На вершинах Мармолады

[…] Мы пожелали констеблю спокойной ночи, и я пошел за Доктором обратно в библиотеку, где Кернс, усевшись в кресло Уортропа, попивал холодный чай. Он широко улыбнулся нам и поставил чашку. Маска снова была на своем месте. — Что за несносный тип! Помеха, а не человек, да? — спросил он, имея в виду констебля. — Он испуган, — ответил Уортроп. — Еще бы! — Ты ошибаешься насчет моего отца, и сам это знаешь. — Почему, Пеллинор? Потому что я не могу доказать, что ошибаешься ты? — Даже если не принимать во внимание его характер и забыть на секунду о том, каким он был человеком, твоя теория все равно не более убедительна, чем моя. Как бы он мог скрывать их столько времени? Или поддерживать их страшный рацион питания? Даже сделав в угоду тебе из ряда вон выходящее предположение, что Алистер был способен на такую вопиющую бесчеловечность, где он находил жертвы? Как он мог на протяжении двадцати лет, не будучи пойманным и даже не вызвав подозрения, скармливать им людей? — Ты преувеличиваешь ценность человеческой жизни, Пеллинор. И всегда преувеличивал. Вдоль всего восточного побережья тянутся города, полные человеческого «мусора», прибитого из европейских трущоб. Таких набрать и заманить сюда обещаниями работы и других благ — не гераклов труд. А если не получится, просто натаскать из гетто с помощью людей, не страдающих твоим романтическим идеализмом. Поверь мне, мир полон таких людей! Конечно, я не исключаю той мысли, что он пытался адаптировать своих питомцев к более низким формам жизни — особенно принимая во внимание то, что это и было его целью, с твоей точки зрения. И даже возможно, что они привыкли есть куриц. Возможно, но верится с трудом. Уортроп покачал головой: — Ты меня не убедил. — Да я и не старался. Мне просто любопытно. Почему ты сопротивляешься объяснению, значительно более правдоподобному, чем твое собственное? Правда, Пеллинор, ты что, действительно веришь, что они случайно мигрировали сюда, прямо к тебе под нос? В глубине души ты знаешь правду, но отказываешься принять ее. Почему? Потому что не можешь думать о нем плохо? Кем он был для тебя? И что важнее, кем ты был для него? Ты защищаешь человека, который с трудом сносил твое существование. Мальчишеское лицо Кернса озарилось улыбкой: — Ага! Я попал в точку? Ты до сих пор стараешься быть достойным его любви — даже сейчас, когда он не может дать ее тебе? И ты еще называешь себя ученым! Ты лицемер, Пеллинор. Глупый, сентиментальный лицемер. Слишком чувствительный — себе во вред. Мне всегда было интересно, зачем ты стал монстрологом? Ты достойный человек с приятными чертами, а монстрология — дело темное и грязное, так что ж ты сюда полез? Неужели из-за него? Чтобы угодить ему? Чтобы он наконец заметил тебя? — Ни слова больше, Кернс! Доктор был так ранен этими колкостями, бьющими прямо в цель с хирургической безошибочностью, что я думал, он снова ударит Кернса, но уже не рукой, а кочергой от камина. — Я не для того тебя пригласил. — Ты пригласил меня убить дракона. Я этим и занимаюсь. Я тихонько выскользнул из комнаты. Смотреть на все это было больно, и даже сейчас, спустя годы, больно вспоминать. Пока я поднимался вверх по лестнице, я вспомнил слова Доктора, сказанные на кухне над тарелкой с супом: «Не питай никаких иллюзий: ты — всего лишь ассистент, волею судеб оказавшийся рядом со мной, не больше». Почему-то эти слова врезались мне в память. Теперь я понимал почему. […] Как только мальчик вышел из комнаты и перестали быть слышны его удаляющиеся шаги, Кернс замолк. Уортроп смотрел на него с ненавистью, а когда смог усмирить свой гнев, сказал: — Единственный дракон здесь ты, Джон. Лицо Кернса вновь потемнело. Улыбка медленно сползла с его лица, глаза потухли. — Не утруждай себя злостными изречениями, Пеллинор. Тебе это не к лицу, — его голос стал холодным, режущим и равнодушным, уже без английских традиций, — сделай другой чай. Этот совсем остыл. Доктор взял со стола чашку, поставил ее на поднос к другим и отправился на кухню, закрыв за собой дверь в библиотеку. Поставив сотейник греться, он сел за стол и облокотился на него, положив голову на руки. Тяжело выдохнул. — Дьявол… — тихо прошептал Уортроп. Его трясло от злости и неприязни к человеку, в данный момент находящемуся в его доме. Насколько сильно он не хотел его приглашать, настолько сильно он перестал сомневаться в своем желании сейчас. Дверь в подвал была открыта. Из него до сих пор несло гнилью, но Уортроп уже этого не замечал. Он вдыхал зловонные пары как сладкий парфюм, который внутри, во всей его человеческой сущности вызывал отвращение, но в мозгу, закаленном и равнодушном, был лишь едким отголоском работы. Уортроп опустил голову на стол. Он чувствовал тяжесть и моральное истощение, какого ранее не испытывал. Нет, это было не из-за висящего в подвале антропофага, о котором он уже успел и забыть, или из-за планируемого завтра мероприятия, к которому нужно будет еще подготовиться. Его состоянию было две причины: отец и Джон Кернс. Мысли об отце он пытался заглушить, перебить страхом и тревогой, чтоб не слышать в своем сознании упреков и не испытывать невыносимой боли. В груди кололо, что-то давило и сжимало до такой степени, что в нервах сбивалось дыхание и мозг отключался, рационализм уходил на второй план, оставляя лишь жалкие эмоции. Джон Кернс. Он напрягал Уортропа уже очень давно, но до сих пор Пеллинор не мог отказаться от услуг этого человека. За его талант Доктор платит молчанием в грехах Кернса, а также, тем самым, несет за них ответственность. Вода закипела. Уортроп встал, долил жидкости в заварочный чайник и разлил в чашки. Внезапно его рука дрогнула. В собственном отражении в маленькой глади он увидел тень за спиной. В голове помутнело, дыхание участилось. В приступе паники он резко повернулся, схватив разделочный нож, который лежал на столе. Кухня была пуста. Пробуя отдышаться, Доктор оперся руками о столешницу. Тело дрогнуло. Он замер, ожидая, пока мозг успокоит бушующий страх, пока сердце перестанет биться так быстро. Прошла минута. В висках перестало пульсировать. Уортроп взял в руки поднос и вышел из кухни. Кернс все также сидел в кресле. Он уперся взглядом в камин, потирая руки. — У тебя всегда так холодно, Уортроп? Неужели ты настолько ужасен, что умерщвляешь даже дом? Доктор тяжело и раздраженно вздохнул. Вновь растопив камин, он сел в кресло напротив Кернса. Теперь его бездушное лицо озарял красный свет пламени, отдающийся отблесками в его темных глазах. Огоньки играли в их бездонной тьме. Уортроп мог бы сравнить эти глаза с пустыми бусинами Антропофага, висящего в подвале. — Как у тебя в целом дела, Джон? — спросил Доктор после нескольких минут молчания. Джон не отрывал взгляд от огня. — С каких это пор тебе стало интересно, как у меня дела? — Обычно такое спрашивают после долгого времени без встреч, Джек, — нервно отрезал Доктор. — Не знал, что у тебя есть ученик, — Кернс расплылся в слащавой улыбке, при этом голос его оставался холодным и неестественным, будто Кернс уже не был жив, а перед Доктором явилась только его оболочка, — Миленький мальчик, — он сказал это намного тише, чем говорил до. Джон медленно облизал губы. Пеллинор нахмурился в нескрываемом отвращении, к горлу подкатил ни то метафизический ком, ни то рвота. — Дела у меня, в целом, хорошо, — начал Кернс все тем же голосом, — Сейчас вот, как ты знаешь, работал в Институте Смитсона. Не самая интересная работенка, правда. В моем родном Уайтчепеле было намного увлекательней, поэтому я вновь перебрался туда, поимев звание «доктора», — внезапно Кернс оторвал глаза от камина и посмотрел на Уортропа. Это случилось настолько резко, что Доктор невольно вздрогнул, а по спине прошел холодный пот. Глаза Кернса стали стеклянными, брови опустились, дрогнула нижняя губа. Он смотрел так, словно готов был расплакаться. Пеллинор не знал, была ли притворной эта эмоция, но тут же захотелось отвернуться, — Я же писал тебе об этом. Ты так и не ответил. Уортроп кивнул. Он до сих пор с долей ужаса вспоминает то письмо Джона, такое, словно они были близкими друзьями. В нем последний рассказывал о своей новой работе и успехах на бывшем месте. Уортроп, даже не дочитав до конца, кинул письмо в самый глубокий ящик, желая забыть о его несносном отправителе. — Коллеги меня обожают, ведь я очень харизматичен. Мне не сложно построить хорошие отношения