Истории про хулигана и хорошую девочку — сущая банальность. Они стары как мир и совершенно нереалистичны. Клер хочется закатить глаза каждый раз, когда она видит такие сцены в фильмах. Отчасти потому, что это глупо, отчасти потому, что так просто не бывает. Ну не может такого быть, чтобы такому парню понравилось девчонка, которая носит юбку ниже колена и для которой запретное слово вовсе не на букву «ф», а «пойти после школы куда-то с друзьями, а не домой».
Она носит розовые платья, он — грязные кожаные куртки и ездит на какой-нибудь крутой бандитской машине или (ещё хуже) мотоцикле. Она в тайне на него смотрит, он замечает и сам влюбляется в нее, зачем-то продолжая задирать и обзывать заучкой. А потом оказывается, что хорошая девочка на самом деле не такая уж и хорошая, а плохой мальчик в его невинной и раненой душе вовсе не плохой.
Какой же чертов бред.
Клер выворачивает от стереотипности данного сюжета. Она видела хулиганов в школе и может поклясться: оказаться такими добрыми внутри они шансов не имеют. Вместо души доброго парня у них зияющая пустота, залитая литрами дешевого пива, порочные фантазии и ещё худшая их реализация. Нет, у них нет много причин для того, чтобы быть мудаками — они просто-напросто полные мудилы. И если залезть одному из таких в душу, наткнешься на одноцветное и неинтересное ничто, в чем нет и грамма поэтичности.
То, что таких романтичных хулиганов не бывает, было очевидно. Но Клер беспокоилась о другом: а точно ли не бывает таких же хороших девочек? Ей так не принято было это осознавать, но она была похоже на таких девчонок немного больше, чем ей хотелось бы. Она тоже носила розовое, тоже старательно училась и таким же образом побаивалась школьных задир. Кто бы что ни говорил, но между ней и такими героинями было гораздо больше общего, чем она рассчитывала.
А вот Джон Бендер попадал в образ классического хулигана еще лучше, с точностью в двадцать раз больше. Вид у него был гораздо более бунтарский, усмешка — гораздо более издевательская, а во взгляде скрывалось гораздо больше черноты, чем полагалось. Все парни, хоть немного приближенные к хулигану Бендеру, одевались схоже. Но почему-то такого пофигизма, наплевательства на все на свете, неправильности, пошлости и порочности не было ни у кого из них. Он слишком сильно выделялся на их фоне, будто бы все остальные парни были лишь жалкой пародией на то, как должен выглядеть настоящий хулиган. Кое-где порванная футболка со стертым принтом, мешковатые штаны, огромная клетчатая рубашка, глупые тяжелые ботинки, всегда перепачканные в грязи, для чего-то черные перчатки без пальцев — зачем они тебе, а, Джонни? — и абсолютно не подходящее ко всей микстуре уличного стиля, приправленного сильной неряшливостью, длинное фетровое пальто. И так одевались не просто плохое парни — так одевался только Джон Его Хулиганское Величество Бендер.
И если обычных подозрительных парней Клер сторонилась, как ей и полагалось, то Бендера она конкретно боялась. Что-то в его общем виде навевало некий подкожный страх, подсознательную боязнь всего, что с ним связано, будто бы он отравлял атмосферу рядом с собой чем-то устрашающим, почти невыносимым. Однако Клер боялась не столько его самого, сколько всего, о чем он заставлял ее думать. Он вызывал у неё слишком неопределенные чувства, что было самой крупной и пока неразрешимой проблемой. У таких девчонок, как Клер, все было просто: между дружбой и любовью, между обожанием и страхом, между плохими и хорошим были чёткие грани, и, если что-то в них не вписывалось, оно и вовсе не стоило их внимания.
А феномен под именем «я-тебя-зарежу-если-не-отведешь-взгляд-Бендер» был размазанным пятном у неё в голове, находящимся на пересечении тех двух граней, которых ещё пока не существовало.
Джон Бендер был не просто плохим парнем — он был глумливой тенью, призраком, к которому все привыкли, но все же так усиленно опасаются. Казалось, что в классе его не было, что его не было на обеде, что его не было на после-школьных наказаниях, что его не было нигде. Но Клер, кажется, совсем изменилась за последнее время, ведь она, к своему ошеломлению, замечает Бендера. Для всех он был где-то там, в его собственном мире, в его собственной компании, с его собственной историей, которая словно бы всегда была с ним и которую никто по какой-то причине никто не пытался узнать, принимая то, что он, Джон Бендер, вот такой, как данность. И Клер не была исключением, только вот помимо всех неписаных истин, для нее Бендер просто почему-то
был. Его присутствие везде просто ни с того ни с сего стало отмечаться у нее в голове, говоря: «Вот он сзади, крутит ручку в длинных пальцах и совсем не слушает урок, давай же, посмотри, тебе ведь интересно». Ему было на Клер фиолетово, как и на все остальное, он даже на нее не смотрел, только вот его наличие в помещении, на улице, в этом мире Клер могла ощутить сполна. И ей становилось еще больше страшно, потому что вся эта ненормальщина появилась у нее в голове абсолютно внезапно, без предпосылок, но с явными побочными эффектами.
Еще до совсем недавнего времени он оставался в голове пустым местом, ветром, который быстро проносится и так же быстро исчезает. Сейчас же он отпечатывался в сознании чёрной пылью, которая оседает на лёгких и время от времени не даёт спокойно дышать, когда её слишком много. А Бендер не давал ей выдохнуть определённо таким же образом, когда пялился в окно, а в его глазах солнце не оставляло ни одного блика, поглощенного их непроглядной чернотой. Он связывал ей горло верёвкой всегда, когда после школы закуривал сигарету и медленно брел домой один, махнув коротко друзьям, мол, не идите за мной. Клер же садилась с большую отцовскую машину и не понимала, когда она стала замечать какие-то незначительные мелочи касательно Джона Бендера.
Клер определенно училась хорошо, но порой была легкомысленна и любопытством не отличалась, однако сейчас в ее голове играл лишь один вопрос:
Почему?
У неё была не жизнь, а аккуратно проложенная дорожка, мило усаженная цветами. Родители её любили, она была мила и красива, а место в хорошем университете было заготовлено для неё с рождения. Она плыла по этой жизни, ловила волну, взлетала и мягко и без потерь возвращалась на землю. У неё было мало нового опыта и ещё меньше волнующих потрясений. Каждый день проходил более или менее так же, как и предыдущий: она общалась с глуповатыми подружками (которые не заглядывались на того, на кого заглядываться не положено никому, кроме директора школы, да и то в воспитательных целях), выбирала, что надеть, отправлялась с мамой или личным водителем по магазинам, потому что с девочками ее не отпускали, дома делала домашку и смотрела те самые глупые фильмы с тем самым глупым сюжетом, который в реальности ни за что не повторится. И поэтому такого случиться было не должно, она должна была взглянуть на чертового Бендера, вздохнуть и обрадоваться, что с такими типами она не водится и не собирается.
Но этого не случилось. На Бендера она взглянула, но не вздохнула и взгляд не отвела — она почему-то запомнила все его лицо до мелочей, сама испугавшись собственных желаний. И пик её страха начался тогда, когда она заметила в его кармане складной нож. Ведь после этого образ хулигана перестал быть просто образом, а перерос во что-то настоящее, будто бы более серьезное, требующее к себе внимания.
Хотя все-таки нет, страшно по-настоящему ей стало в тот момент, когда Бендер поймал её взгляд. Единственный раз, когда она смогла познать всю адскую глубину чужих глаз, весь кошмар раскрытия своего маленького секрета, которым она даже немного гордилась. Ужас застрял в горле тогда, прошелся холодно-горячей волной по спине, цепляя за собой самые разные абсурдные мысли, обеспечил ей недели беспокойного сна, а потом пропал быстро и сокрушительно, как и появился, стоило только Бендеру отвернуться. Он и правда на нее не смотрел, но тогда, один единственный раз, в его глазах пронеслось «Я вижу тебя, знаю о твоем существовании, знаю теперь, что ты на меня смотришь». После этого ощущение некой грязи на коже ходило с Клер за ручку, пропитало не только ее тело с головы до ног, но и ее жизнь, и ее мысли. Она завтракала, и перед глазами возникал образ его, Бендера, так явно на нее смотревшего; она ехала с отцом в машине, замечала у кого-то из прохожих похожую растрепанную шевелюру и густо краснела, сама не зная, от чего; лежала в светлой ванне, снова и снова прокручивая в голове у себя то, как именно выглядели его глаза, чувствуя нечто схожее с…
жаром? Оно — это странное ощущение того, что твоя кожа воспламеняется и вот-вот превратиться в пепел, — появлялось тогда, когда она вспоминала этот кошмар особенно четко, во всех деталях, которые она успела запомниться за десять секунд. И все это время, за занавесом этой какофонии чувств, она била себя по голове вопросом:
Почему он?
