напрочь игнорируя брата и ловко выхватывая из пальцев Мирай салфетку с картой и названием школы. — Круто, я тоже хожу туда на тренировки! А тебя как зовут? Меня — Сенджу Акаши! Ты прям сейчас туда идешь? В первый раз? Пошли вместе, у них как раз новенькая тренер, такая классная, и всего на несколько лет нас старше! Слегка оглушенная этим потоком вопросов, не дававших ей и слова вставить, Мирай опомнилась только через пару секунд, когда воодушевленная Сенджу уже бодро тащила ее следом за собой к двери школы, оставив позади недовольно ворчащего брата. Через раз вслушиваясь в звонкое щебетание явно не нуждавшейся в ее ответах девушки, Мирай наконец смогла вздохнуть полной грудью, оправившись от потрясения, вызванного двумя слишком неожиданными для нее встречами. Ей казалось, что внутри ее души только что очистился уголок, в котором прежде жила холодная тьма, незаметно, по капле, точившая ее разум. Она так неожиданно, без какой-либо подготовки, столкнулась с тем, кого так долго считала монстром, но на этот раз увидела уже вовсе не монстра, а… человека. Просто человека — который понятия не имел о грехах, измазавших душу его так и не появившегося на свет альтер-эго. Мирай почти слышала легкий шелест, с которым переворачивается еще одна, заполненная кровавыми чернилами страница ее жизни, открывая новый, ничем не запятнанный лист, на котором она вольна была написать то будущее, которое могла выбрать для себя сама. Мирай хотела верить, что на сей раз сможет заполнить этот чистый лист без ошибок.

***

Комната утопала в теплом, уютном свете зажженной гирлянды, расцеловавшей стены и лица находящихся здесь людей отблесками разноцветных огоньков. Приглушенные мелодии западных рок-композиций сменяли одна другую, создавая ненавязчивый фон для гудящих в небольшом помещении разговоров. Мирай тихонько сидела на диване рядом с Рейей и Кейске, нервно теребила полы зеленой рубашки, под которой пряталась старая-старая, но самая любимая ее футболка с принтом из фильма «Назад в будущее», и мысленно ругала себя за то, что поддалась на уговоры соседки, вновь ставшей ее близкой подругой. Дело в том, что Рейя заявилась к ним домой с приглашением для Мирай присоединиться к компании, собравшейся у них с Кейске дома этим вечером. Мирай привычно начала отнекиваться, понимая, что в таком случае может столкнуться со слишком многими людьми, встреча с которыми пугала ее возможными последствиями. Но Йоричи, по-прежнему не знавший ничего о Манджиро и о том, что связывало с ним его племянницу в прошлой жизни, буквально вытолкал ее из квартиры, искренне желая ей повеселиться. Он думал, что делает как лучше. А еще, кажется, очень хотел провести вечер наедине с Рен. Мирай же готова была лопнуть от охватившего ее напряжения. Успокаивало лишь одно: она знала наверняка из обрывков недавнего разговора Рейи и Баджи, что Манджиро отсутствует в городе. Это сводило к нулю опасность случайно пересечься с ним — если бы не это обстоятельство, Мирай упорно стояла бы на своем и твердо отказалась бы идти на эти посиделки. Но Манджиро физически не мог появиться здесь этим вечером. Только поэтому она и сидела сейчас на этом удобном диване, и с щемящей светлой болью в груди разглядывала веселящихся ребят в умытой светом разноцветных огоньков уютной комнате, больше всего возвращаясь взглядом к одному конкретному лицу — такому знакомому и ставшему таким дорогим ее сердцу. Такемичи, совсем юный, с торчащими во все стороны безжалостно высветленными волосами, не обращал на нее никакого внимания, полностью уйдя в игру, в которую они рубились на приставке вместе с Чифую Мацуно, таким же светловолосым и растрепанным. Мирай была уверена, что Такемичи даже имени ее не запомнил, и это обстоятельство одновременно и забавляло ее, и вызывало легкую грусть. Она была единственной, кто помнил, и для нее это оказалось и даром, и, в то же время, проклятием. Такемичи пришел к Баджи в компании очень миленькой рыжеволосой девушки с очаровательной родинкой на подбородке, в которой Мирай сразу узнала Хинату Тачибана, несмотря на то, что видела ее всего раз в жизни. Вместе с ними пришел и Чифую, почти сразу же отыскавший на кухне Луну и принявшийся сюсюкать с ней, пока недовольный Баджи ревниво не отобрал у друга свою кошку. Узнав от Кейске о Персике и трогательной истории его спасения, Чифую моментально переключился на Мирай, умоляя его с ним познакомить — в итоге ей пришлось идти домой за котенком, который теперь беспечно сидел у Чифую на коленях, пока тот со злорадным хихиканьем обходил разнывшегося Такемичи в космической баталии. — Да чувак, ты читишь! — расстроенно завопил Ханагаки, толкая друга