с людьми, — Кернс закатил глаза, — Кроме тебя и Моргана. Думаю, это лишь проблема твоего с ним воспитания, а не моего обаяния. Не понимаю, как ты связался с этим недо-констеблем. Бо́льшего грубияна я не видел. — А ты остаешься таким, как раньше, — усмехнулся Уортроп, — Таким же слащавым мальчиком, хорошо играющим свою роль. — Да! Именно поэтому меня так и любят. Я стал очень востребованным врачом, знаешь ли. Первоклассный хирург! — он громко рассмеялся, вновь притворно, обнажая белые ровные зубы. Уортроп сидел со спокойным лицом. Лицо Джона опять стало неподвижным. Зловещая тишина повисла над Доктором, как Дамоклов меч, пытаясь сдавить его сознание. Зло, порожденное этим вечером в комнате, исходило от человека, сидящего напротив. Он смотрел на Уортропа будто бы осуждая за что-то, выводя из себя своей ядовитостью, впиваясь взглядом в каждую частичку его лица, откусывая, съедая его как крыса и разлагая своим дыханием. Джон Кернс был омерзителен. Во всей своей красоте и английской порядочности, в этой милой улыбке и модно завитых волосах скрывался настоящий монстр, коих не выдал этот дом никогда. — А ведь я ждал твоего ответа, Уортроп, — жестко сказал Кернс, — Я был крайне огорчен, когда спустя месяц не получил ничего, кроме молчания. Играешь в своего папочку? — Не делай меня обязанным тебе чем-то, — прошипел Пеллинор сквозь зубы, крепко сжав руки в кулаки. Уортроп заглянул Джону в глаза, пытаясь противостоять его бесчеловечной натуре. Кернс язвительно ухмыльнулся. — Ты же понимаешь, чем ты мне обязан, Пеллинор. — Наоборот, Джон. Все наоборот! — разгоряченно крикнул Уортроп, как будто взмолившись перед Кернсом. Джон поднялся с кресла и медленным, прогулочным шагом прошелся к окну. Начался дождь. Он бил в окно агрессивно, словно пытался проникнуть внутрь. Глухой звук раздавался все чаще, а на улице, до того мало освещенной, стало совсем темно. Зло подкрадывалось и снаружи. — Недавно меня посетила очень интересная мысль о том, что у меня очень мало людей, которым я мог бы доверить свои секреты. Если говорить напрямую, то их вообще нет, Пеллинор. Хоть я и пользуюсь некоторой популярностью среди коллег, никто из них так и не может похвастаться истинно дружественными отношениями со мной. Все те женщины, с которыми я спал, так и остаются для меня всего лишь шлюхами, — Пеллинор услышал тихий смех. — Сколько всего мы с тобой пережили, дорогой друг, — вскинул руками Кернс, обернувшись к Доктору, — Танзания, Амазонка, Стамбул! Сколько приключений. Разве это не делает нас друзьями, Пеллинор? Уортроп поднялся с кресла. — Что ты от меня хочешь, черт побери? — он двинулся в сторону двери, — Мне не интересно, что за игру ты задумал, Джон. Завтра тяжёлый день, а поэтому я сейчас же иду спать. Не собираюсь быть в ответе за твои грехи, — Он замер и вдруг, резко обернувшись к Кернсу, крикнул, — Опять, Джек! Я не собираюсь опять быть за них в ответе! Кернс дернулся и молниеносно подскочил к Доктору, словно лев, охотящийся на антилопу. Он схватил его за рукав и потянул с силой на себя, отчего Доктор пошатнулся и, чуть не упав, начал выдираться. Он ударил Кернса по рукам, но тот и не думал отпускать его. — Постой, Пеллинор, — мягко мурлыча произнес он, — Сядь, пожалуйста, и послушай. — Я не хочу. Доктор встал недвижимо, как скала, даже не дыша. Джон впился ногтями в его запястье. Теперь Кернс снова играл роль. Настолько редко проявлялся он настоящий. — А если я скажу, что снова сделал это? — его глаза сузились, на лице появился хитрый и злобный оскал. По спине Доктора пробежали мурашки, а где-то внутри накатила волна агрессии. Он резко дернул рукой, но высвободиться так и не смог. — Сядь, Уортроп, — теперь его просьба звучала настойчивее. Пеллинор окаменел. Его глаза расширились, губы поджались, руки невольно задрожали. Джек отпустил его, и Пеллинор на дрожащих ногах прошел к креслу. — Давай, рассказывай, — безразлично сказал Уортроп, а в душе поселился предательский страх, сжимающий горло, заставляющий на лбу выступать вены. Он уже знал, что скажет ему Джек, и о чем ему, как рабу манипуляций придется молчать. Джон взбудоражено хлопнул в ладоши. Пеллинор видел его радость, от чего самому становилось тошно. Сколько у него лиц? Сколько масок? Уортроп хотел сорвать их и растоптать, предварительно выгнав этого человека из своего дома. Джек стоял все так же у окна, теперь опираясь рукой на старый шатающийся комод. После каждого движения тот переваливался с ножки на ножку, с четким звуком соприкосновения с деревянным полом. Кернс стоял, не произнося ни слова. Уортроп знал, что сам Джон никогда ничего не расскажет. Его удивительный, до того нигде не виденый Пеллинором, раздражающий характер был наделен также способностью манипулятивной игры, которой Доктор каждый раз поддавался, выходя из себя. Кернс не уважал людей, а иногда даже казалось, что он их презирал. Каждый раз он унижал и смеялся над Уортропом, будто показывая свое превосходство, специально вгоняя его в дополнительную дисфорию. Доктор хорошо помнил тот день, когда они познакомились. То было жаркое лето 1878 года. Пеллинор вместе со своим помощником, отцом Уилла Генри, отправились в Италию, чтоб найти Dahus rupicapra vacca montanus ‌‌– существо, обитающее в Доломитовых Альпах, так часто описываемое в итальянском фольклоре. Доктор отправился на его поиски, чтоб позже описать в своем трактате «О монстрах в различном фольклоре». На популяцию вида Даху Уортропу указал его знакомый монстролог из Рима — Сальваторе Галло, который больше года наблюдал за развитием отдельных особей. С ним они встретились по дороге в городок Агордо, в Милане. Это был низкий мужчина сорока лет с длинным лицом, яркими зелеными глазами и оливкового цвета кожей. Его маленькие пухлые пальцы украшали перстни с разноцветными камнями, а в ухе блестело кольцо. Когда шел третий день их путешествия, они остановились на западном хребте горы, который образовывал собой огромную каменную стену. Неподалеку от нее они и разбили лагерь. — Вы же все помните, как оно выглядит? — на не очень хорошем английском спросил Сальваторе. Хоть он и отлично понимал Пеллинора и Джеймса, сам же разговаривал с ярко-выраженным итальянским акцентом, что придавало его речи очень комичный вид, на ряду с активной и эмоциональной жестикуляцией. — Как огромный мускулистый козел? — с улыбкой на лице спросил Джеймс. Сальваторе усмехнулся. — Джеймс, ты плохо ориентируешься в том, что я говорю. Не огромный мускулистый козел, а как, Уортроп? Тот стоял вдалеке от них, вглядываясь в лес. Его раздражала чрезмерная болтливость Сальваторе, но он прощал ему это, ибо ум и невероятные способности оправдывали все бессмысленные разговоры. Недавно перед тем, как сделать привал, Уортроп и Джеймс слушали о бесчисленных видах бабочек, которые Сальваторе хранит у себя дома. Он описывал каждую из них, ее цвет, размах крыльев, приблизительный вес, знал каждую по названию. Джеймсу, вероятно, было очень интересно. Он с упоением слушал об этих насекомых, задавая Сальваторе различные вопросы, восхищаясь и самим Галло, и бабочками. Пеллинор тем временем, сильно сдав назад, желал либо закрыть уши, либо скинуться с обрыва. Каждый раз, когда Уортроп оборачивался, у него перехватывало дух и все внутри содрогалось, заставляя остановиться. Перед ним расстилались Доломитовые Альпы, словно маня и унося с собой. Там были грозные скалы, злобно и уперто нависающие над изумрудными лесами. Их глубина, темные пятна, наделенные своеобразной удушающей печалью, лишали душу ее самообладания и разносили на эти мили бесчеловечной пустоты, в невозможности постигнуть их истинной природы, а также природы самого себя, как мелкого существа, недостойного видеть эти широты, как маленькой частицы, поглощаемой реликтовыми деревьями и патетическими скалами, готовыми убивать тех, кто осмелится взойти на их вершины и покорить их безжизненные тела. Уортроп стоял и смотрел в гущу пропасти и этих возвышенностей, пытаясь разглядеть в них что-то, что не мог разглядеть снизу. В его взволнованной душе появлялась мысль внутри, заставляющая сердце биться быстрее. Он хотел окунуться в эту темную непроглядную пучину лесов, а перед этим поглядеть свысока, как орел, каково это — уметь летать. Не то чтобы Пеллинор был человеком сентиментальным, либо же любил, а также умел философствовать. Он в душе убеждал себя в своем же равнодушии и холодности, и