Из всех возможных вариантов ее глупое девчачье сердце выбрало самый неподходящий, невозможный, неправильный. Клер могла таким же образом зациклиться на ком-то попроще, подобрее, посимпатичнее и поудобнее, и она пыталась, честное слово, но только ни один из таких парней не смотрел на нее так, будто только что выведал все ее возможные секреты и не имел столько тайн за чернотой взгляда, за которой, по ее мнению, скрывалось гораздо больше, чем кто-либо мог придумать. И к тому же так неожиданно, метко и быстро Бендер стал частью ее утра, дня, ночи, ее самой и ее мыслей. Клер не была в него влюблена, это было бы слишком торжественным и громким словом. Она его
видела и о нем
думала — скорее так. Но этого было достаточно для того, чтобы начать отвлекаться от занятий, проводить за обычными делами меньше времени, лежа на кровати на пару с мыслями о том, какого черта с ней происходит, начать до дрожи в пальцах бояться Бендера, который вполне мог раскрыть ее маленький-большой секрет и мечтать узнать, о чем же он думает, когда на него, кроме Клер, никто не смотрит.
Ей стало казаться, будто она чем-то больна. Потому что этого Бендера в ее мыслях стало уж слишком много. Из плохого парня он превратился в очень плохого и страшного парня в ее голове, который вызывал у нее животный интерес. Да, именно так, ведь в последующем Клер почему-то стала сравнивать это помешательство с голодом, который проснулся у нее после стольких лет однотипной рутины. Наверное, она выбрала именно его, потому что в ней в конце-концов стал прорастать внутренний протест, а вариант «заинтересоваться самым стремным и устрашающим парнем школы» был идеальным шансом этот протест начать.
И, должно быть, настоящий старт произошел тогда, когда Клер очень неожиданно и волнующе поняла, что такое настоящее возбуждение. Не просто некое ощущение желания, нужды получить разрядку, а липкое волнение и дрожь, которые потом заставляют тебя желать не просто удовольствия и его пика, а чего-то большего, гораздо более осложненного и преувеличенного, чем то первое ощущение драйва и свободного полета, когда у тебя подкашиваются ноги и все тело становится вязким и мягким, готовым то ли на куски рассыпаться от напряжения, то ли растечься в одну огромную лужу.
У Бендера взгляд именно такой — не возбуждающий, а просто какой-то сильный, влияющий, слишком ощутимый, который можно расценивать по-разному. У Клер тот единственный раз перерос из жара в огненный протест тому, как у нее должно это быть. Что задыхаться от смеси непонятно каких чувств она должна не от одного только взгляда, а от рук или тела какого-нибудь доброго парня-спортсмена, который должен был бы любить ее, называть «детка», водить по ресторанам, а потом чувственно целовать, решившись позволить себе большего (с одобрения родителей, конечно же). Но ей и не нужно, чтобы Бендер делал это все, ей достаточно того, что он существует, позволяя всему, что у нее сейчас внутри, разрастаться, расти до невозможных масштабов, ставя под вопрос всю ее никчемную жизнь, слепленную из ничего не значащих мелочей.
И Клер начинало медленно но верно воротить от того, как выглядит ее жизнь. Не из-за того, что она вдруг начала так часто думать о Бендере, а потому что она просто начала
думать, осознавая, что на самом деле может быть не так. Не сам Бендер, а его вид и образ излучали в окружающей мир порочную свободу, которой ей всегда так не хватало.
Ей не нужны были мягкие и нежные взгляды мягких и нежных парней — ей было на душевном уровне необходимо, чтобы на нее смотрели жестко, прибивали к земле несколькими секундами зрительного контакта, а потом, отвернувшись, душили дискомфортом и страхом от того, что только что произошло. Она была бы не прочь, если бы к ней не лезли с неловкостью целоваться, как к хрупкой хрустальной фигурке, которая грозит вот-вот сломаться, а грубо вдавливали в стену где-то за углом школы, хватали за шею и заставляли смотреть. Это не обязательно должен был быть он, Бендер, который и взглядом тебя убьет, и собственными руками, — ей было это нужно в принципе. Только…
Зачем?
Она по-прежнему считает фильмы про хороших девочек и очень-очень плохих мальчиков глупее глупого, но только вот с каждым днем она начинает делать маленькие шаги к пониманию того, почему такие девчонки выбирают то, что им принадлежать не должно и априори не может. Они просто устали. Им надоело все, из чего складывается небольшой пазл с названием «жизнь», и им кажется, что такие злодеи без идей, принципов и души могут что-то поменять. И почему-то все чаще и чаще Клер кажется, что да, могут, потому что самое наличие проклятого Бендера в этой вселенной меняет ее мысли и все, что происходит у нее в голове, быстро, радикально и, наверное, уже необратимо. Она все еще носит правильные платья, общается с правильными подружками, является гордостью родителей и для остальных остается милой комнатной принцессой на горошине Клер, с которой можно все, только если мило и мягко. Но только в голове у этой сладкой рыженькой принцессы теперь не правильные мозги, над которыми изрядно постарались родители, а постоянно мигающее «нужно что-то делать с этим кошмаром» и красненький ярлычок с надписью «гребаный Бендер» где-то на задворках. И она взаправду начинает что-то делать.
Первый акт ее диверсии начинается тогда, когда она впервые за свои семнадцать приходит в школу без домашнего задания. Звучит просто, до смешного легко, но Клер себе такого не позволяла еще ни разу, ведь за этим всегда следовало неминуемое наказание после уроков. Клер делает это немного неохотно, с непривычки разволновавшись. Облизывает нервно губы, когда учитель собирает эссе, протягивает руку для того, чтобы забыть ее работу, но не получает ничего. Смотрит озадаченно, даже немного неверяще, говорит что-то из ряда «подойди ко мне после занятия», встречая молчание и сконфуженный взгляд вниз. Она немного жалела, в то же время чувствуя что-то в некой мере схожее с тем осадком от взгляда Бендера — полет по воздуху, тяжелую в душе и легкую в теле невесомость, которую тебе дарит маленькая свобода в маленьких решениях. Одновременно хотелось вернуть все назад, в несколько месяцев до этого, когда все было обычно и правильно, без Джона Бендера в голове и со сделанным домашним заданием. Но потом сразу вспоминались ее частые мысли о всей ничтожности ее ценностей и маленького мирка, из которого она, оказывается, может при желании выбраться. И Клер кажется, что без таких больных усилий вырваться не получится. Что если она даже не попробует сделать что-то, чего от нее не ожидают, то эти въедливые мысли она в конце концов унесет с собой в могилу. И она ловит тот самый больной кайф от той маленькой шалости, которую она осознанно себе разрешила. Но всего хорошего хочется больше. Вот и Клер захотелось.
Она повторяет трюк с домашкой еще раз, а потом еще, а потом ей начинает становиться скучно. И она впервые понимает, что вот с таким ощущением она может прожить до конца жизни. Когда делаешь одно и тоже, пусть самое интересное, драйв пропадает, появляется рутина, к которой она неосознанно привыкла (до всего этого). И она теряется. Мир в одну секунду кажется таким большим, а она сама вроде как и может что-то в своей жизни сделать, а вроде и во всей этой галактике она такая маленькая и незначимая, что все, что ее окружает такое маленькое и глупое, что бояться не надо и что это все такая чертова мелочь. Но ей снова так страшно, волнующе и желанно одновременно. В этот раз дела с домашкой сходят ей с рук. Учителя родителям не сообщают, надеясь, что в голове у нее заведётся порядок, и после уроков пока не оставляют. Все становится немного как обычно, только взрослее и все-таки как-то по-другому. И когда это щелкает у Клер в голове, она вспоминает, с чего все началось.
Бендер.
Она почти про него забыла, увлеченная расстановкой приоритетов и первыми шагами в реальный мир, где не все вертится вокруг установленных мер. Ведь его тоже часто оставляли после уроков, и, возможно, если однажды Клер сделает что-то ну совсем непозволительное, то, если так получится… В ее серых глазах загорается огонек. Может, ей удастся посмотреть на него поближе? Снова вспомнить, насколько это приятно — ощущать на себе тот взгляд, который возвращает к жизни и в то де время хоронит заживо. А если… если она это сделает и образ скрытного хулигана с секретами в шкафу разобьется о брешь суровой реальности? Если он такой же пустой плохой парень, который совсем не такой интересный, каким она себе его нарисовала? Если она попала в ловушку, в которую попадают все правильные девочки, увидев нечто запретное, что готово подарить им билет в свободу? Даже если так, она за это время поняла гораздо больше, чем понимала за свою жизнь. Эти ее взгляды на Бендера, абсурдные мысли, которые привели к первому и пока единственному акту протеста против того, что она и ее семья так тщательно оберегали, уже были чем-то важным; они заставили ее думать, просто спрашивать себя, просто иметь хоть выдуманную свободу хотя бы в мыслях, чем она по-детски гордилась.
