***
В гостях у бабушки — тоскливо, скучно, разве что друзья разбавляют долгие стариковские часы. Но все равно возвращение домой после выходных — это праздник, и он точно искристый попрыгунчик носится по двору, встречает друзей. Сейчас никаким голодом не загнать его домой — и, чтобы родители раньше времени не окликнули его, он заборами и чужими дворами пролазит в огород, к загону. Поросят, этих забавных хрюкалок со смешно шевелящимися пятачками, любят все его друзья — любят, может быть, даже больше, чем он сам, которому больше нравится хвастать, чем любоваться. Но загон растерянно пуст. Он хлопает глазищами и потерянно оглядывается вокруг. Не сбежали? Не видно на огородных грядках рыскающих, ищущих следов проказников? Нет. Не видно. На серой бетонной дорожке — смазанные, плохо оттертые алые мазки. Тут уже не до шуток. И даже не страшно, если его оставят дома. Где поросята, предмет его гордости перед всем двором? Он мчится к маме с требовательным вопросом. Мама отводит взгляд. — Понимаешь… Острый и сильный запах мяса горчит на кончике языка. Крепко прожаренная свинина на тарелке должна жирно скользить во рту, отдавая тошнотворным привкусом масла. Папа любит мясо.***
Папа любит свою семью. По любому поводу, да и часто без повода, папа приглашает семью и друзей. Иногда ему нравятся такие дни — когда ему и другим детям разрешают задержаться до позднего-позднего вечера и они играют в догонялки или прятки или рассказывают друг другу страшилки под ровным сиянием единственного фонаря. Иногда — не очень, когда его укладывают спать пораньше, и он с трудом, тяжело проваливается в сон под веселый гомон и грохотание музыки. Но если уж уснул, то точно не разбудить и пушкой — мама часто это повторяла. Поэтому ему самому странно, когда в непроглядной, ночной темноте он распахивает глаза. За дверью спаленки все еще орут, все еще заливается певица, дребезжа стеклами окон. Но что-то изменилось. Что-то страшное слышится в криках. Что-то напуганное. Он быстро соскальзывает с постели, подбегает к двери. Он — самый бесстрашный мальчик этой улицы, может быть, всего мира: он не боится ни высоты, ни темноты, как-то на спор он добежал до колодца в непроглядном мраке и положил большого-пребольшого паука на беззащитную ладонь. Поэтому он открывает дверь. За нею — два сцепившихся тела, которые безуспешно пытаются разделить визгливо плачущие женщины. В одном из них он с сердечным трепетом узнает своего отца: орущего что-то бессвязное, в замахе застывшей рукой… Слышится звон. В масленом блеске ламп мелькает зеленое стекло. Он еще не знает, что никогда не забудет этого: как быстро стекло может впиваться в кожу шеи, как резко брызжет освободившаяся кровь, мгновенно пачкая пол, стены — убийцу, нанесшего удар. Как она заливает пол, покрывает его почти полностью. Как носятся женщины, пытаясь заткнуть, остановить, удержать. Как кровь греет кончики пальцев и переливается ярким блеском ножа в таком тусклом свете домашних ламп. Как все вокруг кричат-кричат-кричат, воют сирены, просят о помощи, хрипят почти задушено — почти. Как гремит, гремит веселая музыка, разрывая барабанные перепонки. И как он молчит, плотно сомкнув тонкие губы.***
Его мама молодая женщина. Ей двадцать восемь, и она одна из самых молодых мам, которые приходят забирать детей в садик. Его мама молодая и веселая. Она любит посмеяться с сестрами за сигареткой и банкой пива. В ней столько же бьющей ключом энергии, сколько ее в юноше-подростке, да и выглядит она как подросток. Его мама молодая. У нее — вся жизнь впереди. Его молодая мама оставляет сына на бабушку. И в этом нет ничего странного, правда?***
Коробка с Киндер-Сюрпризами — чем не ключ к еще детскому сердцу? Новый мамин ухажер заваливает их подарками, и ему кажется, что он пухнет от сладостей. Розы щедро раздают душный и пошловатый запах, они ему вообще не нравятся — но хорошо, что такие подарки льстят маминому самолюбию. Новый мамин ухажер умеет нравиться. И он нравится всем — бабуле с дедулей, маминой сестре и, конечно же, самой маме больше всех. И маминому сыну он нравится тоже. Но больше всего ему нравится то, о чем говорит бабуля. Что мама скоро снова выйдет замуж и тогда уж точно заберет его с собой. Не хочется, конечно, расставаться с двумя лучшими друзьями, но не беда — заведет новых друзей там, куда уедет. Так и происходит. Мама выходит замуж к исходу осени. Тогда же забирает и его — в старый, обшарпанный домишко у реки. От него уже издалека разит древесной гнилью, мочой и старостью — туалет на улице, а квартира отапливается печкой. Оказалось, что мамин ухажер