это уже стало для него как привычка. Здесь же, в беспробудном сне великанов-гор он задумался. В душе, если она была там, куда Пеллинор прислонил руку, поселилась боль, которую он пытался заглушить уже много лет. Казалось, будто бы он с ней родился, и как Иешуа нес на себе этот тяжкий крест во имя блага всех, но только не его самого. Смысл собственной экзистенции терялся где-то среди елей, во влажной земле, в пении птиц, спрятавшихся в ветвях и в воздухе, распирающего грудь своей свежестью. Уортроп стоял почти у края обрыва и был теперь Заратустрой: он был сам для себя демиургом и ничто не могло поколебить его мысль, соприкасающуюся с ветром, уносящуюся к самому Абсолюту, который он отвергал в своей работе, спускаясь в самые темные дебри, каких обычный человек не мог бы себе и представить. Всю дорогу Уортроп шел молча, пытаясь анализировать свою жизнь. В какой-то момент ему показалось, что все то чувственное, что он мог себе когда-то позволить, теперь было закупорено и отбито, ибо достать из недр мозга хоть какие-то воспоминания об эмоциях, или хотя бы сами эмоции он не мог. Так он и шагал, одновременно раздражаясь от неумолкающего Сальваторе, и от познания самого себя в свободных от человеческих порывов горах. Сальваторе был мастером в разведении костров. Пламя разгоралось в его руках за считанные секунды, в то время как Джеймс или Уортроп тратили на это от пяти минут. Как рассказывал сам Галло, с самого детства он путешествовал по горам, и как раз эти, в глубине которых они сейчас были, он знал лучше всего. — А вон там, в меньше миле от нас, — указал он пальцем куда-то на запад, — Есть маленькое пресноводное озеро. Не каждый до него доходит и не каждый о нем знает. И вода там чистая, словно из самого Эдема, — Галло поставил на огонь казан с похлебкой и помешал ее ложкой, — Там, как раз таки, в последнее время и обитает тот самый Даху. Он взмахнул рукой, отгоняя от себя комаров. — Но подбираться мы будем туда аккуратно, ибо этот самец Даху может быть опасным для нас. Его лицо исказилось в непонятной гримасе: то ли это был ужас, то ли циничная улыбка. — Разве Даху убивают людей? — поинтересовался Уортроп, усаживаясь возле Сальваторе, — Я слышал только о том, что они таранят рогами овец, когда те заходят на их места, но чтоб убивать, а еще и людей. Вы не ошибаетесь, Сальваторе? — Ничуть, мой мальчик, — Галло достал из внутреннего кармана шинели потрепанный блокнот и портсигар. Он передал блокнот Уортропу и закурил папиросу. — Здесь отмечены все мои наблюдения за полтора года, — начал он, делая глубокую затяжку, — Ровно тогда и произошло первое нападение Даху на человека. Уортроп с удивлением вскинул бровями открыл первую страницу, пробежался по ней глазами и вздохнул: — Что-то здесь не так, Сальваторе. — В смысле? — тот уже начинал раздражаться, — Ох, Мадонна, ты что, не веришь мне, Пеллинор? — глаза Галло расширились, он нервно поджал губы, — Это не обычный Даху, а альфа-самец! Я своими глазами его видел. — То есть, этот альфа-самец убил двух человек, половину скота и пастушью собаку? — Да! — надрываясь сказал Сальваторе, — Именно так, мальчик мой. Уверяю тебя, что длина его рогов выносит намного больше, чем рога обычного самца или самки, поэтому он с легкостью смог, так сказать, насадить человека. — Как далеко это озеро? — резко спросил Уортроп. Сальваторе наклонил голову и закрыл глаза, докуривая сигарету. — Я же сказал: меньше мили. — И как до него идти? — Ровно на запад, Уортроп. Если правильно вычислить азимут, дойдешь за полчаса без происшествий. — И когда мы планируем поход? — Думаю, завтра поутру, а что? — Должна начаться работа. — Да не боись, — Сальваторе достал еще одну сигарету, — Все будет. Эта тварь никуда не денется. Вечер в лесу выдался спокойным. Уортроп и Джеймс уместились в одной палатке. Последний уже дремал, а Пеллинор сидел в углу и читал фрагменты записей Сальваторе на том итальянском, который мог понять. «Существо в более сорока дюймов высотой… около ста семидесяти фунтов веса…грудина шире, чем у стандартного Dahus rupicapra vacca montanus…» — Джеймс, — обернулся к другу Уортроп, — Джеймс, ты что, спишь? — Никак нет, — измученным голосом ответил Джеймс. — Ты спишь, я вижу, — Уортроп цокнул языком, — Скажи мне, Джеймс, у нас есть ружье? — Ружье? Что-то не припомню… — Ясно. Спасибо. Тот без лишних слов отвернулся и окончательно заснул. Уортроп выключил фонарик и укрылся спальником. В голове до сих пор роились неспокойные мысли, которые он никак не мог унять. Пеллинора радовало то, что в скором времени он сможет закончить свой трактат, но те ощущения, порождаемые этими местами, заставляли его мозг мучиться. Проснулся Пеллинор в четыре утра, то бишь раньше всех. Он тихо вылез из палатки и в легкие сразу ударил прохладный утренний воздух. Уортроп поежился, но брать кофту из палатки уже не стал, чтоб не разбудить Джеймса. Он огляделся. На самих носках подошел к палатке Сальваторе. Тот так же спал. Пеллинор вытащил компас, по которому сразу же настроил азимут, направив его на запад. Уортроп выдохнул, еще раз оглянулся и, вновь нащупав на поясе револьвер, отправился к озеру. Уортроп шел по утреннему лесу, часто оглядываясь по сторонам. Солнце пробивалось сквозь кроны высоких деревьев, так и наровящих сотворить какую-то тайну в глубине своих корней. Пеллинор поддавался этому. Ему казалось, что с каждым шагом его ноги сливаются с землей, а голову уносит вместе с утренним ветром. Взглянул на часы. Пол пятого. Время еще есть. Шел Пеллинор уже полчаса, а это значило, что озеро было близко. В скором времени Уортроп увидел свет, пробивающийся к нему сквозь деревья. Полоса леса оборвалась, и перед Пеллинором открылся вид небольшого озера, на прозрачной глади которого играли утренние солнечные лучи, а подле него стройным рядом росли ели цвета абсента. Где-то в их глубине Уортроп слышал разливающегося песней соловья. Берег озера был покрыт мелкой галькой, на которой Уортроп несколько раз поскользнулся, пока спускался. Запах воды и тины становился все ближе, и утренняя прохлада сменилась свежей влагой. Уортроп прикоснулся к воде. Она была настолько холодной, что на секунду Пеллинору показалось, будто он опустил руку в кипяток. Он пошел вдоль набережной. Собственное cogito* терзало, вколачивалось в мозг и заставляло не утомленно дребезжать нервы. Уперев взгляд в гальку, Пеллинор заметил странное углубление, чем-то напоминающее форму копыта. Уортроп вздрогнул, откинул навязчивые философские мысли и присел на корточки. Изумление, а одновременно страх сковали его мозг. Это был след того самого Даху, про которого рассказывал Сальваторе. След был свежим. Пеллинор быстро вскочил, судорожно оглядываясь по сторонам. В глубине смарагдовых лесов не было ничего кроме тьмы. Ни запаха, ни звука. Ничего. Как каждый уважающий себя монстролог-теоретик, Пеллинор вытащил из кармана маленький блокнот, чем-то похожий на тот, который был у Сальваторе. На глаз измерив диаметр углубления он сделал вывод, что это был-таки самец, причем очень крупный. Углубление на два дюйма, даже больше. Это говорило о большом весе монстра, на данный момент разгуливающему по лесу. Пеллинору, безусловно, было от этого не по себе, но в голове сейчас был лишь трактат и та слава, которую он может принести. Он никогда не гнался за аплодисментами, или же за лесными одобрениями от чужих. В его стремительном порыве стать специалистом двигало то cogito, которое с болью откликалось внутри, лихорадочно нарушая всякий устой, зарождающийся в разгоряченном от болезни сердце. Был ли Уортроп душевно болен? Возможно. Пеллинор поставил ногу возле следа. Он был на три с чем-то дюйма больше, чем нога Уортропа, что не заставляло сердце долго биться в привычном темпе. Он повернулся в сторону, куда был направлен след и уже обратил внимание на другие, оставленные на достаточно широкой дистанции от предыдущих. Пеллинор быстрым шагом пошел к лесу, но там, к его удивлению, следов уже не нашел. Не мог же Даху так попросту исчезнуть? Уортроп прошелся в другую сторону, не веря своим глазам. На земле должны были остаться отпечатки. Он вернулся на место, где обнаружил первый след и лег на гальку. Спину начало приятно покалывать, и на какое-то время Уортроп отключился, будто бы заснув, а будто бы отпустив из головы рой мух. Он медленно вдыхал, положив руки на грудь, чувствуя каждое расширение ребер. Прислушиваясь