Ну а если… Джон Бендер окажется лучше, чем она думает? Если в душе злодея есть то, что показывают в фильмах? Если она увидит его другим и… ей понравится то, что она увидит? Нет, этого не будет. Она не сможет влюбиться в Бендера, потому что это что-то… неправильное в этом теперь для нее? Как будто бы все это, что связано с ним у нее в голове, не может привести в этому светлому чувству. Как будто Джон Бендер и влюбленность — это два антонима, которые нельзя поставить в предложение. Тот взгляд не может и рядом стоять с влюбленностью, это взгляд хищного животного, которое может наброситься на тебя и раскромсать на куски. То, что сделала с этим взглядом Клер у себя в голове, было похоже на эмоциональную дикость, больше напоминавшую отчаяние и безысходность. Она хотела сесть ближе, подобраться ближе к клетке с тихим пока животным, от которого не знаешь, чего ожидать, посмотреть, испугаться, а потом убежать, решив что-то важное для себя.
Она все еще его боялась. Порой замечала немного зажившие синяки где-нибудь на руках или шее, небольшие порезы и странной формы ожоги. И тогда вместо полюбившегося ей опасного драйва по коже капельками пробегал страх от незнания того, на что на самом деле Бендер способен. Только вот после такого бунтарского акта с несчастной домашкой страх переростал в еще больший интерес, ради которого Клер была бы готова и домашку не сдать, и посмотреть в его пугающие глаза еще раз.
Раз за разом она начинала понимать. Ей хочется утолить этот голод по настоящим человеческим эмоциям. Хотелось проснуться от пожизненного сна, вылезти из клетки, в которую ее давно силой загнали. И почему-то выбор судьбы падает на Бендера, который, по мнению ее сердца, был идеальным вариантом для того, чтобы помочь Клер во всем этом.
И после этого важного осознания (того, что на хочет подобраться ближе, выяснить что-то еще, потому что для ее изголодавшейся души этого короткого взгляда да пересохшего горла мало) она решает сделать ну очень странную вещь, которая должна сработать.
— Мистер Райан? — Клер окликает учителя, который раз за разом закрывал глаза на то, что к его урокам она перестала готовиться.
— Да, Клер? Хочешь исправить результат за прошлый тест? — спрашивает с некой надеждой на то, что она вновь опомнилась.
— Нет… не совсем, — Клер снова, будто в первый раз делая что-то неправильное, мнется, не решаясь озвучить то, что задумала. «Может, это все огромнейшая глупость?» — думает беспокойно Клер, сомневаясь в том, а хочет ли она на самом деле встречаться с Бендером вот так, ведь если все получится как она задумала, это может обернуться чем-то неожиданным и не самым приятным. Потирает взволнованно руки и оглядывается по сторонам.
— Что же тогда? — настороженно спрашивает мистер Райан. Клер глубоко вздыхает, все же решаясь хотя бы попытаться:
— Я… вы не могли бы оставить меня после уроков? — в голосе сочится неловкость, но в тоже время это немного весело — просить о наказании. Такая просьба кажется до смеха абсурдной, слишком странной для хорошей девочки, которая сделала бы все, для того чтобы после уроков не оставаться. Но ей в последнее время хочется сделать больше и больше для того, чтобы этот ужасный образ разбить, и, возможно, эти ее действия тоже боту маленьким шагом к этому.
— Что, прости? — лицо учителя вытягивает: он наверняка ожидал услышать все, кроме этого.
— Мама сказала, что мне нужно подумать над своим поведением, а вы спускаете мне с рук такие выходки, — выпаливает первую пришедшую в голову ложь, получая странное удовлетворение от такого незнакомого действия — вранья, — сказала, что мне не помешало бы наказание.
— А… эм. — мистер Райан не просто удивлен — он поражен до глубины души. При виде такого замешательства на лице учителя Клер давит желание засмеяться в голос. Такие странные действия пробуждали в ней глуповатое веселье, по которому она, оказывается, так скучала, — ну… если так…
— Я думаю, что мне самой пойдет это на пользу, — она ставит точку в замешательстве учителя, собственноручно прося провести несколько часов, «раздумывая над своим поведением». На ее это так не похоже. Но ей это, кажется, так нравится.
— Ладно, Клер, возможно, это следовало бы сделать даже раньше, — тяжело вздыхает учитель, видимо, думая, что после этого она станет выполнять домашку и вернется в прежние русло, — приходи в субботу в восемь. Я думаю, ты знаешь и так.
— Спасибо, сер! — как-то слишком радостно выдает она, улыбаясь шире обычного. Было нечто приятное во всем этом, приправленное детским волнением касательно того, что может произойти дальше, если она все-таки встретит там Бендера. А если нет… вполне возможно, что она не успокоится и попробует еще раз. А может, ее из ниоткуда появившееся любопытство быстро угаснет, когда Клер поймет, что все это ей и даром не нужно. В любом случае, она будет преданно ждать субботы, по ночам все еще задаваясь странным вопросом, почему все это с ней происходит.
Сначала она не подумала, что все-таки на это могут сказать родители. А подумала тогда, когда мама об этом узнала. Можно долго и в красках рассказывать как все было, но сама Клер описала бы одним словом: «разочарование». Мать как будто больше не могла видеть в своей дочке такую же правильную принцессу, рассказывая подругам о своей примерной дочери, ведь теперь это было бы враньем. Клер не хотелось ее расстраивать, поэтому она сказала какую-то ерунду из ряда «это только один раз» или «я обдумаю свой поступок и больше так не буду». Мама тогда успокоилась, потрепала ее по голове, даже не догадываясь, что думать она собиралась вовсе не о своем поведении, а кое о чем другом, совершенно с этим не связанным.
До субботы Клер дожила еле-еле. Долго, непозволительно растянуто прошли те несколько дней, сопровождаемые и волнением, и предвкушением, и страхом, и желанием, и неуверенностью, и нетерпением, и неким неправильным теплом в груди, когда она думала о том, что же все-таки может из этого получиться. И даже после такого она говорила себе, что это никакая не одержимость или влюбленность. Это просто… что-то, для чего она сама еще не придумала чёткого названия. Девочки говорили, что она стала странной, слишком безразличной к тому, что ей было важно раньше, и какой-то задумчивой, чересчур для образа легкой на подъем принцессы. Клер слушает вполуха, решая для себя, что вот такого краха своего образа она и добивалась. Но из-за глупой смеси чувств она не может полностью радоваться тому, что принцессой она теперь оставался только наполовину.
В ночь перед субботой эти чувства достигли пика. Клер не имела точной гарантии того, что завтра они на миллион процентов точно встретятся, но тупое волнение унять не могла. Лежала ночью в постели с открытыми глазами, с рассыпанными по сознанию мыслями, которые было так сложно собрать в кучу. Ей мерещился перед глазами сам Джон Бендер, складной нож у него в кармане и его пробирающий до костей взгляд, который она не могла и не хотела забывать. При воспоминании о последнем в горле снова встает ком, дышать становится не просто тяжело, а невыносимо, почти невозможно, как будто на горле сомкнулась железная цепь. Тогда Клер позволяет себе лишнего. Со стыдом в глазах и на покрасневшем лице опускает руку туда, куда не требуется, и трогает себя там, где не требуется. В это время в мыслях маячит не только его взгляд, но и он сам; то, что он мог бы с ней сделать, задержи Клер взгляд немного дольше или будь она не такой правильной. Эти мысли размазанные, совершенно нечеткие, без определенных очертаний, но имеющие одно только общее «Джон Бендер».
Что ты со мной, мать твою, сделал?
Думается Клер, когда впервые доставляет себе порочное удовольствие. Она его почти что ненавидит, по крайней мере за то, что в ее голове он стал присутствовать постоянно; за то, что каким-то чудом так сильно ее поменял, сам того не подозревая. Двигает рукой сильнее, от злости сжав зубы. Его было
много. Ощутимо много в ее голове, и Клер казалось, что таким образом она расслабится, успокоится, освободится от того, во что ее превратил чертов Бендер. Ей нравилось быть другой, нравилось делать что-то новое, но она так устала от того, что в ее голове для нее самой почти не осталось места, ведь его занял кое-кто иной. Представляет его руки в перчатках вовсе не держащими шариковую ручку, а сжимающими ее шею, заставляющими сполна чувствовать собственное существование в этом мире, вызывать осознание того, что она есть, что в этой вселенной она существует и может чувствовать что угодно, объединенное словом «жизнь». Закусывает до крови губу, зажмуривает глаза, чуть ли не физически ощущая, как эти руки сжимают ее челюсть, как Бендер наклоняется ближе, как тяжело дышит ей в приоткрытые губы, как вцепляется до непроглядной тьмы почерневшим взглядом в ее раскрытые от страха и предвкушения глаза, как сильно вдавливает ее в стену своим телом и шепчет ей сквозь зубы:
«Посмотри, что с тобой стало».
