***
«Ну что за невезение?» — Кейт хмурится и закусывает губу, то ли пытаясь сдержать болезненный стон, то ли от желания расплакаться. Или проматериться. Она не определилась. И хотя Клинт очень осторожен при обработке царапин, боль её не физическая. Точнее — не только физическая. Ей больно за себя. За своё (очередное!) невезение, которое привело к тому, что всё пошло наперекосяк: правая рука босса бандюг в трениках снова скрылся, оставив им на память пару сотен царапин из-за разбитого окна и ущерба на пару сотен. Ведь они по неловкости разбили по две витрины у двух магазинов. Каждый. Кейт поворачивает голову пытаясь заглянуть за спину и увидеть что же там, такого что Клинт цокает языком и тянется за перекисью. В десятый раз он мочит вату, давно уже забыв про ватные палочки, ведь такой объём такой малостью не обработаешь. Кейт глухого выдыхает, когда он прижимает вату сильнее, чем требуется к особенно глубокой царапине. Клинт подмечает это (он всегда всё подмечает!) и — как с ребёнком — дует, пытаясь прогнать боль. Кейт была бы не прочь, чтобы боль ушла, но не от щекотливого дыхания, а от поцелуев. Но это лишь мечты. Клинт — наставник, учитель, ментор — не более. И в ней он никогда не увидит никого большего, чем ученицу или подопечную. Он всегда будет видеть в ней ребёнка. Но шершавые пальцы, горячие руки, осторожные прикосновения жгучей жидкости разносят совсем не детскую дрожь. И Клинт, сидящий за её спиной, видит (он всегда всё видит!), как покрывается мурашками кожа, как учащается пульс, бьющийся под кожей на шее. И дело не в том, в каком виде они сидят на кухне: он — в одних спортивных штанах, она — в таких же испачканных брюках, без футболки, в одном лишь спортивном лифе. Верхняя одежда не сброшена, а снята — осторожно и обоюдно, чтобы не зацепиться о застрявшее осколки ещё сильнее. Хотя, казалось бы — куда уж глубже. А может быть, всё-таки в этом дело? Ведь он сидит за её спиной, за её обнажённой раненной спиной, и видит узоры разработанных мышц от лука, гимнастики, силовых — да куча всего, чем занимается сам. Видит тонкий рельеф позвоночника из ряда чередующихся холмиков-позвонков, выступающий посередине спины. Видит вишнёвые брызги-разрезы, оставленные колким стеклом. И всё равно видит только ребёнка, бездумно влезшего во взрослые игры взрослых мужчин. Кейт поводит плечами, отвлекая себя от мыслей, куда более горьких, чем быстродействующее обезболивающее. И кожа на спине откликается противной зудящей болью на это движение. — Почти всё, — успокаивает Бартон и Кейт чувствует, что он хочет похлопать её по плечу как соратника — ранга получше, чем «ребёнок», но всё же — не то. Но он останавливается, пожалев спину: — Молодец. Кейт, промолчав, закусывает губу, и опускает голову ниже, прекрасно зная, что никакая она не «молодец». И хвалить её не за что. — Теперь всё, — отпускает её Клинт. — Давай забинтуем, и можешь ложиться спать. Только на живот. Спине и так досталось. Кейт медленно поднимается, стараясь не шевелить мышцами, и боковым зрением видит, как Клинт выкидывает бледно-розовую ватку в кучу точно такие же, чей оттенок постепенно темнеет, переходя в кроваво-красный. В комнате витает запах спирта, перекиси и чего-то едкого, кислого. Хочется открыть окно, вдохнуть свежести, без примесей затхлого-обездвиженья, в котором увязли они с Клинтом. Чтобы ветер снёс эти марли, бинты и вату, подобно снежному вихрю подбросил их в воздух, раскидал. Чтобы зимним порывом поднял, закружил и прижал их друг к другу, соединяя в единственном, так нужном ей сейчас поцелуе. Но в Нью-Йорке не бывает свежего воздуха, как и у Клинта не бывает поцелуев с напарниками, пусть даже они не дети. Бартон берётся за бинт, и широкие, белые полосы ложатся на воспалённую кожу, скрывая некрасивый рисунок царапин. Один оборот, второй — мумификации её чувств, спины, грудины — там, где нужно, но всё равно далеко от сердца Если бы можно было поступить также с сердцем: упаковать, забинтовать, спрятать и чтобы больше не болело… Кейт вздыхает — грустно и тяжело — но уловив его внимательный взгляд, смущённо отводит глаза в поисках халата или чего-то ещё, чем можно прикрыться. Он поднимается — грустно и устало — и забирает со спинки стула тёткин халат. Страшно-безвкусную и ужасно пошлую вещицу, о которой нелестно отзывался ранее. Он не накидывает халат ей на плечи, а кладёт — осторожно, зная, как неприятны любые прикосновения к свежим ранам. И снова она чувствует себя вдвойне маленькой — запеленал, накрыл — море заботы как ребёнку, но не к девушке. — Иди спать, — у него хриплый голос, воспалённые глаза и снятый наушник. Всё это показатель того, насколько он ей доверяет. Настолько, что может быть слабым и беззащитным. Кейт улыбается про себя: «Глупые мысли. Это не про Клинта. «Соколиный глаз» — прекрасный Мститель, и такой же прекрасный семьянин. И в какой бы он ни был форме, эти две ипостаси всегда будут на высоте». — Я помогу, — говорит Кейт, пусть он и не слышит. Она жестами показывает на бинты и перекись — и видит сомнение в его лице. Но не в ней, как в медике, а в себе — как в защитнике. «Глупый». Он благодарно кивает и поворачивается спиной, садясь на её стул. Всё выглядит не так ужасно: да — мелкие, да — нужно обработать каждую, но не так уж и много. Видимо ей досталось сильнее. Вот и хорошо: должно же быть хоть какое-то наказание за её неблагоразумие. Кейт поднимается за работу, стараясь, чтобы пальцы действовали с той же осторожностью и нежностью, как и его. А ещё стараясь не прикасаться больше положенного, чаще положенного и медленнее положенного. Сейчас её задача — помочь, излечить, а не насытить свои холодные (***
Клинт выучил её обрабатывать мелкие порезы. Обучил, каким образом зашивать особенно глубокие царапины. Научил, как следует клеить пластырь и сколько держать лёд. Но он не научил, как залечить разбитое сердце…