не так уж и богат, но ничего. Главное — мирно ужиться в одной комнате и крохотной кухне. Оказалось, что ни у кого из соседских детишек нет коньков, и он сближается с ребятней, уча их кататься. Каждое утро он просыпается под резкий колокольный звон. Беременность мамы к весне уже не скроешь. Тогда же на печке он находит пачку презервативов. Большую. Упаковка лежит в куче с лекарствами, и он не отрывает от нее застывшего взгляда. Ему девять, и он уже знает, что такое секс — но при взгляде на шуршащую упаковку его пронизывает едва терпимый сладкий стыд. Он делает вид, что ничего не замечает, а упаковка вскоре пропадает. Только теперь слушать ночные шорохи почти невыносимо, и он каждую ночь плотнее зарывается в колючее одеяло. Вскоре их квартирка немного обновляется: появляется кроватка, крохотные носочки и штанишки со швом наружу, ярко-розовые одеяльца и простынки. Мамин ухажер — точнее, муж — берет вторую работу. И оказывается вдруг, что ему дозволено чуть больше, чем остальным членам маленькой семьи: если ему не понравилась еда, он может сбросить сковороду на пол, если ему не понравилась чистота ботинок, он может выбросить их с мамой обувь во двор. Может — и ей не позволено возражать, ибо «он так устал, тяжелая работа, пойми, пойми». Льется шорох оправданий, зачаровывая дерзкий детский язык, наивно воюющий против несправедливости. Оказалось, что мамин муж очень глупый, глупее ребенка, ибо все его возражения против детских острот сводятся к громогласному ору и хватанию за его — детские, короткие — волосы. Не нужно плакать, ты же мужчина, говорит мама, заглушая злые рыдания. Так всех воспитывают. Мама рожает летом, и несколько бесконечно долгих месяцев квартиру сотрясает только один крик. Впервые он замахивается на маму, когда маленькой ее сестренке исполняется шесть месяцев. Но брак их растягивается на долгие, долгие пять лет.***
Все заканчивается летом. Поет лес, встревоженный холодным дождем, поет душистыми запахами, пышной зеленью, водой, бормотанием близкой речки. Все заканчивается здесь — в глухой деревне за семьдесят километров от цивилизации, куда они приезжали «отдохнуть», где предосенние волны облаков мощно окатывают землю. Дождь приглушает дыхание, кусты укрывают их от ищущего взгляда; мама прижимает к груди малютку-сестру, и им некуда бежать от озверевшей тени, что выкрикивает их имена как грязные ругательства. Они все промокли насквозь, но мама с сестрой дрожат вовсе не от холода; он покровительственно оглядывает их двоих, чувствуя себя сильным и смелым. Телефоны у них отобрали, и единственный способ сбежать отсюда — выпросить у кого-нибудь другого. Так он думает, и тут же выбегает наружу. Тень оборачивается к нему, рвется навстречу. Страх, заставляющий больно пульсировать сердце, придает сил — он сам не замечает, как перемахивает через забор и бежит, бежит по проселочной дороге до ближайшего двора. Какого черта они, спрашивается, купили дом на окраине? Какого черта?.. Пинок сбивает его с ног, и он падает на щербатые камни. Первая боль, первая кровь — секунды хватает, чтобы догадаться, что будет хуже. Он пинает юношу — со смаком, с оттяжкой — расчетливо и трусливо по ногам и спине. И это больно — так больно, что он не сдерживает унизительных слез и криков о помощи. Все заканчивается здесь. Избитого тела старшего сына хватает, чтобы подать на развод — и в суд. Все заканчивается…***
Он больше не хочет к маме. Он может навещать, но не делает этого. Друзья забыли его за то время, что он переезжал с места на место. В школе забыли его — чтобы заново узнать, совсем не так, как ему бы того хотелось. Он умней и злей, но в покатых, согобленных плечах издалека чуется жертва. Он скалится на оскорбление и отзывается на любую ласку как побитая псина — и это унизительно, унизительно, унизительно, но слипшиеся губы трескаются от долгого молчания, и ему хочется слышать взлетающий звон собственной речи. Внутри пусто и голодно — а на бумаге картонной звездой расцветают первые слова, и ему плевать, плевать, плевать, плевать, когда учитель литературы холодно и насмешливо вопрошает: — Графоманишь? Он умнее и злее всех в этом проклятом здании. Он умнее тех, кто вытесняет его за круг беседы и смеется, когда он ногой опирается о стену «как шлюха», он злее тех, кто моет помесью ржавой воды и средства для мытья окон его и без того куцые волосенки в школьном туалете. И, может, он знает меньше, чем учительница математики, которая намедни посоветовала ему взять справку о слабоумии — он тихо воет свое «плевать», и внутри у него разгорается чертово пламя. А потом приходит мама. Мама говорит: — Я беременна. Мама приводит нового мужа — высокого брюнета с большими зелеными глазами и пушистыми черными ресницами. Новый мамин муж нравится всем: бабуле и дедуле, маминой сестре, младшей маминой доче и, конечно же, больше всех маме. В этих красивых глазах отражается сочная трава, дымная, пьяная ночь и бычий, звериный интеллект. Воняет розами, хотя он и не расщедрился на веник. — Переедешь ко мне? — легкомысленно спрашивает она. Он умнее всех в этом проклятом доме. Он уже знает, чем все это закончится. Но не может бросить маму.***
