***
Шурф все никак не возвращается, хотя обещал, и, хотя проиграть ее муж не может по определению — все же леди знает, насколько сильны его противники. Она узнает от Меламори, которая не удерживает язык за зубами, тем более, что со сплетницей-Хельной легко забыть о необходимости хранить секреты. Сражение с мертвыми магистрами. Тысячу вурдалаков ему под одеяло, он решил оставить ее вдовой? Хельна шлет зов в трактир и просит Джубатыкской пьяни, но так и не наливает напиток в бокал — вместо спиртного ее бокал наполнен молчанием. Леди тонет в озерах грусти, а дождь, шумящий на улице, только добавляет печали. Хельну не отпускает прячущееся в сердце чувство вины — она даже не попрощалась с Шурфом нормально, только кивнула и продолжила писать свой новый стих, и до того ни разу не рассказывала ему о своей нежности — между ними подобное было словно не принято. Ладно Шурф, но почему ничего не говорила Хельна? В стихах же она это писала постоянно, так почему не говорила вслух? Она отпивает из бокала треть — не пьяни, но камры, смешанной с молчанием, и опускает голову на руки. А если их встреча с Шурфом теперь невозможна? А если ее боль неизбежна?***
«Храни ее, город», — думает Лонли-Локли каждую свободную минуту, и, когда он возвращается в Ехо, ему чудится, будто город вновь отвечает ему. Дождь льет, как из ведра, самый обыкновенный дождь, не магического происхождения — тюрбан и лоохи Шурфа мгновенно промокают, а он не тратит время, чтобы сушить их магией, все равно тут же вымокнут снова. По пути домой посылает зов в «Ужин вурдалака», как всегда дотошно выполняя свои обещания.***
Хельна погружается в страдания с головой — иначе она не способна. Для нее кончился мир, она то ли действительно скорбит, то ли наслаждается собственной скорбью с каким-то странным мазохизмом, не только печально отпивая камру, но и сочиняя тысячи стихотворений о боли, пустоте, утрате, будто все это случилось не с ней. Засыпает случайно — от усталости, а может, от тоски, прямо за столом, уронив голову на руки. Вошедшего Шурфа леди не замечает — а он не удивляется, что она спит в таком положении. Хельна часто так поступала, и лишь поначалу сэр Лонли-Локли недоумевал, почему уставшая девушка игнорирует кровать. — Хельна, — зовет Шурф, — Пора ужинать. Если она слишком устала, то не проснется — это он тоже проверил не раз. А ужин остынет, жалко. — Шурф? — быстро вскидывает голову леди. Она не сразу понимает, день сейчас или ночь, но разницы не остается — какая разница? Вид живого и невредимого мужа вызывает у нее одновременно со счастьем и облегчением еще миллионы новых стихов (хотя старые, о скорби и потере, тоже не исчезают). — Дырку над тобой в небе, ты жив! — радостно продолжает Хельна. — Меламори или Мелифаро? — деловито уточняет Шурф. — Меламори, — признается Хельна. — Не злись на нее, это я все выпытала. — Представляю себе, как ты ее пытала, — серьезно говорит Лонли-Локли. — Наверное, читала ей стихи Альбы Фореля, — это конкурент леди, который раздражает ее, причем Шурф согласен, что творчество сэра Альбы в подметки не годится творчеству его супруги, и вовсе не из-за предвзятости. Хельна заливисто смеется — как, ну как этот зануда способен ее рассмешить? Как ему удается быть не только занудой? — Иди сюда, — встав, она повисает у мужа на шее и целует его, игнорируя убийственные перчатки. Шурф отвечает на поцелуй, и если бы его видел в этот момент Мелифаро — у того навсегда отвисла бы челюсть, ибо безэмоциональный Лонли-Локли во всеобщем представлении не может быть таким страстным. Не может. Пока не остается наедине с леди Хельной. Только с ней он — не Безумный Рыбник и не тот, совсем другой, сэр Лонли-Локли, изменившийся, чтобы прятаться от мертвецов, а кто-то совсем другой, кого знает одна она и больше никто. Шурф осторожно снимает перчатки, решив, что ужин можно разогреть чуть позже. Там, за окном, кончается дождь.