к своему дыханию, тихому звуку прилива воды и пению соловья вдалеке, Пеллинор впал в некую медитацию. Глубоко в душе он, наверное, был буддистом. В мучениях самого себя аскетизмом, перебивающимся депрессивными цилками, Пеллинор находил некоторое умиротворение, которое не каждый способен был узреть и не каждый способен был постичь. Только он, будучи специалистом в такой темной и страшной, неуравновешенной во всех психологических модусах профессии мог принимать столь подобные, не признаваемые западным «цивилизованным» миром философии и активно внедрять их в свою жизнь. Соловей умолк. Теперь Уортроп слушал лишь нежное журчание воды и шелест листьев наверху, убаюкивающий его сознание. Вдруг, из глубины леса раздался хруст, приближающийся к озеру. Уортроп не сразу его заметил, а может даже и не услышал, погруженный в медитативный транс. Лишь когда на берегу раздался оглушительный рев, Пеллинор дернулся и открыл глаза. Перед ним, тяжело дыша, стояло существо выше пяти футов в высоту и шире, чем двадцать дюймов, как и описывал Сальваторе. Это был тот самый мускулистый козел, чьи мышцы выглядели внушительней, чем мышцы любой гориллы. Его копыта были несоразмерно огромными с длинными ногами, одной из которых он злобно бил по гальке. Морда была у него козлиная, но Уортроп видел, как в полураскрытой пасти желтеют длинные острые зубы. Но ни эти зубы, ни внушительного вида мускулы не могли оторвать внимания, а также напугать больше, чем рога, размер которых Уортроп уже не мог определить. Он в ужасе схватился за револьвер, глубоко внутри представив себе, как эти устрашающие рога пронзают его насквозь, убивая в ту же секунду. Животное начало рычать и истошно реветь, его до того белые глаза налились кровью. С крон деревьев разлетелись птицы. Уортроп, чьи здравые мысли пересилил главный враг человека — страх, тут же ринулся в лес, но предательски скользкая галька не дала ему этого сделать, и поэтому он упал, поцарапав ладони и утеревшись лицом в камни, почувствовав резкую боль в носу. Когда он поднялся, увидел капли крови. Пеллинору казалось, что эти минуты длились вечность. Вот он уже достал револьвер и направил его в сторону Даху, который резким рывком дернулся в его сторону, и нечеловеческий ужас обуял Уортропа настолько, что рука задрожала и он закрыл глаза, ставя ставку на то, кто окажется быстрее: пуля или разъяренный монстр. Сердце забилось с бешенной скоростью, а все конечности онемели. Пеллинор нажал на спусковой крючок. Но выстрел раздался не из револьвера Уортропа. Пеллинор открыл глаза и с ужасом посмотрел на Даху, который тотчас же свалился с грохотом на гальку, издав последний жалкий звук, уснув вечным сном. Из его головы, ровно по середине, уже вытекала кровь, раздробленные черепные кости, вместе с серо- розовой жижей, то бишь мозгом, который теперь стал бессмысленной желейной массой, порваной чей-то пулей. Его глаза, до сих пор наделенные звериной свирепостью, стали просто стекляшками, отображающими жестокий мир, напрямую постигший это создание. Пошел откат. Волна адреналина сошла и на ее месте появилась мелкая тревога, вместе с чувством спокойствия, перерастающего в усталость. Уортроп лег на землю и утомленно выдохнул. Он чувствовал, как сердце, отдающееся пульсациями в руках, ногах и висках, замедлялось, приходя в обычный темп. Тело подрагивало, но повсюду расширялось чувство миновавшей гибели, опьяняя его. Первым, что пришло Пеллинору в голову, это то, кто убил Даху, тем самым сохранив ему жизнь. Ответ не заставил себя долго ждать. Как только Уортроп лег на землю, он услышал, как из глубины леса кто-то идет, спрыгивая на берег, в его сторону. Через пару секунд над Уортропом нависал молодой человек, лучезарно улыбаясь. — Lei parla inglese? — спросил он. — Да, я говорю по английски, — ответил Уортроп. Тот улыбнулся еще шире. — Отлично, а то это была единственная фраза, которую я выучил, — Уортроп уже в тот момент узнал в нем англичанина. Тогда у Кернса еще не было усов, и волосы были короче, и взгляд, возможно, не был таким безумным. Они продолжали смотреть друг на друга. Уортроп, уже чувствуя вкус крови у себя во рту, пытающийся нормально дышать, и Джон, глядящий на него, как на последнего болвана, на тот момент Пеллинору еще незнакомец. — Знаете, сэр, я никогда не видел человека глупее, чем вы, — он наклонился еще ближе и большим пальцем провел под носом Уортропа, — Вы так искустно чуть не умерли, я аж засмотрелся… Теперь вы будете мне должны! Он засмеялся по-мальчишески искренне и даже с некой ноткой доброты. Уортроп нахмурился и начал кашлять от прилива крови. Незнакомец протянул ему руку. Как только Пеллинор встал, у него закружилась голова и к горлу подкатила рвота. Джон схватил его за плечи и насильно опустил вниз: — Лучше присядьте, а то из-за разбитого носа еще сознание потеряете. — Не могу сказать точно, сломали ли вы нос, или нет. Для этого мне нужно осмотреть вас, — Джон сел на колени возле Пеллинора, в руках у него уже была марля и фляга, которую он открыл и сунул под нос Уортропу. Резкий запах спирта сразу привел его в чувства, и он взглянул на мир более осознанно. — Уже хоть какой-то разум в глазках появился, — Джон усмехнулся, — Пихать вам в нос спирт я, конечно же, не буду. Пока что просто спасем остатки вашей чистой одежды. Уортроп ничего не мог сказать. Он смотрел на Кернса широкими от шока глазами. У того за плечами оказалось ружье. Уортроп шмыгнул носом и тут же его одолел приступ кашля. Он посмотрел вниз и увидел, что его до того кремовые штаны были запачканы кровью, в том числе рубашка и руки. Он облизал губы и почувствовал металлический вкус. Кернс разорвал марлю, скрутил ее и, схватив Уортропа за голову, сунул ее ему в нос, сразу начав его щупать. — Здесь болит? Нет? А здесь? Уортроп лишь отрицательно мычал. — Отлично! — Кернс взмахнул рукой, — Всего лишь ушиб. Нос может немного опухнуть, но это не беда. Улыбка не сходила с его лица. Тогда, возможно, это было искренне. — А теперь, в обмен на то, что я спас вам жизнь, прошу объяснить, что здесь происходило, а также что это за тварь? Кто вы? — Джон указал рукой на мертвого Даху. Пеллинор никак не мог собраться с мыслями, а поэтому просто немо открывал рот. — Ладно, давайте начнем с другого. Вероятно, для вас столько информации слишком много, — уже в том далеком 1878-м году Джек выставил себя странным, что тогда вызвало у Пеллинора лишь жгучий интерес. Уортроп откашлялся и почувствовал во рту примесь слюны и крови. Он склонился на бок, чтоб сплюнуть. Часть слизи, образовавшейся во рту, упала на гальку и, оставляя мокрый след, скрылась в щелях камней, а часть повисла на губе тонкой нитью. Пеллинор пытался придумать, что ответить этому джентльмену. Он никогда не рассказывал первым встречным о своей работе, и эта ситуация не должна была стать исключением. Быстро прикинув в голове несколько вариантов, и после долгих секунд молчания, он выпалил: — Я охотник. Незнакомец разразился гомерическим смехом, от чего Уортроп аж покраснел, и вновь немо открыл рот в негодовании. — Ах, так вы лгун! — продолжал смеяться молодой человек, сжав рукой плечо Уортропа. — Никакой вы не охотник. — Это почему еще? — претенциозно спросил Пеллинор. — Ни один охотник не выйдет в лес без ружья, так вы еще испугались так, словно никогда на охоте и не были. Не пытайтесь меня обмануть. Вы здесь занимались совершенно не охотой. План Пеллинора разваливался, как неудачно приготовленный пирог. — Я наблюдал за вами еще с того момента, как вы вышли на берег. Странно, что вы меня не заметили, — вкрадчивый голос Кернса отозвался в голове нарастающим чувством тревоги, — Вы же знаете, что это за тварь, иначе бы не придали этим следам никакого значения. Не обманывайте меня, — Он придвинул к себе ружье. Уортропу показалось, что еще одно лишнее слово и он ляжет здесь так же, как Даху, покоящийся возле них. — Кто вы? Отвертеться уже не удасться. Остается только правда. — Я монстролог. Молодой человек вскинул бровями, но тут же в его глазах появилась искра: опасная, зловещая и убийственная. Уортроп узрел ее тогда, и видит сейчас, уже сожалея о том моменте, когда разрешил этой искре появиться. — Вы изучаете этих тварей, да? — придыханием спросил Кернс, впиваясь ногтями в плечо Пеллинора. — Да, мистер… — Джон, — наконец представился тот, — Джон Кернс. Уортроп часто задумывался над тем, что сподвигло Кернса