~Не сберёг~

      Господи, вот так и сам с собой разговаривать начал. Именно так наверное и сходят с ума: медленно, постепенно утрачивают здравый рассудок, лишь бы только не принимать окружающую реальность. Для меня в этом сейчас и есть спасение — укрыться в собственном зарождающимся безумии, лишь бы хоть немного унять изматывающую, острую, словно тысячи кинжалов сердечную боль.       Ах да, забыл упомянуть — Люсинду, товарку мою по заключению уже увели, правда сколько времени прошло сказать не смогу, не считал. Тут вообще время кажется и вовсе остановилось. Начинаю понимать Эндрю и то, что он испытывал будучи в ссылке. Холод, мрак и сплошная пустота — это то, что ощущаю сейчас я и даже преуменьшу: это только самая малая часть из того, что уготовил мне так всеми любимый Бог и я признаться уже всю голову сломал думая о том, чем же я так пред ним провинился?       Чем так прогневал, что расплачиваюсь такой ужасной и болезненной ценой. Тем, что желал того, что и так по праву принадлежало мне или тем, что в итоге оказался этого не достойным? Или быть может тем, что посмел полюбить так сильно и впервые за всю мою жизнь по настоящему? А может все потому, что грешной любовь моя оказалась и ты счел это непотребным? Слишком много ему положено, да? Знаешь, тогда иди к черту! Это папочка мой лебезил перед тобой всю жизнь, но и его ты не милосердно так прогнул через одно место, а уж я тем более не стану тебе вылизывать задницу. Я не говорю, что я безгрешный и невинный — столько в жизни своей понатворил, что и в другом мире хватит разгребать. Но вот одного я не прощу тебе никогда, даже испуская свой последний вздох: ты забрал у меня Его. Вот кто воистину был безгрешным, невинным и светлым, словно ангел. Хотя тут моей вины больше, никогда себе этого не прощу. Сколько бы ни кричал, ни плакал, ни бредил тобой во снах, умоляя вернуться, все тщетно. Ах, мой ханум- джан, даже ты безмолвен пред моими мольбами и слезами. Томасина поиздевалась, сказав чтобы я закрыл глаза и представил тебя. Тогда это казалось мне спасением, а сейчас же — страшной мукой кажется, потому что я и правда представляю. Представляю, что ты здесь: сидишь рядом, улыбаешься так же добродушно, любовно и так по родному, что у меня сжимается сердце и кажется, что вот-вот остановится. Так до больного хочется прикоснуться, ощутить на губах шелк твоей алебастровой кожи, вдохнуть твой запах, что всегда кружил мне голову, но стоит мне лишь руку протянуть и ты исчезаешь. Исчезаешь, а мне так больно, что едва могу удержать себя в руках и не сорваться в дикий крик и истерику, а потом растираю виски изо всех сил, стараясь вновь вызвать в голове твой образ и спроецировать его перед собой, уже давая самому себе зарок больше не нарушать наше хрупкое единение.       Я наверное и вправду сошел с ума, потому что по- другому я теперь просто не могу, не умею. Без тебя не умею и мне очень больно от того, что потерял, не удержал, не остался с тобой рука об руку, бросил, струсил в угоду вшивой бархатной табуретке и жажде власти, что так гибельно застила мой взор и отравила сердце. И лишь прозрев, лишь потеряв тебя навсегда и безвозвратно, я понял что не нужна мне эта власть. Ни теперь, ни тогда. Было лишь глупое и пустое желание возвыситься в глазах отца и не более, а того что мне действительно нужно и так жизненно необходимо у меня никогда уже не будет. И теперь я это понимаю. Глупый Сайлас решил, что определил для меня наказание лишив короны, власти и будущего заточив в этой комнате. Что ж, тогда он еще больший безумец, чем я сам. Я тебя не сберёг, Джозеф — это и есть мое самое страшное и мучительное наказание. Не знаю, сколько мне еще жить отпущенно в этой клетке, но оно будет со мной, в моем ослабевшем без тебя сердце, до последнего моего вздоха. А может последний вздох уж не за горами, а? ~