плечом. Персик, испугавшийся внезапной атаки, спрыгнул с колен Чифую и с недовольным мявом побежал к Мирай, прихрамывая на еще не до конца зажившую лапу. — Смотри, что ты наделал, баран! — расстроился Чифую. — Персик сейчас успокоится и снова к тебе подойдет, — утешила парня Мирай, позабавленно усмехаясь и почесывая мурчащего котенка за ухом. — Я вообще не понимаю, что в тебе находят все коты на свете, — встрял Баджи, лениво развалившийся на диване между Рейей и Мирай. — Моя кошка с ума сходит, стоит ей тебя увидеть, и я уже молчу про Пик Джея, который ни в какую не задерживался у меня, когда мы еще жили в одном доме. — Это все мой животный магнетизм, — самодовольно ухмыльнулся Чифую, с азартом расстреливая космическое войско снова взвывшего Такемичи. — И моего кота зовут Экскалибур, придурок! Баджи фыркнул что-то недовольное, но его возмущение перебила Рейя: — А где опять Изуми с Казуторой, их кто-то видел? — она приподнялась на диване, опираясь локтем на спинку. — Мы знаем, где они, — сдерживая смех, ответила вернувшаяся в комнату Юзуха Шиба, таща за руку ухмыляющегося во все лицо Такаши Мицую. — Предупреждаю: в ванную пока что лучше никому не заходить. — Да блин! — обреченно хлопнула себя по лбу Рейя, качая головой, а Баджи нахмурился, с прищуром сверля взглядом бывшего капитана второго отряда. — А вы-то сами что в нашей ванной забыли? — поинтересовался он с подозрением в голосе. — Вдвоем? Такаши и Юзуху вдруг обоих одолела внезапная глухота, и, проигнорировав хозяина квартиры, они присоединились к шумным близнецам, обосновавшимся возле музыкального центра и о чем-то спорившим с братом Юзухи, Хаккаем. Мирай все это время тихонько сидела в уголке дивана, слушая их разговоры и поглаживая мурчащего на ее коленях котенка. Ее взгляд то и дело против воли возвращался к небольшому диванчику у стены. На нем развалился одетый в черно-белое хаори Кен Рюгуджи, обнимавший миниатюрную светловолосую девушку, один взгляд на которую заставлял сердце Мирай спотыкаться от нахлынувших слишком сильных эмоций. Эмма Сано — уже отпраздновавшая восемнадцатилетие, которого так и не случилось в другом, никому из них не известном прошлом, была еще одним живым подтверждением того, что все потери и страдания, через которые Мирай довелось пройти, стоили того. Сестра Манджиро была жива, как и его лучший друг — они были живы, влюблены, и так откровенно счастливы, что Мирай с трудом удерживала просящиеся на глаза слезы каждый раз, когда смотрела в их сторону. Видеть их сейчас и знать, что их счастье делает счастливым и Манджиро — было более чем достаточной наградой для нее. Звонок в дверь заставил ее вынырнуть из своих мыслей и слегка дернуться от неожиданности на диване. — Вроде все ведь уже пришли, кого еще принесло? — в недоумении проворчал Баджи, отлепляясь от Рейи и нехотя поднимаясь с дивана. — Соседи? — предположила Хината. — Может, им музыка мешает, все-таки, уже вечер. — Им скорее мешают эти двое озабоченных в ванной, — с напускным недовольством фыркнул Баджи, отправляясь открывать дверь. — Или твой парень, который орет так, будто Чиф его самого режет, а не его космические кораблики. — Эй! — оскорбился Такемичи, на миг отвлекаясь от игры, и тут же страдальчески застонал, когда Чифую с победным кличем разнес последний корабль в его космической флотилии. Мирай тихо хмыкнула, пряча в кулак расползавшуюся на губах улыбку. Она уже успела немного расслабиться, убедившись, что ее присутствие среди этих ребят не стало причиной конца света. Даже Такемичи почти не обратил на нее внимания, хотя Мирай боялась, что их прошлая связь прыгуна и триггера могла как-либо затронуть его память. Но, возможно, она и впрямь слишком сильно себя накручивает, надумывая проблемы, которых на самом деле нет? Сейчас, в этой комнате и с этими людьми, Мирай чувствовала себя на удивление спокойно, правильно, словно она была… на своем месте, хотя даже самой себе она не могла объяснить это странное чувство. Но уже через миг от ее расслабленности не осталось и следа. — Нихуя себе! — слишком громко воскликнул Кейске в прихожей, заставив Рейю неодобрительно цокнуть языком. — Вы ж только на следующей неделе должны были вернуться из Осаки! Что, Сора с Шином вас выперли раньше времени? — Мелкий с какого-то перепугу захотел вернуться пораньше, — ворчливо пробубнил из прихожей голос, показавшийся Мирай знакомым, но задуматься, кому он мог принадлежать, она не успела, потому что все ее внутренности разом рухнули куда-то вниз, утаскивая следом за собой сердце, стоило раздаться второму голосу, недовольно хмыкнувшему: — В штанах у тебя мелкий, Изана. Завались уже. В голове Мирай словно в одночасье