представиться своим настоящим именем, особенно когда Джон начинал ломать комедию перед другими. — А вы так и не будете представляться, мистер монстролог? Мало того, что глупец, лжец, так еще и невежда. Фу, — Кернс саркастично поморщился. — Меня зовут Пеллинор Уортроп. Этого момента было не миновать. Обратный отсчет до смертельной схватки начался именно тогда, когда Доктор назвался этому человеку. Именно тогда он связал одну часть своей жизни с Джоном, отдав тому свое право на голос. Эта квинтэссенция породила в нем параноидальный страх, в то время как последнему было все равно на исход. Началась игра, из которой никто не смог бы выйти победителем. — Пеллинор Уортроп… — Кернс проговорил каждую букву медленно, растягивая ее, как каучук, — Монстролог Пеллинор Уортроп… как интересно. — Я отчасти сказал вам правду, мистер Кернс. По сути, я охотник на монстров и… — Так что ж вы так повели себя с этим? А, мистер Уортроп, если вы охотник. Уортроп рассеянно пожал плечами. — Ясно, — немного разочарованно промямлил Джон, отведя взгляд на Даху, — Вы здесь что, один? Уортроп вспомнил про Джеймса и Сальваторе. Взглянул на часы. Уже было шесть. Он подорвался на ноги. Кернс резко отпрянул назад, с удивлением смотря на Уортропа. — Там в лагере мои друзья, должно быть, уже заждались… я должен идти, — Уортроп смотрел на Джона, а тот в ответ вновь хищно улыбнулся. — Ваши друзья монстрологи? — Да, — Уортроп подал ему руку, — Хотите, могу так же вас с ними познакомить, — Он немного помедлил, видя возбужденные глаза Кернса, где-то внутри уже начиная жалеть о своих действиях, — Вероятно, у вас есть еще очень много вопросов. По Кернсу было видно, что вопросы донимали его. Он нетерпеливо взял Уортропа за руку и поднялся на ноги, схватил рюкзак. Когда они уже хотели идти, спросил: — Вы хотите оставить свой револьвер здесь, мистер Уортроп? Пеллинор оглянулся. На гальке лежало покинутое им оружие. — Ах, точно… — Значит, вы следили за мной, мистер Кернс? — к Джону у Пеллинора было также много вопросов. — Да. Было очень интересно наблюдать за вами. Скажу честно, если бы я еще немного помедлил, я б не нажал на курок. Из-за меня вы были бы мертвы, мистер Уортроп. — Я просто не успел выстрелить. Вы сделали это раньше. — Да ну? А вы уверены в том, что револьвер был заряжен? Уортроп хмыкнул. Чтоб подтвердить свою правоту он вынул оружие и открыл его. Револьвер не был заряжен. — Ха! — победоносно вскрикнул Кернс, — Значит, вы мне все-таки обязаны. Уортропу пришлось согласиться. — Вы много путешествуете, мистер Кернс? — Не так много, как хотелось бы. Учеба занимает время. — А на кого учитесь? — Через год стану хирургом. — Интересно. — Не так, как ваша профессия, мистер монстролог. Как долго вы в ней? — С самого детства. Мой отец был монстрологом. Кернс удивленно ахнул. — Да что вы! Как увлекательно. Уортроп улыбнулся. Он повелся на притворную доброту Кернса. — Вы меня заинтересовали, мистер монстролог. Мы обязаны будем как-нибудь позже с вами встретиться и обсудить вашу профессию в более спокойной обстановке. Вы откуда, кстати? — Новая Англия. Америка. — Человек живущий за океаном, как мило. Я сам, кстати, из Англии. — Уортроп! Уортроп, черт возьми, где ты был? Им на встречу выбежал всклокоченный Сальваторе. — Что с твоей одеждой, Уортроп? Что произошло? Madonna santa, amica mia, perché sei ricoperta di sangue? — он перевел испуганный взгляд на Джона, — Вы еще кто такой? — Это мистер… — Меня зовут Кернс. — Что вы здесь делаете? — На вашего друга напала какая-то неведомая тварь и я спас его от смерти, — Кернс натянул любезную улыбку. — Вы же тоже монстролог, верно? Сальваторе выглядел ошеломленным и разъяренным. — Glielo hai detto, Warthrop? Che cosa hai fatto? — Ты же знаешь, Сальваторе, я не понимаю итальянский. Галло озадаченно открыл рот, взмахнув рукой так, словно готовился вмазать Уортропу, но смог усмирить свой пыл. — Идем, там Джеймс с ума сходит. Джеймс сидел на бревне, втянув голову в шею, сгорбившись, нервно смотря на пепел, оставшийся от костра. — Что с вами случилось, сэр? — он растерянно спросил, выкатив глаза. — Мне вот тоже интересно, — Сальваторе облокотился о ствол дерева, закурив папиросу, — Ну что ж, рассказывайте, Уортроп. Джон сел на свой рюкзак возле Пеллинора, а тот сел на бревно возле Джеймса. — На меня напал Даху, о котором вы говорили, Сальваторе. Думаю, по моему виду, и по крайней мере по тому, что я жив, — Он посмотрел на Кернса, и тот игриво повел глазами, — Благодаря мистеру Кернсу я и выжил, ибо он в удачный момент выстрелил в монстра… — Вы что, убили его? — Сальваторе злобно взглянул на Джона. Убийство, вероятно, не входило в его планы. — Да, убил. И если бы мистер Кернс этого не сделал, я бы с вами сейчас не разговаривал. Сальваторе выкинул папиросу в кусты и отвернулся. — Ладно, я не буду ничего говорить об этом. Где труп? — Возле озера. — Жаль, мы не сможем провести здесь вскрытие, — Сальваторе ходил возле трупа и диктовал характеристики местности, в котором находился монстр, а также кучу других вещей, которые в это время записывал Джеймс. Уортроп же, в свою очередь, стоял вместе с Джоном вдалеке. — В итальянском фольклоре Даху описывают как обычных парнокопытных из семейства полорогих, лишь с одной особенностью: одна часть ног у них короче, чем другая. Чаще всего правая, — рассказывал Пеллинор. — Почему так? — Даху обитают в горах и никогда не выходят за их пределы, из-за чего у них сформировалась соответствующая под среду обитания анатомия. То бишь, укороченная часть конечностей. — Но у этого Даху все конечности в норме. Пеллинор подошел к трупу и наклонился над ним. — Взгляните, мистер Кернс, — он взял монстра за ногу и приставил к другой, — У него есть минимальное отклонение. Левая передняя и задняя короче, чем правые. А этот самец, который сейчас лежит перед вами — всего лишь один из немногочисленных альфа-самцов. Именно поэтому у него есть острые зубы, которыми он, в случае борьбы за самку, может перекусить вены противнику. Он сильнее, чем обычный самец, а также свирепей. — В этом мы уже убедились. — Вскрытие было бы самое оно для твоего трактата, Уортроп. Или тебя уже он не волнует? Вообще-то мы для тебя этим дерьмом сейчас тут занимаемся. Почему ты чаи гоняешь? Галло повернулся к ним и опять злобно посмотрел на Кернса. — Пеллинор, — обратился он к монстрологу и подозвал его к себе рукой, — Можно тебя на секундочку? Джеймс, проверь записи. Мы могли что-то упустить. Они отошли в лес. Галло вновь курил, опираясь на дерево. — Простите, но это не очень этично, сэр. — Неэтично? Знаешь, что по-настоящему не этично? То, что сейчас этот хмырь наблюдает за нашей работой. — Ох, вы про мистера Джонсона… — Да, Пеллинор, — Сальваторе был явно раздражен, и папироса дрожала в его зубах, — Какого черта он до сих пор здесь? Уортроп пожал плечами. — Думаю, он имеет право знать. — Нет, Пеллинор, не имеет! Какой-то турист, который просто оказался в подходящее время здесь, не может сейчас смотреть на нашу работу и просто беседовать с тобой о птичках. Это абсурдно и беспечно. — А как, по-вашему, люди приходят в нашу профессию? Им она с неба падает, или как? Мне кажется, что вы слишком печетесь об этом, синьор… Не успел он договорить, как Сальваторе кинулся к нему, зажав между стволом дерева и собой. Он склонился над Уортропом так, что тот мог чувствовать запах табака «Вирджиния», исходящий от него. — Послушай, Пеллинор, я буду повторять это каждому, кто посмеет тянуть в нашу специальность каких-то левых оползней, и еще раз скажу тебе: ты не знаешь, кто это, и что он из себя представляет. Ты не имел права говорить ему, кто ты, и чем ты занимаешься. Это грубая ошибка, Уортроп, — его хриплый прокуренный голос вместе с итальянским акцентом звучал угрожающе. Уортроп видел ярость в глазах Сальваторе, но тогда, будучи еще начинающим монстрологом, смотрел уперто, будучи убежденным в правильности своих действий. — Ты еще слишком мало знаешь, мой мальчик, чтоб доверять кому попало. Я уверяю тебя, что когда-нибудь ты пожалеешь об этом. — О чем, синьор? О том, что кто-то спас мне жизнь? — раздраженно рявкнул Пеллинор, не в силах больше держаться. — Нет, Пеллинор! Не об этом! — крикнул в ответ Сальваторе, хватая последнего за ворот рубашки, — Ты пожалеешь о том, что разрешил ему находится здесь, Уортроп. Добром это не кончится. Он сплюнул Пеллинору под ноги. Последнее, что Галло