Кажется, на шее вечно останутся призрачные следы пальцев: сойдут синяки, но боль, впечатанная в кожу теперь до самого гроба, — с ним. Но даже пытаясь протолкнуть в запечатанную глотку хоть глоток воздуха, он не боялся так сильно, как тогда, когда он попытался выдавить глаз. Тело само дернулось, зубы судорожно сжались на загорелой, бронзовой, красивой и ровной коже — и в рот вместо воздуха полилась тошнотворная маслянистая кровь. И если признаться совсем уж честно, то видит Бог, которого, конечно же, нет — видит Бог, он не хотел делать больно. Даже ему, даже так. Он хотел бы хотеть, но чужая боль режет не хуже собственной. Он все понимал. Он иногда ненавидел книги, но понимал все — и звериная, тупоумная жестокость вместо гнева вызывала теперь лишь жалость. Но ему уже не четырнадцать, и избитое тело не вызывает в матери прежнего сочувствия — если бы он не вылез вперед, привлекая внимание животного в человеческой шкуре. Если бы не смеялся над ним бесстрашно и насмешливо — по-прежнему как в детстве, — глядя в глаза напротив, то был бы целее всех целых, а так: — Сам виноват, — говорит мать, но в глазах у нее не обвинение, не пренебрежение, а страх. И только он. Он и вправду все понимал. Воспитание, окружение, образование — так много всего, что может сделать из человека скот, бездумную свинью, способную сожрать все, что видит. Большинство людей не виноваты в том, что они такие, какие есть, — убогие куски плоти с низкой самооценкой, вынужденные самоутверждаться за счет других, чтобы не сойти с ума. Он все понимал. Кроме этого.***
Неон от огней тайм-кафе раскрашивает кожу в красный, лужей растекается по мокрому асфальту. Он стоит, опершись плечом о стену. На сходку никто не пришел — да если бы и пришел, какая разница? Но деньги заплачены, домой не хочется — никуда не хочется, на самом деле. Из кафе выныривает шумная компания, и он смотрит на них, чуть опустив голову. Веселые. Крикливые — отголоском, эхом и ему передается это веселье и отзывается жженой тоской. А кто-то обращает внимание на одиночку, стиснувшегося в уголке. Кто-то — это красивая девушка с горячечно-красной помадой, девушка, напоминающая нуарную актрису в американских черно-белых фильмах. Она идет к нему, вытаскивая пачку сигарет, щелкает зажигалкой, затягивается. — Привет, — говорит актриса. Он уже чувствует, как расплывается в знакомой жалкой улыбке и возвращает приветствие. Нуарная актриса протягивает пачку: — Хочешь? — Я не умею. — Видно, — хмыкает она. — Так хочешь? Он недолго думает и решает, что да — хочет. Хочет не столько из-за любопытства, сколько из-за чего-то темного, гложущего изнутри. Сует сигарету в рот, неумело напрягая губы, неумело же щелкает зажигалкой — он не знает, что так никогда и не научится нормально поджигать сигарету. Дымок растекается по воздуху как кровь в воде. — Вдыхай дым так, будто это воздух, — учит нуарная актриса. В ней есть что-то нехорошее, отталкивающее, но он покорно делает как говорят. Болью вспыхивают обожженные легкие, он закашливается; актриса примиряюще и утешительно хлопает его по спине прежде, чем вернуться к компании. Сигарета травит. Он почти чувствует, как плоть пропитывается дымом — ядом, лениво скользящим по органам. А дым завораживает. Дым серебрится даже в алом блеске, сменяя пушистые лесные кусты своих пейзажей на горы, на тяжелые волнистые облака. На кровь. На пять минут жизни, расплывающихся в воздухе с каждой затяжкой. На воспоминание. Он помнит.***
Ранняя ночь играет серебром звезд. По влажной пушистой траве, весело похрюкивая, убегают три свиньи, прямо как в сказке: только вместо волка за ними гоняется братоубийца. Молодая мать трех мужей хохочет, размахивая руками — пока еще может, пока еще плещет жизнь и энергия, а в зеленовато-серых глазах не плещется бездонный страх. Их малютка-сын сидит на льдисто-сером камне колодца, и темнота холодом дышит ему в спину сквозь ненадежное перекрытие. Он, запрокинув голову, болтает кукольными ножками и — смеется, смеется, смеется. И звезды смеются вместе с ним.