Обломки

Все ломалось. Медленно, с почти мелодичным треском, откалывались кусочки, оставляя после себя болезненно-пульсирующие ямки, расползались трещины, глубокие настолько, что Хагрид порой удивлялся, как они еще не прошлись по сердцу. Тогда начинало болеть, мучительно, тянуще, но к этому можно было привыкнуть. Начиналось ведь постепенно, плавно шло на взлет, поднималось ввысь, словно боязливый первокурсник в своем первом полете, и, в общем-то, если не давить, то вполне можно было смириться. А то, что ломалось быстро, с резким и звонким хрустом, почти как дробящиеся кости, выдирало из души что-то важное, оставляя только бесформенную кровавую дыру. Хагрид ненавидел и то, и другое, но второе все же ненавидел сильнее. Когда умер Дамблдор, все, что осталось у Хагрида — это непрекращающийся отзвук чего-то ломающегося внутри и ощущение пустоты, которая будто затягивала его в себя. После все ломалось так медленно, так плавно, что он едва успевал замечать. Просто мир рушился. Ну конечно, ведь если у дерева гниют корни, оно падает; У Хагрида был свой любимый мир, у которого корни не просто сгнили — их выдрали, изрезали на кусочки, обожгли огнем, и оставили иссыхать на жарком, удушающем копотью воздухе. А дерево почему-то до сих пор не падало. Хагрид закрывал глаза посреди творящегося безумия, и ему было совсем не сложно представить, что все хорошо. Он вспоминал нежный взгляд невозможно голубых глаз, легкую улыбку, искренний смех, и все это было только для него одного. Мог почти почувствовать невесомое, теплое прикосновение ладони к плечу и совсем без труда ощутить, как щеки заливает румянцем от тихих и, как порой казалось Хагриду, нереальных слов. Когда было больно и плохо, Хагрид закрывал глаза и вспоминал все, за что любил Альбуса. Даже в собственных мыслях он называл директора по имени считанные разы, как будто боялся, что тот может услышать. Конечно, Хагрид знал, что Дамблдор это может. А еще он знал, что Дамблдор никогда этого не сделает. Просто верил в это. Когда-то Хагрида ужасала мысль, что Дамблдор — Альбус — может прочесть все его мысли как открытую книгу. Теперь же Хагрид мечтал открыть свой разум и показать все, что тщательно, но наверняка неумело пытался спрятать. Наконец он понял, как можно было выразить все те чувства, что он испытывал, понял, какими словами можно было их описать. Он бы заикался на каждой букве. Он бы наверняка путался в словах и предложениях, точно перепутал бы десяток-другой слогов, но, великий Мерлин, Альбус бы его выслушал. От начала и до конца, не перебивая, лишь внимательно глядя на него поверх очков мерцающим, нечитаемым взглядом, в котором все равно бы проглядывала окутывающая нежность. Хагрид представлял, что сказал бы, но никогда не продумывал, что было бы дальше. Может, потому что действительно боялся, а может потому, что смысла в этом никакого уже нет и не будет. Никакого дальше в любом случае не будет. Хагрид открывал глаза, утирал рукавом выступившие слезы, и старался жить так, как раньше, до того момента, пока опять не становилось больно и плохо. Тогда он вновь уходил в мягкое, светлое и теплое прошлое, наполненное до краев его странным, по-собачьи преданным счастьем. Там не было бесконечных круциатусов, там не умирали дети, а замок все еще был величественным домом, местом, где жили чудеса, а вовсе не полуразрушенной грудой камней. Хогвартс там не был кладбищем. Хагрид впервые увидел его следующей зимой, когда давно все закончилось, успокоилось, и те, кто остался, постепенно собирали по кусочкам разрушенное. Свой собственный мир Хагрид собрать так и не смог. Снега выпало много настолько, что даже он проваливался почти по колено, и это только возле его хижины. Он шел дальше в лес. Вообще-то, шел не просто так, а проверить, сколько гнезд-зимовок занято, как поживают подрастающие жеребята фестралов. А еще он уходил, чтобы побыть один на один с тишиной, в которой, если прислушаться, можно было различить тихий, едва слышный звук. Это был робкий клекот феникса. Тот самый зов, каким они зовут сородичей. Хагрид умом-то понимал, что Фоукс улетел и вряд ли вернется, но сердце начинало бешено стучать, отдаваясь болезненными толчками под шеей, стоило хоть краем уха услыхать мелодичный напев. До рези в глазах вглядываясь в бесконечное белое, он искал, не мелькнет ли где огненное оперение, не послышится ли где шорох больших крыльев? Но сонный лес оставался безмолвным и вовсе не желал подсказывать Хагриду, где искать. Хагрид брел вперед и не замечал, как по замерзшим щекам катятся слезы. Он все пытался убедить сам себя, что выплакал уже все что можно. Прошло много времени. А если и не много, то достаточно, чтобы отболело и перестало отзываться душащей тоской. Не получалось. И вдруг он услышал. Тихий клекот, рвано подзывающий кого-то. Хагрид вскинул голову, заозирался, но не видел никого. И зов не пропадал, он будто становился ближе. Не менялась громкость, отрывистость птичьего голоса, и все же... Хагрид нутром чувствовал, что невидимый феникс приближается. Переступая по глубоким сугробам, он полными слез глазами искал ярко-красное пятно, и все равно не видел. Звук стих. Оборвался так же резко, как и начинался, словно его и не было. Ни эха, ни отзвука, ничего. Хагрид выдохнул, ругая себя за напрасные надежды. Он не найдет. Просто не сумеет. Подняв глаза к небу, он пытался остановить слезы. Щеки щипало от холодного ветра, а руки в широких варежках горели огнем. Исчерченное черными ветками серое небо тяжелым куполом висело над землей. — Хоть бы снег пошел, что ли, — прохрипел Хагрид, медленно опускаясь на колени и все так же не опуская взгляд. Пелена слез отгораживала его и давала видеть лишь размытые пятна. Хагриду так было полегче. Не намного, но все же. Яркое голубое пятно мягко пронеслось на фоне серого и спланировало между деревьев. На ветке действительно сидел феникс. Прозрачный, переливчатый нитями магии, словно патронус, сияющий феникс. Он смотрел на Хагрида внимательно, склонив набок голову. — Альбус? — едва слышно выдохнул Хагрид, чувствуя, как внутри прорастает надежда. Ему показалось, что это смертельно больно. Феникс раскрыл крылья, почти что призвал в объятия.