***
Планолет начинает снижаться, а из-за облаков показываются просторы лесов и гор, через которые виднеются вышки, исполинские конвейеры восстановленных шахт. На открытой местности, куда медленно целится планолет, простираются новенькие белые дома, окружающие центральную площадь аккуратного городка. Мы садимся на крышу нового центрального здания, своей архитектурой разительно отличающегося от того, что было раньше Домом правосудия. Теперь все здания здесь сделаны из стекла и мрамора, гладкие, точеные, кубические. Нет ярко выраженной границы между рабочим и торговым районом. Все выглядит одинаково презентабельно. И очень холодно. Ступив на крышу, иду к перилам и пытаюсь с высоты найти глазами место, где когда-то была пекарня, но геометрия улиц изменилась до неузнаваемости. Больше нет забора, от которого было легко сориентироваться по границе. Больше не было вышек миротворцев. Лишь отстраненная серая Деревня победителей осталась нетронутой. — Мистер Мелларк, — меня окликает голос, который я не единожды слышал в телефонной трубке, мэр Дистрикта. — Добро пожаловать в Двенадцатый. Поворачиваюсь и натягиваю доброжелательную улыбку, отвечая на его протянутую руку крепким рукопожатием, похлопывая ее сверху. Мэр выглядит совсем, как житель Дистрикта, не смотря на то, что пять лет назад был отправлен Пейлор из группы новых управленцев, которые были подобраны из противников Сноу в Капитолии и Тринадцатого. Я ожидал увидеть перед собой либо статного военного, либо человека, на котором вопреки убеждениям оставил отпечаток столичный образ жизни. Хотя, теперь не было разницы между Капитолием и Дистриктами. Дистрикты перестали ненавидеть их вычурность, они перестали считать Дистрикты врагами. — Здравствуйте, сэр Лесли, — мой голос звучит легко, по-свойски. «Будь своим человеком, но не забывай, зачем ты возвращаешься». — Я хотел лично проводить вас, — сэр Лесли был человеком суетливым, резковатым в своих движениях. — Но… Он замялся, глядя на стеклянную дверь на крыше, которую я увидел сразу, как планолет взлетел с площадки. Она приоткрылась, открывая мне пьяное лицо Эбернетти, который втиснулся в проход неуверенно, крадучись. — Привет, Пит, — медленно он подходил ближе. — Рад тебя снова видеть. Я пытался сказать ей, что это может быть опасно, но, как только она узнала о твоем возвращении, начала так быстро оживать, что я подумал, было бы неплохо поддержать эту внезапную любовь к жизни. Я замешкался. Все еще не знаю, как разум отреагирует на ее присутствие, ведь я почти забыл, что это такое — находиться рядом с ней и чувствовать подступающее к горлу желание убить. Хеймитч делает навстречу еще один шаг: — Ну, как? Готов с ней встретиться? Мне бы уйти с этой крыши и пообещать, что загляну к ней вечером, но внутри все горит от противоречивого азарта узнать, испытаю ли я прилив того желания разбить ее голову? Услышу ли я голос, приказывающий убить? Что победит? Воспоминания, где Китнисс — враг, или редкие сны о том, как мы спасали друг другу жизнь? — Ладно, — отмахиваюсь я и поворачиваюсь лицом к двери, заведя руки за спину. Хеймитч не отрывает от меня взгляд и стучит костяшками в стекло, берется за ручку и поворачивает, тянет на себя. В проходе появляется сутулая тощая фигурка, неуверенно делающая шаг из темноты пролета. Ее лицо осунулось еще больше. Не только от отпечатка усталости и боли — за пять лет черты ее лица обострились и стали еще более похожими на типичное грубоватое лицо жителя Шлака. Одежда из той, которую делал для нее ныне покойный Цинна, больше не облегала девичью фигуру, а висло падала на костлявых плечах. — Я могу подойти? Не обошлось без лекций Плутарха о побочных эффектах яда ос. Я сдерживал себя в те последние