разорвалась тысяча петард; мысли лопались воздушными шариками, разбрасывая в ее разуме конфетти из разноцветных лоскутков. Звук этого голоса отбивался бесконечным эхом от ее барабанных перепонок, заполняя собою всю голову. Чувства, мучительные в своей противоречивости, закружились внутри нее безумным хороводом, грозя разорвать на части, потому что попросту не могли уместиться в ее хрупкой физической оболочке. Он не мог быть здесь. Не должен был быть здесь. Он был здесь. Буквально в нескольких метрах от нее, все еще скрытый из ее поля зрения, — но Мирай чувствовала его присутствие на каком-то первобытном клеточном уровне. Вся ее кожа покрылась мурашками, электрические разряды пробегали по позвоночнику, отдаваясь покалыванием в похолодевших кончиках пальцев. Нервные окончания будто вмиг отказали все разом, потому что Мирай перестала чувствовать даже мягкую шерстку котенка под пальцами — казалось, все ее рецепторы разучились воспринимать хоть что-то, кроме этого будоражащего покалывания внутри, под самой кожей, этого фейерверка, взрывавшегося в каждой клеточке ее тела лихорадочным: он здесь-он здесь-он здесь. Нужно было бежать. Мирай должна была подняться и уйти отсюда, сейчас же, немедленно, пока он не увидел ее, — но предательское тело взбунтовалось, буквально прилипнув к этому несчастному дивану, в который она истово мечтала провалиться, раз уж не могла сбежать. Да и все пути к отступлению оказались перекрыты, — если она не собиралась выпрыгивать из окна. С удушающим волнением Мирай осознала, что это случится — неотвратимо, как несущийся на полной скорости поезд. Она увидит его сейчас. А он увидит ее. И все ее существо стремилось к этой встрече, вопило, бесновалось и молилось, чтобы она наконец-то произошла — и даже разрывавший ее на части страх, с которым она так сроднилась за эти несколько недель, оказался слишком слаб перед силой этого желания, склоняясь перед этой почти первобытной, единственной потребностью, затмившей собою весь мир. Но мира больше и не было. Он весь померк и выцвел, вытягивая краски из этой комнаты, предметов мебели, лиц. Весь мир поблек до тусклых черно-белых тонов — и он тоже весь был олицетворением белого и черного, будто первозданный инь и ян, вытеснивший собою все другие цвета, превративший их в неудачную пародию на яркие краски. Потому что слишком светлыми были золотистые волосы, собранные на затылке в небрежный пучок. Слишком темной была глубина этой манящей тьмы в таких знакомых — даже спустя столько лет, — таких родных глазах. Слишком черной была ткань его лонгслива, открывавшего в растянутом вороте слишком светлую кожу, разрисованную ручейками бледных вен. Всего было слишком. И в то же время так убийственно недостаточно. И Мирай жадно впитывала взглядом его лицо, каждую его мучительно знакомую линию, узнавая заново черты, что прежде являлись ей только в трепетных, редких снах, оставлявших влагу слез на ее щеках и горечь призрачного пепла — на потрескавшихся губах. Мирай не могла отвести взгляд. Словно вся ее жизнь — все ее жизни, — вели ее существование только лишь к этому бесконечному, заблудившемуся на просторах времени моменту, когда его глаза нашли ее, прищурились растерянно, ухватились взглядом за самые ее зрачки, не позволяя моргнуть, не позволяя дышать, не позволяя больше бояться. Манджиро смотрел на нее, смотрел в нее, хмурился задумчиво и недоуменно — и Мирай тонула. Добровольно тонула в своей слабости, признавая поражение, безрассудно отдаваясь во власть течения, что сейчас с ревом уносило ее в неизведанные воды, — но его гипнотизирующий взгляд удерживал ее на поверхности, уверенно и без сожалений разламывал прочную клетку ее страхов и сомнений, выпуская ее на волю. Манджиро всегда был тем, кто дарил ей свободу. Мирай так прочно убедила себя, что обязана попрощаться с ним. Должна отпустить. Освободить его от своей любви. И она исступленно твердила себе, что ей хватит сил: отпустить и освободиться. Попрощаться. Мирай ошибалась. Она так и не отпустила. Не освободилась. Не попрощалась. И сейчас она впервые робко подумала о том, что, возможно, только возможно, она была не вправе решать все сама. Решать за него. Манджиро тоже имел право сделать свой выбор. Разве не для этого все было? Чтобы у него был шанс выбирать свою судьбу самостоятельно. И сейчас, с замиранием сердца и трепетом в растревоженной душе, Мирай могла видеть в его глазах этот выбор, светящийся живым интересом в глубокой темноте его радужек. Этот выбор сиял бриллиантовыми созвездиями в ночном бархате его серьезного взгляда. И Мирай знала, в самой своей душе, в сокровенной глубине своего естества… Это было не прощание.