А потом…
Бум.
Его изображение трескается на хрустальные осколки, рассыпавшиеся у Клер перед глазами, заслонившие все на свете. В голову ударяет нечто такое сильное, похожее на горячую-горячую взрывную волну, будто бы бомба замедленного действия только что с треском взорвалась. Она давится воздухом, в груди становится как-то больно, совсем не пусто, а очень жарко, почти невыносимо. Руки и тело несколько раз содрогаются, а перед глазами мелькают очень маленькие и очень большие звезды и огни. Душа на миг отрывается от тела и летит в никуда, отдельно от Клер, без ее сознания, без ее чувств, только подпитанная оглушительным всплеском чего-то сильного, сильнее чем все на свете. Сердце то ли бешено стучит, то ли не бьется вообще, то ли вот-вот сгорит от того, что вот в этот миг, вот сейчас в теле Клер всего слишком много. Много жара, много потрясения, удовольствия, много Джона Бендера и так катастрофически мало воздуха.
Она открывает глаза, ощущая, как по лбу катится маленькая капля пота. Тяжело сглатывает, чувствуя, как пересохло в горле. В голове — зияющая пустота, приятная, желанная. Тело обмякает, растекается по постели, становится гибким и жидким, а руки и ноги ощущаются чуждо. Несколько секунд канули в небытие вместе с этой самой пустотой. Будто бы это вовсе и не Клер, а просто тело, просто объект, который есть где-то, но точно не в этой комнате.
А потом Клер осознает,
что только что произошло. Она… нет, господи, какой ужас. Сознание постепенно возвращается, заставляя щеки залиться краской.
Что за чертовщина?
Она только что… боже ты мой. Клер достает из-под одеяла руку, которая оказывается горячей и влажной.
Твою мать.
С трудом садится на кровати, ошеломленно хлопая глазами. Мысли мечутся, разбегаются и находятся в полном хаосе. В низу живота остается приятное тянущее ощущение, а в голове — полный шок от того, о чем она думала во время всего этого. Облизывает губы и чувствует засохшую кровь на них. Дышит тяжело, через раз, пытаясь спрятаться в темноте комнаты. Прикасается руками к лицу, ведомая фантомным ощущением чужих пальцев, сжимавших челюсть так грубо и так необходимо. Так, наверное, как не повторится уже никогда.
Клер становится в очередной раз страшно от того, что она натворила. Только вот маленькая часть ее сожалела, что все это было у нее в голове. И что даже при самом благоприятном сценарии это никогда не произойдет в реальной жизни и навсегда останется частью ее фантазий, оставляя за собой только лишь сладостную истому в теле.
— Как же я тебя ненавижу, — произносит она тихо вслух, зарываясь головой в подушку. Она ощущает тяжесть мыслей и легкость недавней разрядки. Чувствует, как вспотела спина и как необратимо воспламенились щеки, когда она еще раз вспомнила, о чем именно она думала. Но не было ощущения грязи или желания выкорчевать эти мысли из головы — ей просто хотелось понять,
почему.
Клер зажмуривает глаза и всхлипывает. Слезы катятся по покрасневшему по понятной причине лицу. Человеческая усталость, глупые и непонятные чувства, несчастный Бендер, занывший ее мысли, осознание собственной никчёмности и мелочности выплеснулось в абсурдные, детские, горькие слезы, которые она даже не пыталась сдерживать.
Она с этим разберется на утро. Тогда, когда сядет в машину отца и прислонится лбом о холодное стекло. Тогда она решит, ненавидит ли она его взаправду из-за того, что он неожиданно натворил с ее мыслями и с ней самой.
А сейчас она кидает взгляд на часы, пытаясь сквозь мокрые глаза разглядеть время. Четыре. Осталось два с половиной часа сна. Вдруг на нее благосклонно сваливается усталость, и Клер тяжело опускает голову на подушку, растрепав волосы.
Вряд ли после этой субботы она перестанет думать о Бендере. Вряд ли она вообще перестанет о нем думать, потому что то, что только что произошло, поселило злосчастного Бендера у нее в голове на очень долго.
***
Суббота встретила Клер бледным весенним солнцем, периодически скрывавшимся за облаками, пронзительным холодом из приоткрытого окна и сбившимся где-то в ногах одеялом. А ещё — опухшими глазами, не уходящим напряжением в висках и замерзшими от ночного мороза плечами.
Она ненавидела просыпаться вот так. Похожее ощущение было знакомо каждому. Когда перед сном думаешь или делаешь что-то неприятное и ложишься спать в надежде на то, что утром станет легче, а потом просыпаешься сперва с расслаблением на лице, а через секунду — с воспоминанием того, что было вчера.
И Клер вспомнила. Посмотрела на часы, в бессознании встала с кровати, покраснела в сотый раз, протерла болящие глаза, посмотрела на свою правую руку (а лучше бы не смотрела), ещё раз вспомнила Джона Бендера, который делал
ну очень странные вещи у неё в голове вчера ночью, покраснела ещё сильнее, ощутила, как скрутился от волнения — и не только — низ живота, глянула на себя в зеркало… и ужаснулась. На нее оттуда смотрела не милая и приятная малышка-Клер, а загнанная в ловушку своих мыслей, уставшая от самой себя девушка с покрасневшими глазами и покрывшимися розовыми пятнами щеками. Это была вовсе не принцесса Клер, которая любила носить цветочные платья и розовые кофточки. Это была новая Клер, которая жила вместе с докучавшими ей везде и всюду навязчивыми мыслями.
В сознание ударяет тот факт, что через час она, возможно, встретится с Бендером. И это осознание никогда не било по мыслям так сильно. Клер вовсе не представляет, как посмотрит на него после всего, что произошло ночью, как она спокойно взглянет на его фигуру, на которую и так беспокойно пялилась все эти месяцы. Представляет, как сильно она покраснеет, как ее начнет мутить и как придется отпроситься в туалет, чтобы банально вдохнуть.
Смотрит на себя еще раз и решает выглядеть хотя бы немного лучше, чем сейчас. Волосы подкалывает заколкой с переливающимся бриллиантом, припудривает лицо, наносит блестящие тени на глаза и красит губы розоватым блеском. Все это время руки мелко трясутся, а мысли в голове роятся и мечутся, так или иначе напоминая о вчерашней ночи.
Вот черт, если она так дрожит от того, что произошло в ее голове, что было бы с ней, сделай Бендер все это в реальной жизни?
«Но этого
не будет», — осознанно и твердо мысленно повторяет себе, глядя на себя в зеркало. Ее руки могут трястись хоть до бесконечности, но всего этого ночного кошмара никогда не произойдет, даже если Клер захочет этого больше жизни. Потому что таких историй не бывает и никогда не будет.
Только почему Клер от этого как-то грустно?
Как будто бы, если бы это произошло, она смогла бы себе что-то доказать?
Что-то, подозрительно напоминавшее собственную неидеальность и настоящую возможность идти против правил, как ей всегда и хотелось?
Она сильно зажмуривает глаза и до боли сжимает руку в кулак, стоя перед шкафом в выборе наряда на сегодня. В последнее время внутри становилось почти физически больно от таких мыслей, которые просто прерывались на какое-то время, но точно не оставляли ее надолго.
С неприятной тяжестью в груди она оглядывает весь свой гардероб, замечая маленькое черное платье, которое однажды тетя подарила ей в тайне от мамы. Кажется, что это было так давно, целую большую вечность назад, когда ее голова не была занята непонятно чем, а в груди не было давящего и утяжеляющего чувства. Клер прожигает тонкую ткань взглядом, мысленно воображая, как бы она выглядела в чем-то настолько откровенном. С того момента она даже не примеряла платье, быстро и с неким стыдом отложив его в шкаф. Теперь она с некоторой опаской его достает, окидывает взглядом черную бархатную ткань, которая наверняка ну очень прилегает к телу, и думает…
«Как бы он на меня посмотрел, если бы я оделась так?»
«Он бы вообще на меня не посмотрел, идиотка».
Клер со злостью на лице берет из шкафа вместо платья коричневую юбку до колена и светло-розовую блузку с широкими рукавами. На глаза почти что наворачиваются слезы от того, какой жалкой она выглядит в собственных глазах. Как отвратительно для нее самой было то, что она думает вот о таком, делает вот такое, становится совсем не похожей на себя прежнюю. Но тем не менее отчетливо ощущается внутренняя дилемма:
Разве не этого она хотела?
Быть другой, более свободной, более похожей на нормальных девчонок, более взрослой и менее скованной. Но ощущалось это совсем не так приятно, как выглядело. Будто бы Клер скучала по тем временам, когда все было проще. Это было похоже на щемящую в сердце тоску и сожаление о том, что вот уже все совсем не так.