встречи перед казнью так, что она не могла знать, что я представляю опасность. Если, конечно, на нее так не действовали мои глаза и, в целом, устрашающий вид. — Подойди, — говорю снисходительно и безразлично. Сейчас здесь нет мэра, нет камер. Ни к чему стоять с глупой улыбкой, стараться вызвать доверие. Им рассказали обо мне больше, чем я смог продемонстрировать сам тогда в Капитолии. Она достаточно далеко, а мой разум абсолютно светлый, я испытываю умиротворение и спокойствие. Два неуверенных шага — в моей голове вспышка воспоминания о их близости с Гейлом. Мог ли я быть ее свидетелем, или это картинка из отравленного сна? Вытягиваю вперед ладонь, приказывая остановиться. Замирает. — Ты и Гейл Хоторн вместе. Правда или ложь? — Ложь! — выкрикивает она, выпрямляя спину. — Твое нахождение на Играх не случайно, ты была добровольцем не ради Прим, а ради начала революции. Ты виновата в тысячах смертей и уничтожении Дистриктов? Ты виновата в гибели моей семьи. Правда или ложь? — мой голос спокоен, хотя внутри я чувствую нарастающую боль. — Ложь, — она смиряется, не кричит, не восклицает. Она смотрит на меня с печалью и обреченностью. Делаю шаг навстречу, преодолевая подступивший из подсознания вызов вцепиться в ее горло: — Все на играх было неправдой. Правда или ложь? Из уголка ее глаза катится слеза: — Ты же знаешь, как мне сложно ответить на этот вопрос. — В таком случае ответь на другой — все твои действия были попыткой меня защитить? — Правда. Мы с тобой такие. Постоянно защищали друг друга. Я засовываю руку в карман и нащупываю пузырек с противоядием, незаметно достаю его и вытягиваю руки вдоль тела, подходя еще ближе: — Плутарх говорил о том, как больно возвращать воспоминания? Она подходит почти вплотную: — Именно поэтому ты не выпил настоящее противоядие тогда. Правда или ложь? — Ложь. Я провоцировал тебя на выстрел. — Я тогда чуть не выстрелила в тебя. — Не выстрелила бы. Стрела была всего одна, а из нас двоих больше боли тебе досталось от нее. Китнисс хочет отступить назад, но оступается, не успев упасть, потому что я схватил ее за воротник пальто. — Как всегда не предупредил никого о своих идеях? — ее боль смешивается со злостью. Я хотел напомнить ей про упавшие на крышу госпиталя планолеты, которые явно не входили в план повстанцев, а были результатом ее идеи, но в голове стучал голос Плутарха и то, зачем я здесь на самом деле. Едва остановившись от комментария в ее адрес и напоминания, которое явно стало бы спусковым крючком к истерикам или нападкам, лишь представил перед ее глазами противоядие, дожидаясь, когда ее пальцы перехватят его из моих: — Я просто сделал выбор, Китнисс. Теперь твоя очередь. Завороженно глядя на содержимое бутылочки, она осторожно взяла ее в руки, а я сделал шаг, отдалившись от нее на безопасное расстояние: — Я прошел большой путь не только, чтобы использовать свой шанс, Китнисс. Чтобы не хотеть тебя убить тоже. Тебе решать — лишить меня всех моих усилий, добавив противоядие в мой чай, обречь на куда более серьезные муки и сломить или пойти более тернистым путем. — Это жестоко. — Жестоко, — усмехнулся я. — Знаешь, почему Сноу удалось заменить любовь на ненависть? Ее серые глаза уставились на меня, переместившись с противоядия, глядя на которое она принимала решение. — У них не получилось бы изменить твою роль в моем сознании, если бы я был уверен в твоих чувствах. Скажи ты мне о них всего раз не перед камерами — ты бы меня не потеряла. Я беру в руки чемодан и ухожу прочь, махнув им рукой. Интересно, готовили ли мой дом ко встрече с прежним хозяином? Не жалею об отданном ей яде. Я умею понимать, какие из воспоминаний являются ложью — яркие и эмоциональные. Я знаю, что после смерти Сноу она все еще меня любила. А пузырек с противоядием — всего лишь способ выяснить, любит ли до сих пор. Если любит — обойдется без него, будет бороться, не станет рисковать. Если нет — постарается стереть из моей головы картинки Капитолия. Многим ли я рискую? Разве что, спокойным сном от того, что вернется боль и умение чувствовать.***