сказал после этого разговора, удаляясь к озеру, было: — Ты такой же беспечный, как твой отец. И ты пожалеешь об этом. Когда они вернулись к озеру, Джеймс стоял, согнувшись над головой Даху. Сальваторе прошел мимо и сел на камень неподалеку, отвернувшись. Джеймс поднял голову к Уортропу: — Взгляните на это. — Что такое? С ним что-то не так? — Нет, сэр. Посмотрите на след от пули, — Джеймс говорил шепотом. — А что с ним? — Я никогда не видел выстрела, сделанного с такой хирургической точностью. Пуля, к тому же, прошла так, что ее уже и не вытащить. Мистер Кернс, должно быть, профессиональный стрелок. — А где он, кстати? — Пеллинор оглянулся. — Здесь, — Джон положил руку на плечо Уортропу. Тот вздрогнул и резко обернулся. — А я уже было подумал, что вы ушли, — Он указал на дыру в голове Даху, — Хорошо стреляете, мистер Кернс. –Отец научил меня этому. Теперь я лишь оттачиваю свои навыки. — Куда вы вообще направлялись, мистер Кернс? — влез в разговор Сальваторе. — Я направлялся к Мармоладе. Мы сейчас, кстати, находимся в миле от ее вершины. — Да, я знаю, мистер Кернс, я часто здесь бывал, — обиженно ответил Сальваторе Уортроп взял у Джеймса блокнот, прочитал несколько строк и сказал: — Это все, конечно, замечательно, но думаю, что можно будет в части трактата про Даху описать то, как на меня чуть не напал один из его представителей. Для монстрологов это будет увлекательным чтивом. — Ты прав, — отозвался Галло, — Они любят читать кровавые истории, в которых подвергаются опасности их коллеги. — Если мы уже все записали, значит, наша работа закончена, — Пеллинор закрыл блокнот, — К сожалению, ни банок, ни формальдегида мы с собой не взяли, поэтому ограничимся просто записями. — Ну кто ж знал, что мы без трупов не обойдемся. Уортроп наклонился над Даху, поставил ногу на его голову и с силой открыл пасть. — Джеймс, помоги. Последний подошел к монстру и раскрыл его пасть еще шире, а Пеллинор тем временем схватился за клык Даху и резко потянул на себя. Зуб отошел от десны с громким хрустом. Уортроп посмотрел на часы. — Только девять. Наш поезд отправляется послезавтра. — Если вы хотите, то можете составить мне компанию на некоторое время, — подключился Кернс. — Поезд в Верону идет и завтра. Если мы сейчас выйдем — к тому времени доберемся, — Сальваторе поднялся с камня и шагнул к Уортропу, — Какой смысл тянуть время? Пеллинор помедлил, смотря на недовольное лицо Сальваторе. — Честно, я не знаю, когда мы с Джеймсом еще сможем побывать в этих местах. Если до горы еще миля, значит, мы имеем время на то, чтоб еще немного побыть здесь. Сальваторе театрально надул губы. — Делай что хочешь. Уортроп обратился к Джеймсу: — Ты же пойдешь с нами? — Я бы хотел остаться в лагере, сэр. Я не очень хорошо спал. — О, значит это не твой храп я слышал сегодня ночью, Джеймс? Кернс тихо хихикнул. Джеймс отвел взгляд. — Ладно, я понял, джентльмены. Я и мистер Кернс пойдем одни. Уортроп вместе с Кернсом шагали по скалистому склону, изредка переходящему в покрытые незначительной зеленью участки. В какой-то момент Кернс остановился, вытянул из рюкзака веревку. — Разрешите, — Он начал продевать ее сквозь петли на штанах Уортропа и завязал по середине узел. Затем он вытащил металлический карабин, часто используемый для соединения цепей, и защелкнул его на отверстии в узле, одновременно подцепив и другой конец веревки, обмотав его таким же образом вокруг себя. — Если эти штаны сидят на вас крепко, в случае падения вы не умрете. — А вы уверены, что это безопасно? — с опаской спросил Уортроп. — Не уверен, но разве это не делает наше путешествие более привлекательным? Меня это будоражит, — он указал на изогнутый на конце томагавк, прицепленный к рюкзаку, — Если вы начнете падать, я смогу вас спасти. У вас, между прочим, на рюкзаке висит кирка. Все очень просто. Теперь они шли в связке. — Получается, что вас таких целая конфедерация? — Джон продолжал расспрашивать Пеллинора. — Да. Общество монстрологов. — И вы в нем состоите? — Да. Так же мой ассистент Джеймс и мистер Галло. — Колоритная особа. Уортроп почувствовал ноту иронии в голосе Кернса. — Я, наверное, вынужден извиниться перед вами за него. Он гениальный монстролог. Лучший из лучших. Для меня честь работать с ним, но при всем его профессионализме, у мистера Галло достаточно истеричный характер, если так можно выразиться. — Пытаетесь подобрать слова, которые не смогут его оскорбить, мистер Уортроп? — опять хихикнул Кернс. Темная пучина лесов оставалась все ниже, а перед взором открывалось бескрайнее небо, которое разрывали колы Доломитов. Дышать становилось все тяжелее, но Уортроп не обращал на это внимание. Теперь же его тянула высота. Она возвышала и заставляла сердце биться в нескончаемом благоговении. Темные воронки пропадали, скрывались за скалами, чьи холодные сущности покрывало нежное солнце, пытаясь обуздать их жестокий нрав. Идти становилось все сложнее. Градус подъема становился тяжелым, крутым, из-за чего Пеллинору приходилось хвататься за выступающие булыжники. Он посмотрел вниз. Справа от него находился обрыв, в который Уортроп, сделав одно неаккуратное движение, мог упасть. Страх сковал его тело, из-за чего он остановился, крепко вцепившись в камни. Кернс обернулся. — Что произошло, мистер Уортроп? Почему вы стоите? Уортроп аккуратно оглянулся назад. Пути назад не было, и даже если бы он развязал хитрый узел на поясе, спуститься не мог бы. Он с ужасом смотрел на Кернса, не в состоянии сказать ни слова. Джон, воткнув томагавк в землю, аккуратно подполз к Уортропу и протянул руку. — Идем. До вершины осталось несколько футов. Слева же Пеллинор узрел ледник. При подъеме он видел его и раньше, но лишь издалека. Сейчас ледник открывался перед ним белой ослепляющей равниной, покрывающей Доломиты. Вновь перехватило дух, и Уортроп вдохнул холодный воздух, от которого у него замерзали руки и кружилась голова. Как только они вступили на вершину, Уортроп на секунду забыл, как дышать. Перед его глазами открылся вид, который способен был видеть лишь демиург, парящий над ними. Теперь и пики Доломитов казались ему малы, и черные бездны лесов уже поглощали их, одновременно скрываясь в их же величии. Морозный ветер обдувал лицо Пеллинору. Он ловил его порывы, пил как воду, вкуса которой в своей жизни он не знал, и больше никогда не узнает. Кое-где взор Уортропа не мог прорваться, ибо туман скрывал за собой обзор. Джон подошел к обрыву и медленно опустился на землю, свесив ноги. Уортроп сделал точно так же. — Ну как вам, мистер Уортроп? — Кернс поднял голову к солнцу, закрыв глаза, замерев. Его лицо озарилось светом и нежностью, так будто он был святым, — В такие моменты я осознаю свою самость как бога, мистер монстролог. — Самость бога? — Да, ибо я сам для себя бог. Так же, как и вы для себя, ведь мы с вами очень похожи, мистер Уортроп. Тогда Пеллинор еще не понял, о чем говорил этот чужак. Он просто пропустил это мимо ушей. — Кто это? — как только мог безразлично спросил Уортроп. Дождь продолжал бить в стекла дома на Харрингтон-Лейн, то усиливая свои порывы, то разрываясь в раскатах грома. — Чего? — растерянно переспросил Кернс. — Не делай вид, будто не понял. — Какой ты нудный, Пеллинор. Не понимаю, как мы с тобой столько лет дружим, если от тебя только наружу выворачивает. — Мы и не дружим, Джек. Кернс застыл с непонимающим видом, а затем захохотал. — Опять ты свои сказки рассказываешь. Уж и не знаю, кто из нас бо́льший сумасброд, ты или я. — Не отлынивай от вопроса. Я спрашиваю, кто это был, — голос Доктора стал жестче. Кернс сел в кресло, поправил волосы, окинул Уортропа пренебрежительным взглядом. — Мой ассистент. Пеллинор старался держаться. — Что с тобой, Пеллинор? Ты испугался? — лицо Кернса стало коварным, еще более кровожадным. Он обнажил свой чудовищный лик, вывернул наизнанку свою больную сущность, не заменив при этом своего макиавеллизма, а лишь усилив его, преобразив в химерный оскал. — Думаю, может мне вызвать сюда алиениста, — еле пошевелив уголками губ сказал Уортроп, — Мне кажется, ты в нем очень сильно нуждаешься. — Вот как! — Джон ударил раскрытыми ладонями по ручкам кресла и вытянулся, как струна, в сторону Уортропа, — Трус, ты жалкий трус! Я всегда знал это, но сейчас, когда я вижу тебя снова, я в этом убеждаюсь. Ты не монстролог, Уортроп. Просто закомплексованный морализатор. — Да кто ты такой, чтоб так