Она снова обращает взгляд к своему отражению и понимает, что убиваться уже поздно. Это все равно бы произошло. Рано или поздно пришлось бы меняться и из-за этих изменений бояться новую себя. В любом случае она не смогла бы вечно быть малышкой-Клер, которая думает о чем-то мягком и розовом. Она застегивает сумку и, пытаясь отогнать мысли, сбегает по лестнице вниз.
Те минуты, прошедшие между маминым завтраком и дорогой в отцовской машине, ощущались как лёгкий белый туман. Так в принципе ощущались последние полгода, начавшиеся с тайного наблюдения за Бендером и закончившиеся вчерашним недоразумением. Кажется, будто этот туман рассеиваться не собирался и только еще больше сгущался, заставляя Клер думать обо всем и сразу.
Она ощущает, как поджимаются на ногах пальцы и как все звуки вокруг неё приглушаются, сливаясь в негромкий монотонный шум. Ощущает холодный металл дверной ручки под пальцами, когда она делает глубокий вдох (так, будто бы не вдохнет уже никогда) и чувствует, что вот-вот произойдёт нечто непоправимое, что-то, что она будет вспоминать ещё очень долго. Сполна осознав и прочувствовав это, Клер зажмурившись открывает дверь в школу.
До этого она пыталась представить себе, как это будет. Вот она с опаской заходит в помещение, вместе с бьющимся сердцем, осматривается, и ей сразу в глаза бросается развязная фигура Бендера, вальяжно усевшегося на стуле. Клер могла очень ярко вообразить, как бы выглядел он, если бы они встретились в субботу. И она пока даже не знала, понравилось ли бы ей это.
Знала точно она одно: он бы выглядел абсолютно так же. А она бы аналогичным образом пялилась на него, разгадать это проще простого.
И она почти поверила в то, что, зайдя в холл, Клер встретит там его, сидевшего точно так же, как в ее разыгравшимся воображении. Она поверила в это так сильно, что на какое-то время картинка действительно отпечаталась у неё перед глазами. Так сильно, что удивилась, когда никого не обнаружила в холле.
Клер моргнула раз-другой, опасливо огляделась, будто бы в надежде на то, что что-то поменяется… и громко выдохнула. Все внутри в очередной раз перемешалось, расплескалось по сознанию, подарило полное непонимание того, что же все-таки она чувствует по-настоящему.
Доводящее до ощущения эйфории облегчение, принятая слабость в теле от того, что безосновательное волнение прошло, легкая улыбка от несбывшихся страхов… Досада? Странное расстройство и некое разочарование одолели ее разум сразу же, когда Клер поняла, что на самом-то деле она хотела, чтобы Бендер был здесь, а боялась… по умолчанию, просто потому что так надо бы было. Ей вдруг стало так тоскливо
без него, что она, опустив голову, побрела за один из столов в холле.
Белые стены, плакаты с баскетбольными командами, переполненные упаковками от сока и чипсов мусорные контейнеры, деревянные двери, исписанные столы, выставленные для субботнего наказания — все это было такое пустое, грубое, голое, такое незнакомое и противное без него. Клер так устала думать, почему она чувствует именно это, именно сейчас; она сидела на скрипучем стуле и понимала, что без него все это не имело смысла. Она была там только из-за него, потому что думала, что это что-то изменит. Может, она ответит на собственные вопросы, может, ей станет легче. Но Клер думала, что будет что-то, а не пустующий холл и шаги вдалеке. Она неосознанно и твердо к привыкла к Бендеру и его наличию, что его отсутствие там, где он должен был быть, было чем-то странным.
Она концентрируется на звуках чужих шагов, поворачивает голову через плечо, на глазах яркими бриллиантами блестят слезы от горькой досады и собственной никчемности, в сердце мелко скребется туманная надежда на то, что все-таки все было не зря. Клер пристально глядит на длинный коридор, сжимает крепко руку от волнения и предвкушения, представляет, какие красные у нее щеки, а шаги все ближе, ближе…
— Ты чего это здесь?
Голос кажется еще более чужим от того, что она хотела услышать. Он звучит грубо, неправильно в эти стенах, слишком отличается о голоса Бендера, слышится как что-то чужеродное, совсем не подходящее. Ей так хотелось, чтобы все было сейчас по-другому.
Клер видит одного из преподавателей старших классов, и ей хочется закричать. Вскочить со стула, выбросить его в окно, перевернуть каждый чертов стол в холле, найти чертового Бендера и как следует ему врезать за то, что он, сам того не зная, оставил ее одну с ее горькой обидой.
Но Клер, конечно же, этого не делает. Она с грустью смотрит на учителя, отводит взгляд в сторону, разглядывает свою ладошку, всю в розовых следах от ногтей.
Почему она здесь?
Она хотела увидеть того, кто на нее смотрел всего пару раз. Хотела смотреть на него очень и очень долго, хотела глупо краснеть от того, что она сделала, хотела верить, что в нем действительно есть что-то особенное, хотя бы немного близкое к тому, что она себе напридумывала.
Она хотела увидеть Джона, мать его, Бендера.
И ее план с треском и скрипом блестящего паркетного пола в коридоре провалился.
— У тебя все нормально, принцесса? — Клер снова поднимает блестящие глаза на мужчину. Ее почти тошнит от этого слова, с которым она больше себя не ассоциировала. Это слово было как будто бы прошлым. Прошлым, которые было на несколько месяцев дальше, чем настоящее. Прошлое, в котором ей жилось прекрасно и без Бендера.
— Все хорошо, — отвечает она и глотает слезы. Сжимает бледное запястье и считает пульс.
Раз-два-три-четыре.
Она пытается справиться с накатившей удушливой волной грустью и злостью. Ей так непонятно от всего, что с ней сейчас происходит. Да, она понимала, что она, возможно, сегодня не увидит его. Представляла это у себя в голове четко и ясно, с несвойственной ей взрослостью убеждая себя, что жизнь на этом не закончится. Это было так незначительно — просто не увидеть его. Просто ждать, просто думать о нем, просто мечтать и просто не увидеть. Такая глупость — всего лишь несбывшиеся ожидания. Клер так нравилось мечтать о том, что могло бы произойти. Сейчас эти мечтания доставляли необъяснимую боль в груди от того, что не сбылось то, в чем она была глубоко уверена. Сердце бьется сильно-сильно, и от этого больно. Наверное, от непонимания. Наверное, от самого факта:
Какого черта у нее внутри? Почему то, что его здесь нет, ощущается так физически больно? Как будто после всего этого Клер не может без него?
Она совсем себя не понимает. В висках отдаются размеренно стуки сердца, кожа горит, как от прикосновений Бендера во сне, горит горячим пламенем; все внутри мешается, выливается в постыдные слезы на круглых щеках, не дает сделать полный вдох, душит, будто бы самая тугая веревка на горле. Клер пытается сделать вдох, нервно всхлипывает, кусая губы, и на них не остается и следа блеска.
Неужели так будет всегда?
Неужели ей будет постоянно так больно от того, что рядом нет кого-то, кто был таким важным в ее собственных мыслях?
— Да что это с тобой? — несколько раздраженно спрашивает учитель, видимо, заметив ее слезы. Нависает над ней черной тенью, внимательно вглядываясь в ее лицо. Щеки были вымазаны во влаге от неприкрытых слез, с чувствами внутри так быстро разобраться не удавалось, хотелось сделать что-то, что хоть как-то бы выражало весь спектр эмоций. Она так на себя злилась. Просто за то, что ощущает такую тоску по тому, с чем успела свыкнуться за последние месяцы. Злилась, потому что такая реакция была чем-то, чего сама от себя Клер не ожидала.
— Ничего, — сдавленно отвечает, сжимает ткань юбки в подрагивающих пальцах. Мужчина не уходит, загораживает собой весь свет, исходящий из окон сзади. Жалеет ее?
— Хочешь, сделаю тебе чаю?
Клер мотает головой. Она не хочет чая, не хочет ничего, она хочет ускорить время, чтобы этот день поскорее завершился, и она была бы наедине со своими мыслями в темной комнате. Так, как она привыкла за последние месяцы. Она так хочет в свою маленькую милую комнату, чтобы как следует поплакать. Ведь это все — такая большая чертова глупость.
К чувствам разочарования из-за полностью испорченного дня добавляется что-то еще, легкое и неуловимое, что-то, что почувствовать очень сложно, почти невозможно: это ощущение скользит по тебе мимоходом, задевает твое сознание дымкой и сразу же исчезает. Клер чувствует, что что-то не так. Она настораживается, пытается сосредоточиться, понять, отчего же она могла бы так думать, в чем причина полагать, что вот сейчас, в сию же минуту что-то произойдёт, что-то, что так просто предсказать невозможно, но она почему-то это чувствует это так явно, она так уверена в том, что это еще не конец, что…
Сзади вдруг оглушительно открывается и тут же захлопывается под напором оглушительного ветра снаружи входная дверь.