Пройдет не один месяц прежде, чем мы начнем общаться, а я отвечу на ее попытки сблизиться. Не один вечер в компании Хеймитча за чтением писем и просмотром новостей пройдет прежде, чем мы заведем разговоры, которые будут касаться нас двоих, а не жизни в Дистриктах. Даже спустя год я буду остерегаться подпустить ее к себе слишком близко, ведь буду ждать приторный привкус в кофе или вине. Хеймитч собирал нас каждую пятницу после того, как заканчивался рабочий день. Работал, к слову, я один и Сальная Сэй, если забота о Китнисс была оплачиваемой, в чем я сомневался. С каждой неделей общение становилось все менее натянутым, хотя все так же касалось только внешних проблем и новостей. После очередных посиделок в конце недели, когда дикая утка была съедена, бутылка отменного вина с нового отстроенного рынка была выпита, а Хеймитч достал из кармана флягу с терпким виски, я засобирался домой, поблагодарив Китнисс и Сальную Сэй, которая все еще с ней нянчилась, за ужин. Я начал курить еще в Академии, хотя по возвращению в Дистрикт и позволял себе это удовольствие только в выходные дни, ведь во время работы не было и времени, чтобы сделать перерыв. Либо выполняешь поручения мэра, либо пытаешься протолкнуть свои идеи по улучшению жизни в Двенадцатом. Спускаюсь с крыльца и смотрю на свой дом. После игр я старательно поддерживал в нем уют, потому что проводил у печи все свободное время. Теперь он стал по-настоящему холостяцким. Было ясно, что он нужен хозяину разве что для сна и душа. Даже садовники, которые все так же облагораживали Деревню Победителей, как-то забили на наши с Хеймитчем жилища. Поджигаю кончик сигареты и делаю глубокий вдох, растираю ладонями лицо и подставляю его под дуновение свежего ветра. — Плутарх посоветовал справляться о твоем самочувствии и планах, который рождает твой мозг, — Хеймитч стучит своей флягой по моей холке. Смеюсь: — Все еще считает себя ответственным за мою жизнь? — Ну, у него то получилось вытащить тебя из игры живым, — делает глоток из своей фляги. — Это вас он вытащил, Хеймитч, — выдыхаю дым вверх. — А я в ней до конца своей жизни. И это, между прочим, мой выбор. Эбернетти пожимает плечами и салютует мне, развернувшись к своему дому. Сделав вразвалку несколько шагов, он останавливается и поворачивается ко мне, бубня под нос: — Противоядие она еще в день твоего приезда скинула с крыши, — после чего скрывается в своем доме. Докуриваю сигарету и тушу окурок о бортик фонтана, после чего уверенно и спешно иду к дому Китнисс. Открываю дверь, убеждаюсь, что внутри кроме нее никого. — Ты любишь меня. Правда или ложь? — замираю в дверях, глядя, как она раскладывает по шкафам вымытые Сэй тарелки. — Правда, — ее рука останавливается с полотенцем, прижатым к поверхности блюдца, а глаза округляются, когда я преодолеваю расстояние и обхватываю лицо руками. — Я знаю, что из всего, что я видел в Капитолии, было неправдой, — осмеливаюсь сознаться я. — Но я все еще не научился заново чувствовать. — Значит, теперь моя очередь чувствовать за двоих, — она впивается пальцами в мои запястья, все еще боясь, что мои ладони переметнутся с лица на ее шею. Вместо ответа отчаянно прижимаю к себе Китнисс, снова чувствую в своих руках ее тело, касаюсь губами ее губ и отдаленно вспоминаю то неясное, не цветное, далекое и забытое. Пляж на Арене 75-х игр. И то, что поцелуй на нем был правдой.