выражаться? — Пеллинор не выдержал. Он вцепился руками в шею Кернса, — Я тебя ненавижу, ты слышишь? Ненавижу! Джон сделал несколько вдохов и схватился за руки Уортропа. — Ты хочешь сесть в тюрьму? — он захрипел. Уортроп почувствовал, как под руками шея пульсирует, как его глотка неистово двигается, как прижатый большими пальцами кадык дергается. Доктор в порыве своей ярости сжал руки сильнее. Пеллинор почувствовал вибрацию. Джон утробно застонал, его руки ослабли, он закатил помутневшие глаза, из приоткрытого рта пошла слюна. Но даже при этом он сохранял свою маску, будто бы ему было не так больно, как приятно. — Ублюдок… — Пеллинор резко разжал руки. Джон развалился в кресле, жадно глотая воздух и запрокинув голову. Уортроп смотрел на это с ужасом. Кернс прикоснулся к груди, затем погладил себя по шее и замычал, облизываясь, клокочущим звуком стягивая слюну с губ, злобно ухмыляясь. — Ему было двадцать три, — хрипя и булькая начал Джон, — Его отправили ко мне на практику. Пеллинор опустил голову на руки. Ненависть сменилась непонятным для него чувством усталости и жалости к себе. В груди начало волнительно давить. Заболела голова. — Знаешь, Уортроп, а ты первый, кто попытался меня придушить, — с издевкой произнес Кернс, — Очень даже хорошо. — И что было дальше? — Уортроп не желал слушать этих мерзостей. Он взял с подноса чашку и передал Джону. — Его звали Оливер. Оливер Грант. Как я уже сказал, ему было двадцать три. Прям как мне, когда мы с тобой встретились в первый раз, — Уортроп не повел и бровью. Он сидел не двигаясь, безэмоционально смотря на Кернса. — Продолжай. — Так вот. В то время многих студентов отправляли ко мне на практику, но этот продержался дольше всех. Обычно эти малявки валили от меня куда подальше через несколько недель, жалуясь в университете на то, как им сложно. — Что ж ты с ними такое делал, что они не выдерживали? — Всего лишь заставлял их ухаживать за пациентами, выполнять грязную работу. Иногда я собирал их на операциях, чтоб они узрели то, как выглядит настоящая хирургия. Ты же знаешь, для анестезии мы используем морфин, кокаин, иногда закись азота. Это все порой не может полностью обезболить, или же усыпить человека, поэтому иногда случаются конфузы, — Джон злобно хихикнул, — У меня это был первый раз. Как раз таки на одном из таких мероприятий по ампутации ноги у солдата, пораженного пятой стадией сухой гангрены, — Он невольно поморщился, — Ужасное зрелище. Казалось, что нога вот-вот сама отпадет, и мое профессиональное вмешательство не понадобится. Стопа и часть икры почернели, начали разлагаться, в районе голеностопа можно было уже проводить лекции по патанатомии — там очень хорошо проглядывались кости. Стопа загноилась, от нее исходил такой зловонный запах, что даже моя маска не спасала. В какой-то момент пациент пришел в себя, хотя, насколько я помню, доза кокаина была рассчитана хорошо. Но не важно. Вояка начал неистово и оглушительно орать, дергаться на операционном столе, в то время как я работал ретрактором. Мой помощник зажал его ноги, но кто-то еще должен был держать руки, чтоб я смог вколоть несчастному еще одну дозу обезболивающего. Как раз на этой операции присутствовал Оливер. Он и помог нам, в то время как другие просто сжались в углу комнаты от страха, как крысы. Он стойко выдержал весь этот процесс, представляешь, Уортроп? Такой смелый мальчик. Из-за его мужества я и взял его в ассистенты. Он был очень рад. Наша работа была прекрасной. Я даже думал, чтоб после того, как он отучится, сделать запрос в университет и взять его на работу. С каждым словом в груди Уортропа вновь начинала кипеть ненависть. Этот рассказ был похож на исповедь, но человек, обязанный предстать виновником перед священником, не чувствовал ни грамма вины за содеянное. — В скором времени я заметил, что Оливер не обычный, — он замолк, и в первый раз Уортроп увидел, как Кернс подбирает слова, — Знаешь, Пеллинор, таких людей как он в этом мире рождается очень немного, и они, отличаясь от других, становятся объектом насмешек со стороны толпы. Для них этот мир становится жестоким испытанием, в котором они никогда не победят, ибо их задавит бестолковая мораль, созданная глупцами и церковью. Уортроп промолчал. — Оливер, как раз таки, был из таких. Я мог бы сказать, что его место было в Вифлеемском госпитале на Монкс-Орчард-Роуд. Среди этих дикарей, отребья и безумного человеческого мусора, в котором мы, как опытные специалисты, копошимся с тобой, Уортроп. Они такие же монстры, и тем самым они все так похожи на нас. Такие же люди, способные смотреть вглубь, познать всю мощь этого мира, но стать ему подвластными и сойти от этого с ума. Это по-своему отвратительно, если смотреть на них неподготовленным глазом. — Прекрати распинаться этим бредом, Джон, — прервал его поток мыслей Пеллинор, — Ближе к делу. — Да ты можешь хоть раз меня послушать? — нервно сказал Джон. — Что случилось, Джек? Я тебя разозлил? — Пеллинор почувствовал, как к нему снова вернулась уверенность. Джон продолжил говорить только через нескольких минут молчания. — Оливер был одним из тех, чье место было в камерах Бедлама. Я заметил это уже через пару недель. Он подавал мне незначительные знаки внимания: всегда приходил на работу вовремя, практически всегда держался возле меня, всегда предлагал свою помощь. Ты можешь сказать, что это всего лишь любовь к работе, но нет, Пеллинор. Не в этом случае. Позже я все чаще начал слышать от Оливера комплименты, которые выражать молодому человеку в отношении других лиц мужского пола не подобает. Уортроп, ты когда-нибудь слышал, чтоб хоть какой-то мужчина делал другому комплимент по поводу прически? Вот и я не слышал. По своему естеству, с самого начала я принял этот цирк за вульгарное поведение, но потом я понял, что я должен вступить в эту игру. Помню, как я уловил легкий шлейф от парфюма за ним. Тогда я впервые отчитал Оливера за то, что в госпитале использовать парфюм запрещено. На следующий день я вновь учуял это сладкий запах, исходящий от него, и знал, что он в него подмешивает. — И что же? — Афродизиак, Уортроп. Надеюсь, ты знаешь, что это. В этот раз я не отчитал его, а полностью принял условия игры, которую он затеял. Оливер был умным, но, как и все молодые люди, на чьи плечи легла женская судьба, хитрым и проворным. Меня это забавляло. Когда он увидел, что я «клюнул», в его глазах появился огонек, который я видел только у самых распутных дам. Он смотрел на меня, Уортроп, как на своего идола. Оливер порхал по этому грязному госпиталю, который уже и в век не отмоешь от запаха человеческой гнили, как лебедь — такой невинный и неприступный, но одновременно в нем жил эротический демон, и чтоб его обуздать нужно было бы прибегнуть к самым жестким мерам. Порой я задумывался о том, не заманивала ли меня эта игра настолько, что я уже и сам становился частью этого бедламского общества, потакая его содомитской сущности. Потихоньку, возможно, я окунался в эту грязь. Оливер манил меня, но я, будучи хитрее, не поддавался этой манипуляции, как бы он не пытался меня извратить. Но я должен сказать, что он был хорошим. Возможно, он стал бы прекрасным для кого-то, но, — послышался режущий уши смешок, — Разве можно что-то уже планировать? В тот вечер я пригласил его пройтись после работы. Он, конечно же, с радостью согласился. Я знаю район Уайтчепел как свои пять пальцев, а потому у меня было несколько идей, куда можно было его отвести. Я спросил, живет ли Оливер с родителями, или может снимает комнату с кем-то. Оказалось, что нет, из-за чего мой план стал еще лучше и продуманней. Сначала я повел его к себе домой. Там у меня было вино. Он, к моему удивлению, слишком быстро опьянел, после чего начал вести себя пошло, насколько реально можно себе представить это слово. Он сел ко мне на колени, сняв жилет и нашейный платок, заставляя меня гладить его грудь. Одновременно он поглаживал меня между ног, не снимая штанов, вероятно, пытаясь вызвать эрекцию. Мне нравилась эта наглость и настойчивость, которую он проявлял при каждом поцелуе, алчно вгрызаясь, будто пытаясь откусить мне губы. Хоть мне и было до жути противно, ибо мораль пыталась пересилить меня, я старался не отставать: я расстегнул его рубашку полностью, целуя, прижимаясь к его телу, придвигаясь все ближе и ближе. Его грязная сущность уже готова была захватить меня. Когда Оливер сполз с