И Клер понимает.
Удивленно моргает несколько раз и против воли, поддавшись тому чувству, понимает:
вот оно.
Без какого-либо объяснения она в один момент поняла, что все не просто так, что это все — что-то большее, нежели она изначально подумала. Все это было так быстро, за десяток секунд, но так правильно, в соответствии с течением ее чувств, которые объяснению никогда не поддавались.
Преподаватель поворачивается, удрученно вздыхает, Клер несколько раз моргает, пытается оправиться от нахлынувшего наваждения, смотрит за его спину, видит знакомое фетровое пальто… и сердце, кажется, пропускает все удары.
Клер опускает голову вниз, поняв, что опять густо покраснела, и странно улыбается опухшими губами. Чувствует принесенную с улицы прохладу и весеннюю свежесть, воздух, смешанный с ароматами травы и первых цветов.
Несмотря на глубокое разочарование сначала, она почему-то была уверена, что в этот субботний день Бендер не оставит ее в покое.
***
Шаг.
Вдох.
Еще один.
Клер поднимает взгляд, в расширенных зрачках перемешались все возможные эмоции. Дышит нервно, прерывисто.
Бендер размеренно широко шагает, и эхо от шагов разбивается о высокий потолок.
Раз-два-три.
Клер не знает, что именно это было, но после взгляда на Бендера внутри поселяется больное удовлетворение своих неправильных потребностей. Она сжимает пальцы на коленях еще сильнее, не справляясь с чем-то очень волнительным внутри. Она так ждала, так слепо надеялась, что справиться с этим было тяжело.
Преподаватель складывает недовольно руки на груди, смотря на Бендера. Тот выглядел настолько
как обычно, как Клер и хотелось. Пальто, рубашка, грязная футболка, огромные кожаные ботинки, перчатки — все это вросло корнями в жизнь Клер так крепко, что без этого было физически тяжело. От него пахнет улицей, сигаретами, ее невысказанными желаниями и невозможными надеждами. И ей это так нравилось, до собственного горя и слез по ночам.
Она без былого стеснения, совсем ослепленная эмоциями, разглядывала Бендера, и вдруг…
Она вспоминает прошлую ночь. Вспоминает эти грубые руки в перчатках, держащие ее мёртвой хваткой за шею, какие горячие были у него пальцы на ее побледневших от испуга щеках, как он вжимал ее всем телом в стену, как близко он был к ней…
Это так… дезориентирует, отрывает от текущей реальности, переносит на совсем другую планету, в другую галактику, намного дальше этой чертовой школы. В голову эти картинки ударяют яркими вспышками, еще не успевшими поблекнуть после прошлой ночи. Клер сжимает бедра, чувствуя то же самое, что вчера перед сном, только так ярко, ведь Бендер был здесь, он…
Смотрел на нее?
Клер распахивает глаза, и проваливается чуть ли не физически в чужой взгляд. И теперь это был не он — не тот глупый страх и холод по спине, как несколько месяцев назад, когда Бендер впервые посмотрел на нее. Это было болезненное удовлетворение от чужого настороженного взгляда, от выражения хмурых бровей, сведенных к переносице, от сжатой в раздражении челюсти — все ей это до пересохшего горла нравилось, ей это было так необходимо, без всего этого почти не доставалось части ее самой. Клер не может, не хочет отводить взгляд, смотрит несколько неуверенно, испугавшись собственной смелости, но все же смотрит, и что-то ее держит, будто бы заставляя это делать.
Желание.
Вот, что так отчетливо двигало ее телом. Все это время ей хотелось так открыто на него смотреть, боясь лишь чуть-чуть, как бы для вида. Клер теперь не обманывала себя, признаваясь:
Мне так больно. Так некомфортно от его убивающего взгляда. Но почему я смотрю? Почему?!
Мысли отражались в девичьих глазах, жаждущих больше. Они проносились яркими бликами по серо-зеленой радужке, и было видно, насколько это для нее необходимо.
Бендер смотрит, смотрит, странным образом сливаясь с ней взглядами, смешиваясь эмоциями, обмениваясь непонятной идиллией, магией момента. У него в глазах — решительное
ничего, но почему-то все же такое эмоциональное, почти обжигающее, оно говорило больше, чем все уже давно разгаданные эмоции в глазах других людей, в чужих глазах. И ей действительно было слишком больно внутри, что-то разрывалось от количества чувств, таких, с одной стороны, неправильных, но все же нужных, таких, которых она ждала очень и очень долго, без которых теперь было уже по правде тяжело.
В его глазах — засасывающая чернота, почти не имеющая в себе иных оттенков. И до этого Клер даже и не думала, что взгляд может быть не просто темным, а по-настоящему черным. Чернее, чем затянутое дождевыми тучами ночное небо зимой, непроглядно чёрный, как… сравнение было подобрать сложно.
Эти секунды, минуты зрительного контакта отрывали душу от тела, дарили ощущение полета в пространстве, чувства вакуума. Клер была нигде, ничем, она видела только чужие глаза напротив, а немногочисленные звуки вокруг замедлились и были тяжело различимы. Все чувства обострились, каждая маленькая эмоция отдавалась импульсом в теле, горячей волной, захлестывающей тело очень быстро.
Клер приоткрывает пересохшие губы, вдыхает горячий воздух, не сводит взгляд с лица Бендера, и думает о том, что сейчас происходит, медленно и заторможенно. В голове все еще проскальзывают картинки этой ночи, все того же Бендера, но теперь это кажется таким нереальным, ведь он здесь, такой настоящий, совсем не такой, как представлял его вчера ночью больной разум. Он был слишком не таким, слишком близким и настоящим. И Клер даже не знала, хорошо это или плохо, это ощущение неправильности того Бендера, которого она придумала себе сама, и тем, который сейчас смотрел на нее, хмуря брови.
Это все было для Клер чересчур. От всего этого голова кружилась, хотелось вроде бы остаться, продлить этот момент, а вроде бы избавиться от переизбытка чувств.
Она опускает взгляд на собственные трясущиеся руки на коленях, тяжело сглатывает, ощущает вязкость и тягучесть времени, плавность звуков. И нет, это все не ушло, когда она отвела взгляд. Оно осталось с ней, налипло на кожу, приклеилось намертво уже, наверное, на очень долго. Сердце стало биться заново, дыхание участилось, на тело накатила усталость, а Бендер смотрел, смотрел, даже когда Клер отвернулась.
И ей больно, когда он не сводит с нее взгляда, больно, когда она вспоминает свои фантазии, больно, когда она понимает, что от этого отмыться уже не получится.
Розовая рубашка влажная на спине, по шее капельками течет пот, становится жарко от напряжённого воздуха между ними. Натяжение растет, в голове всплывает все и сразу, первые ее мысли о нем несколько месяцев назад, собственные сны, сам Бендер, то, как он смотрел и смотрит на нее сейчас. Оно все сваливается на плечи непосильным грузом, хочется не чувствовать, но хочется еще, еще, больше, чтобы этот все уничтожило ее окончательно.
Клер подминает взгляд. Между ними шагов шесть, а то и меньше. Между ними — его потрепанная одежда и враждебный взгляд. Между ними ее образ хорошей девочки и плохого парня. Образы и статусы, которым следовать хотелось все меньше. Между ними — ноль слов, ни одного разговора, ни одного вдоха в сторону друг друга, но столько чувств, что почему-то значат больше. По крайней мере, для нее.
Бендер смотрит на нее и, наверное, по-настоящему видит. Не так, как ее подружки, с которыми она делилась блеском для губ, а как кто-то, кто видит перед собой нечто не пустое. Он видит не ее образ, а ее саму насквозь. И Клер это понимает. Или отчаянно хочет в это верить.
Когда она осознает важность его взгляда, всего становится слишком много. Не может больше удерживать это все внутри. Она словно ы бреду вскакивает на ноги, пошатываясь на невысоких каблуках, бегло оглядывает хмурого Джона и ничего не понимающего преподавателя. Учитель, все так же стоящий на том же месте, Бендер, который прожигал её чёрным взглядом —все смешалось в огромное пятно разных цветов, когда Клер, вскочил на ноги, развернулась и побежала в сторону коридора.
Глупость.
Все это было одной огромной глупостью.
И мысли о Бендере, и то, что он якобы считает её чем-то большим, чем глупой девчонкой, и её нахождение здесь, и то, что она так долго на него смотрела, придумав невесть что, и то, сто она так резко вскочила с места и побежала. Но когда она неслась между двумя белыми стенами, между рядом ученических шкафчиков, расклеенных постерами и стикерами, она думала об одном:
«Как же я устала».
Она получила свою дозу больного довольства, черноту его взгляда, смогла осуществить свое маленькое безобидное преступление. А когда всего стало слишком много, Клер банально испугалась. Струсила, когда поняла, что ей придётся находиться с Бендером в одном помещении больше пятнадцати секунд. Испугалась, потому что на неё так никто никогда не смотрел, потому что вспомнила свои ночные мысли, потому что просто-напросто смутилась всего, о чем сразу подумала.
И ей нужен был отдых, возможность перевести дух.
И поэтому она бежала. Будто бы и вовсе не по школьному коридору, в уголках которого зажимались влюблённые парочки, а бежала как будто от своих собственных страхов, стараясь отчаянно отречься от всех чувств, которые она совсем не должна испытывать. Клер остервенело неслась, стуча каблуками по паркетному полу, а за ней неслись её статус прилежной принцессы, неслись образы таких же подружек, её школьные будни, чужие, так и не начавшиеся истории, так и не испытанные чувства, ожидания, которые она сейчас совершенно не оправдала. За ней по пятам неслась вся её жизнь, которую она с каждым днем она презирала все больше. А ещё — чужие шаги.
Тук. Тук. Тук.
Все. Вихрь из разных цветов школьного интерьера остановился, Клер пошатнулась, выдохнула, почувствовала огонь в грудной клетке, ощутила боль в ногах от бега на каблуках, прислушалась к шагам сзади.
Раз, два, три.
Шаг замедлился, отдавался эхом о высокие стены коридора, бил по ушам. Клер, может, и не была сильно умной, но она сомневалась, что взрослый преподаватель, которому до нее вряд ли есть дело, решил вдруг быстро побежать за ней. А вариантов, на самом деле, было не много.
Клер сглотнула, глаза забегали вокруг.
Раз, два, три.
Шаги приближались, становились громче, она чувствовала спиной чужой взгляд. Снова стало жарко. Каждой клеткой тела она ощущала чужое присутствие, оно было таким осязаемым, клеилось к коже, отвлекало.
Это был страх. Он бежал горячей жидкостью по венам, заставлял сердце безумно колотиться, творил с ней не пойми что.
Клер
боялась Бендера, особенно, когда вспоминала складной нож в его кармане.
Он убьёт её? Зарежет прямо посреди школьного коридора? Спрячет её тело где-нибудь в подвале, как и всех остальных жертв? О чем она, черт возьми, думала?!
Клер теперь не просто боялась. Она была в гребаном ужасе.
В один момент Бендер стал казаться ей самым настоящим убийцей, повинным во всех смертных грехах. Она проклинала себя за свои отвратительные чувства, за то, что подумала, будто в его чёрной от сигаретного дыма душе есть луч света.
Она зажмурилась. Перед глазами кадрами воспоминаний проносилось все, что связано с Бендером: первые её странные мысли о нем, его тот самый взгляд в школе, который ещё года привёл ее в ужас, возбуждение, вызванное этим ощущением, как она думала о нем по ночам, вчерашняя ночь, ещё свежий взгляд несколько минут назад.
И Клер казалась себе отвратительной. Из-за чувств, из-за того, что она была глупо обманута собственным разумом.
Шаги прекращаются. Сердце пропускает удар. Бендер наверняка слышит, как она тяжело дышит, будто через силу. Казалось, словно он слышит и её позорные мысли.
В коридоре повисает липкая тишина, которую можно было вдохнуть, потрогать пальцами, попробовать на вкус. Эту тишину впитывали в себя стены, объявления о школьных мероприятиях на них, сама Клер, которая мелко дрожала от страха.
Есть страх иррациональный — это когда ты боишься вопреки объективной реальности. Когда тебе ничего не угрожает. Её же страх был абсолютно точно оправданный: сзади неё стоял Джон Бендер, которого боялись все, за исключением, наверное, его собственных родителей. Страх, перемешанный с чувством вины за свои эмоции и интерес. Джон Бендер был все ещё сравним со зверем в клетке, только теперь он был уже не в клетке и с большой вероятностью пытался её укусить. И этот страх больше не возбуждал так, как до этого. Страх за собственную жизнь не имеет ничего общего с возбуждением.
Клер игнорирует дрожь в теле, делает глубокий вдох, вдыхает тишину и чужое осязаемое присутствие. Понимает: вступать в схватку со зверем она точно не готова.
В тот же момент она срывается на бег, заворачивает за угол, схватившись рукой за стену, чтобы не поскользнуться на каблуках, и бежит быстрее.
Что я делаю?
Повторяет про себя и не может найти ответа. Видит, как мимо неё проносятся все те же стены, шкафчики, разные истории, произошедшие здесь. И, конечно, гул массивных сапог Бендера. Он бежал за ней, не отпускал её даже сейчас, когда мог бы развернуться, усмехнуться и забыть. Он играл с ней, смотрел, как она ломается раз за разом, не оставлял её уже не только в мыслях, но и в реальности. Бендер привязал себя к ней намертво, не пытаясь ослабить цепи.
Клер сворачивала из коридора в коридор, задыхалась то ли от бега, то ли от чувств. Она чувствовала себя глупо: сама выманила зверя из клетки, а теперь сама убегает. Глупая, глупая маленькая девчонка, которая сама не знает, чего хочет. Она бежала, словно бы по лабиринту. Повороты не заканчивались, сливались в одно большое пятно, размазанное начинавшейся истерикой. Это был лабиринт, сотканный из её чувств, страхов, противоречий, ненависти к себе. И вряд ли она найдёт сегодня выход.
Уголком глаза Клер замечает дверь в чулан или кладовую. Резко подается в сторону, дёргает ручку, влетает в помещение, проваливается в темноту, прислоняется к двери, нервно выдыхает. Глупое убежище от разъяренного зверя, но сейчас оно казалось девушке самым надёжным из всех. Темнота казалась спасательной, она будто бы укрывала Клер от всех опасностей снаружи.
Она чувствует жар на щеках, ощущает, как вспотело тело, как спутались волосы. Клер сползает по двери, оседает на пол, опускает лицо на руки. Истерически смеётся от глупости ситуации, почти на грани срыва, подступающего волнами к гортани. Смеялась больным смехом выжившей из ума психопатки. Зарывалась руками в волосы, смеялась и горько плакала оттого, что ничего не понимала. Адреналин в крови шептал, что все, опасность отступила, все закончилось, можно расслабиться, давал волю слезам и до этого заглушенным эмоциям. Ей хочется кричать, сообщить о ненависти к себе и Бендеру всему миру, пускай все знают, какой отвратительной она стала. Она проявила интерес к самому настоящему зверю, выманила его наружу под действием необъяснимых чувств, которые глупец назвал бы влюбленностью, и как обычная трусиха убежала, спряталась, поджав под себя ноги.
Ты отвратительна.
Говорит с ядом внутренний голос. Говорит много раз, эхом разлетаясь по сознанию. Клер задыхается от не сдерживаемых рыданий. Ловит ртом воздух, пытаясь вдохнуть. Как же больно. Как же все чрезмерно глупо.
Ее тело содрогается, когда кто-то снаружи настойчиво стучит по двери. Клер дергается от испуга, сильнее прижимается к двери, все еще надеясь, что получится сбежать. Надежда умирает последней. Даже тогда, когда зверь за самой спиной, дышит в затылок и обнажает клыки. Бендер стучит по двери, стучит сильно, и Клер понимает, что скоро его терпению придет конец. А старая дверь чулана держалась только на ее страхе и нежелании быть пойманной.
Клер закрывает глаза, хочет оказаться где угодно, только не здесь. Она с болью осознает: в этой быстрой гонке по лабиринту она проиграла. Споткнулась, оступилась, свернула не туда — не важно, она побеждена. Конец игры, смерть героя. Нет этому продолжения, зверь в конце-концов настиг ее.
Стук ускоряется, бьет по ушам, тело дергается в такт ударам. На щеках запеклись дорожки от слез, размазав прежний образ принцессы. В голове все сливается воедино, превращается в монотонный гул, тело слабеет под натиском эмоций. Клер всхлипывает. Таращится в темноту, а воображение дорисовывает там огромное чудовище, которое пришло по ее душу. Там прячутся ее детские страхи и страх того, кто сейчас находится за дверью.
— Открой, — она слышит сквозь нахлынувшие эмоции грубый громкий голос. Это отрезвляет. Действует как электрошок. Клер дергается от неожиданности, ее враз перестает трясти, а в горле снова застревает ужас. До этого все это казалось чем-то нереальным. Такое бывает, когда в жизни происходит что-то необычное, и человек думает, будто бы все это сон. То, что Бендер был там, смотрел на нее, гнался за ней — все это было слишком странно для жизни такой девчонки, как Клер. Оттого и казалось затянувшимся реальным сном. Но этот его голос, фраза, обращенная конкретно к ней, сказанная им в отношении Клер дала ей понять, что это ничто иное, как реальность. Реальность во всей красе, потому что ни в каком сне он бы с ней не заговорил. Он всегда молчал, но сейчас он стоял за дверью, безумно колотил по ней, чтобы она открыла, чтобы… чтобы что? Чего он хотел? Если бы он делал ее убить, расправился с ней бы уже давно. Что же тогда?