моих колен на пол, уже норовя расстегнуть ширинку, я остановил его. — Давай я провожу тебя домой. Он сильно расстроился. Я видел печаль на его милом лице, когда он застегивал рубашку. Он разговаривал со мной уже без особого энтузиазма, даже можно сказать, обиженно. Я повел его по Уайтчепелу. Всю дорогу Оливер молчал, шел отстранившись. Я пал ему в немилость из-за своей жестокости, тем самым вывел его на эмоции. В какой-то момент я дернул его за руку и повел в проулок. Я очень хорошо знал это место. Там никогда никто не ходит, и окна с домов не выходят на улицу, у которой нет даже названия. Я завел Оливера так далеко, куда не попадал свет от фонарей. Где никто нас не мог увидеть. Его это сразу возбудило. Когда я прижал его к каменной стене переулка, сразу увидел твердый стояк. — Я люблю вас, доктор Кернс, — шептал Оливер мне на ухо, приобнимая за плечи. Он готов был сразу раздеться передо мной в этом грязном месте. Этому демону было все равно, где заниматься столь интимными вещами. Наверное, поистине отвратительно и подтверждает мои слова о его распутной сущности, достойной лишь госпиталя. Он поспешно снял с себя штаны, обнажив передо мной, еще несколько секунд назад чужим ему человеку, свой эрегированный фаллос. К сожалению, Уортроп, я не смогу передать тебе всего своего отвращения, которое я испытал в этот момент. И не из-за вида чьего-то детородного органа, а из-за той легкости, с которой он, мой ассистент и будущий хирург, готов был отдаться. Конечно, условия морали — всего лишь условия, и полагаться на них, как истинный бог, я никогда не буду, но для меня в тот момент поступок Оливера означал лишь то, каким лебедем снаружи, и каким плебеем внутри он был. Я еще раз поцеловал Оливера, прижав его голову к стене. Это был самый грязный поцелуй, который он только мог себе позволить. И когда Оливер в порыве страсти закрыл глаза, я вытащил из внутреннего кармана пальто скальпель. Я проткнул его мягкую плоть чуть выше лобка, около места, где находится мочевой пузырь. Он хотел закричать, но я закрыл ему рот. На глаза этого создания навернулись слезы. Он посмотрел на меня с ужасом, горечью и обидой, но, в одно и то же время, в его глазах я видел любовь, которую он сейчас отдавал мне. Он пытался убрать мою руку, чтоб я вытащил оружие, но моя сила в разы превосходила его. Я почувствовал запах горячей крови и ее естество на моих пальцах, сжимающих скальпель. Нет, Оливер не умирал. Он начал судорожно дергаться, громко дышать в мою руку и стонать. Его смерть обязана была быть мучительной. Резко вытянув скальпель, я отстранился, чтоб на мою одежду не попала кровь. Она потекла по лобку, по его пенису, по ногам. Они престали держать его и он, до сих пор прижимая меня своей рукой, опустился на землю. Я склонился над ним и увидел, как по его прекрасным щекам текли слезы. Он был мучеником, святым Себастьяном, чье тело, наполненное эротической силой, проткнула стрела покаяния. Я резко вынул скальпель. Оливер перестал скулить, плакать и стонать. В последний раз он взглянул на меня уже не как жертва, а как ангел, отнесшийся к воротам Эдема. Он умер. Его губы не смыкались, словно моля меня о прощальном поцелуе, и мне показалось, что с последним вздохом он произнес мое имя. Теперь оно навечно застыло на его сладких устах. Я начал вспарывать его живот. Скальпель вошел легче в мягкие чертоги его сексуального тела, и рассекал их с такой легкостью, что я немного надавил, дабы услышать хлюпающий звук от жира и кожи, и почувствовать под руками грязную плоть. Продолжая вспарывать его, я остановился у начала ребер. С силой раздвинув руками мягкую кожу с жировой прослойкой, я пробрался в его еще теплое чрево. Нужно ли мне говорить, что было приятно, Уортроп? Шарясь по его скользким органам, трогая каждый их них, я понял, что Оливер заслуживал этого. В другом исходе его посадили бы в госпиталь, что, по моему мнению, намного хуже, чем мои старания, приложенные к его телу. Я не стал вырезать ничего у него в этот раз, и знаешь, почему? Все это время Джон непрерывно смотрел на Уортропа. Тот без тени эмоций медленно кивнул. — Я даровал ему то, чего он заслуживал, и оставил его несчастному телу все при себе. Тогда я поцеловал его напоследок. В последний раз прикоснулся к его губам. И ушел. На следующий день, кстати, мне пришло письмо от тебя, Пеллинор. Закончив свой мракобесный рассказ Джон отпил уже холодного чаю и с улыбкой взглянул на книжные полки. — Не думал, что ты так много читаешь, Уортроп. Ты всегда казался мне не таким уж и умным, а тут, оказывается, у тебя такая богатая библиотека. Дашь почитать что-нибудь? Уортроп еще долго молчал. Мысли в голове стали шумом, который он не в силах был усмирить. В горле застрял ком, и он почувствовал во рту мерзкий вкус рвоты. Чтоб его заглушить, Пеллинор отпил чаю, да и тот оказался противным. Пеллинору показалось, что он почувствовал на губах кровь Оливера Гранта, которая пролилась на улицы Уайтчепела в тот злополучный вечер. Он отставил чашку и, собравшись с мыслями, уверенно сказал: — Я заявлю об этом в полицию. Кернса это повеселило. — Валяй! Жаль, что тебе никто не поверит. — Поверят! — мгновенно вскипел Уортроп, готовясь в очередной раз вмазать Джону, — Сначала я расскажу это Моргану, а потом он напишет в полицию Лондона. Ты убийца, Джек! Ты больной убийца! — А ты предатель, Уортроп! — вдруг закричал Кернс, — Жалкий, мерзкий предатель! Ты даже не сможешь ничего доказать, а делаешь из себя блюстителя закона. Напомню, что твой бывший ассистент и друг, чей сын сейчас находится в твоем доме, умер по твоей вине. — Хватит! Докажу, все им докажу! И наконец-то сниму с себя эту бренную ношу! Я устал, понимаешь? Я устал от того, что вынужден молчать. Кернс раскраснелся. Все его маски разбились, и остался праведный гнев. — Ты должен, Уортроп. Иначе я убью тебя. С этими словами он встал с кресла, грозно нависнув над Пеллинором. — Раз ты так меня ненавидишь, зачем пригласил? Зачем этот фарс? — Думаю, Сальваторе тогда был прав насчет тебя, — спокойно сказал Уортроп, не ответив. — Насчет чего? — Знакомство с тобой было ошибкой. И я теперь жалею об этом. — Ха-ха! — Кернс рассмеялся, — Мы связаны, Уортроп. Мы связаны с самого первого дня нашего знакомства. Ты обязан мне, за что и молчишь. Не забывай об этом. Он пошел на выход из библиотеки. Когда Джон открыл дверь, спросил: — Что там с Сальваторе, кстати? Пеллинор нехотя ответил, отвернувшись к камину: — Повесился год назад в своей квартире. — Чего же? — Он болел сифилисом. Вероятно, не хотел больше страдать. Кернс цинично хмыкнул. — Ясно. Спокойной ночи, Уортроп. Пеллинор не ответил. Он еще долго сидел в библиотеке, глядя на тлеющие угли, перед тем как пойти в свою комнату. […] После той весны 1888-го мы нечасто говорили о Кернсе. Воспоминания о нем неизбежно приводили Доктора к необходимости решать моральные дилеммы, к решению которых он не был готов. Но вот поздней осенью того же года вопрос всплыл сам собой. Я был в гостиной и чистил семейное столовое серебро, как вдруг услышал громкий крик из библиотеки и звук от падения чего-то тяжелого. Встревоженный, я бросился туда, думая застать Доктора свалившимся с приставной лестницы (последнее время он работал день и ночь). Вместо этого я застал его шагающим из угла в угол. Он проводил рукой по волосам и покусывал нижнюю губу и что-то гневно шептал себе под нос. Увидев меня, он остановился и молча смотрел, как я поднимаю журнальный столик, который он уронил, даже не заметив. Рядом с упавшим столиком лежала газета с броским заголовком: «Потрошитель снова нападает. Возбуждено дело о четвертой жертве Уайтчепелского убийцы». Уайтчепел. Где-то я уже это слышал. Да, в гостиной «Мотли Хилл» в тот вечер, когда Кернс свернул шею психиатру. Он представился тогда Доктором Дж. Дж. Шмидтом из Уайтчепела. Доктор ничего не сказал, и я прочел отвратительную и страшную статью в молчании. Наконец, я заговорил первым: — Вы думаете?.. Не было смысла заканчивать вопрос. — Что я думаю? — сказал он задумчиво. — Я думаю, нам надо было послушаться Малакки и сделать так, как он предлагал. […] И они унесли эту тайну с собой на тот свет: Джон Кернс, разлагаясь под палящим солнцем Сокотры, и Пеллинор Уортроп, изъев свою одинокую душу на Харрингтон-Лейн. * Вы говорите по-английски? ** Святая Мадонна, друг мой, почему ты весь в крови? *** Ты сказал ему, Уортроп? Что ты наделал?