Поговорить? Какая глупость. Что ему могло быть нужно от такой, как она? Клер была под действием такой сильной паники, что была не способна сообразить, что, возможно, он не хотел причинить ей вред. Но это было для нее, конечно, полной чушью.
После оцепенения Клер снова прижимается к двери, остервенело мотает головой, будто бы Бендер ее видит.
— Я знаю, что ты там. Открывай, — стук прекращается, голос раздается совсем рядом. Теперь их отделяла только дверь, такое ничтожное препятствие. При всем желании Бендер мог бы вынести это чертову дверь с одного удара.
Но он почему-то этого не делал.
Он тяжело дышал, навалился на дверь и слушал, что происходило за ней. Ощутив тишину, Клер затаила дыхание, как тогда, в коридоре. Паника все еще отдавалась ощутимыми импульсами в теле, но уже меньше. Тишина действовала не успокаивающе, но не так нагнетающе, как монотонные, громкие стуки. Теперь в голову снова стали закладывать вопросы.
Что ему нужно? Почему он не уходит? Какого черта он бежал за мной?!
Клер трет глаза руками, размазывая тушь, давит на переносицу, чтобы собраться с мыслями. Будто это поможет. Ее реакция на то, что Бендер здесь все-таки появился, была несколько неожиданной. Непонятный испуг взялся из воздуха, он казался Клер теперь детским и глупым. Какой позор: она хотела видеть его здесь, смотреть ему в глаза, она обрадовалась, когда он появился, а потом она подорвалась и убежала, вообразив, что он желает ей смерти.
Дура. Да и только.
С той стороны послышался усталый вдох. А потом, судя по звуку, Бендер опустился на пол, облокотившись спиной о дверь. Там же, где сидела Клер и вытирала слезы с запуганного лица. Непонятная идиллия воцарилась, когда она кое-как справилась с сумасшедшим страхом и когда он, смирившись с тем, что она его до смерти боялась, принял все так, как оно есть.
Между ними больше не было ни социального положения, ни надуманных семьей и обществом образов, никаких шагов. Только деревянная дверь, которая будто бы отделяла Клер не просто от самого Бендера, но и от полного отречения от своего образа хорошей девочки, которым она еще недавно по правде гордилась. Будто бы дверь — это последняя грань между свободой и той иллюзией жизни, которой она отчаянно придерживалась.
— Зачем тебе это? — голос кажется Клер чужим, каким-то отдельным от тела, прозрачным и призрачным. Ее первые слова к нему. Первый раз она разговаривает с ним наяву.
— А тебе? — голос раздается через призму двери. Не грубый, не чудовищный, просто голос. Голос того Бендера, который в ее мыслях вчера ночью прижимал ее к стене и сжимал ей горло.
Сущий бред.
Это все так быстро прекратилось. Будто бы до этого вся реальность билась в агонии, а теперь все резко отступило. Наступила отнюдь не смерть, а что-то летящее, невесомое. Клер чувствовала пустоту, все эмоции были прочувствованы, их больше словно бы и не осталось.
— Я не знаю, — звучит надломлено, голос кажется сломавшимся несколько раз, тонким и бледным. На самом деле в нем сквозило отчаяние, вызванное всем незнанием и непониманием того, что с ней случилось. «Просто возраст», — сказала бы мама. «Иди к черту», — сказала бы Клер.
Если бы она успокоилась, то смогла бы оценить всю странность ситуации. Сидеть вот так вот с ним, ощущать его присутствие, осознавать, что он еще ближе, чем она могла бы себе представить. Так странно. И в другой ситуации она, наверное, сгорела бы от стыда, смутилась бы до смерти, опустила бы покрасневшее лицо и вспомнила бы его уже ночью. Но эта ситуация была не обычной, а еще и приправленной ее недавно закончившейся истерикой. И сейчас она просто плыла по течению, поддавшись воле судьбы, принимая, что вот так, я сейчас сижу с Джоном Бендером, предварительно в ужасе от него сбежав. Она так устала, что сейчас для нее просто было, без всяких глупостей и мыслей в ее голове о том, как все должно быть.
Сзади слышится смешок. Ядовитый, насмешливый. Вдруг внутри снова просыпается подавленная ненависть к Бендеру. Ее это так раздражает. Она осознанно шла к тому, чтобы его увидеть и, возможно, поговорить, а теперь он пробуждал в ней самое настоящее раздражение. С такой эмоциональной нестабильностью следовало бы посетить врача.
— Что смешного? — по-детски обиженно произносит Клер. Все еще тихо, но несколько тверже.
— Да ничего, — в голосе его было неприкрытое веселье.
Тебе смешно, да?
Но тем не менее все это постепенно перестает казаться Клер чем-то плохим. Нечто иное просыпается внутри, связанное с этим спокойствием после бури. Он не хотел ее убить, не хотел ранить, они просто сидели вдвоем и он просто говорил с ней. Может, его внутренний мир действительно не такой уж и черный? Это давало призрачную надежду на то, что Клер в нем не ошиблась.
— Не понимаю только, зачем пялишься на меня в школе.
После этих спокойных слов девушка удивленно раскрывает Глаза. Это было не просто неожиданно — это было последнее, что она была готова услышать.
Бендер все видел. Все понимал. Действуя вроде бы секретно, Клер думала, что это точно не заметно. Она опять осталась в дураках, не рассчитав, что Бендер, возможно, умнее, чем она предполагала. Стало стыдно. Особенно, когда она вспомнила, как
именно она на него смотрела. Хорошо, что в темноте не было видно, как она сейчас выглядит. Чуть хуже, чем плохо.
Какой позор.
Снова захотелось домой, в свою комнату, где не будет никого, кто мог бы этот кошмар увидеть. Клер даже не думала, что можно чувствовать себя еще более глупо.
— Даже сейчас не признаешься? — Бендер говорит тихо и вкрадчиво, но этот голос проникает в душу, Клер пропускает его через себя. Этот гос отдается дрожью в теле. Эти ощущения были все больше похожи на правду.
— В чем? — тихо, жалко произносит она.
— Хотя бы в том, чего ты хочешь.
Вопрос выбивает воздух из легких, ударяет сильно и больно. Чего она хотела? Домой, плакать, прекратить все, что она начала сама, отделаться от Бендера, исчезнуть,
освободиться?
— Я…
Говорить тяжело. Говорить страшно. Момент ощущался таким важным для ее маленькой жизни, слишком поворотным, ключевой сценой дешевого фильма. Таким важным только для нее, последняя грань, финишная прямая. Если она скажет, если сможет, то последние отголоски ее прежней жизни и образа рассыплются на мелкие осколки прямо здесь.
— Чего ты хочешь?
Его голос настойчив, он твердый, он подталкивает ее на ответ, заставляет делать глупости. Бендер с ней играет, ломает ее образ до конца, слышит противоречия всех ее мыслей.
Зачем он это делает?
Клер снова больно. От своей слабости, от того, что она не может банально сказать, чего хочет. Ей больно, потому что не этого она ожидала услышать.
Может, сказать?
Мечется в мыслях от одного варианта к другому, все перемешивается, желания разбрасываются по уголкам сознания, путаются. Глаза бегают по темным углам кладовой, слух улавливает щелканье зажигалки по ту сторону двери. Там по прежнему был Бендер, там все еще был реальный мир, который она до этого опрометчиво не замечала, там были ее мечты и пугающее чувство безграничности, необъятности реальности.
Чего ты хочешь?
Клер теряется в своих желаниях, хочется сказать все и сразу и в тоже же время не говорить ничего. Внутри снова больно, там что-то бесповоротно надломилось и почти разбилось.
Чего ты хочешь?!
Голос внутренний кричит, отчаянно вопит, будто бы Клер должна сказать. И было бы хуже, если бы она до сих пор не знала ответ.
Скажи!
— Я хочу свободы.
Это почти как взрыв. Почти как резко разбившаяся на миллион осколков ваза, неожиданно упавшая со стола. Взрыв — и внутри больше не остается мыслей о иных желаниях.
Я хочу
свободы.
Сладкой, манящей, никогда доселе неведомой свободы.
И она была там, за закрытой дверью, в конце лабиринта из школьных коридоров и ее собственных монстров. Свобода была там, где начинались ее запретные сны о Джоне Бендере, которых она больше не хотела и не имела необходимости стыдиться. Больше не нужно, кому теперь нужна ее фальшивая маска, разрисованная розовыми фломастерами и усыпанная блестками? Свобода была там, где ее мыслям о Бендере не было конца.
Клер выдыхает, она будто снова может дышать, петлю с ее шеи заботливо сняли и довольно погладили по голове.
Вот и все. Все ее переживания и чувства уместились в одном предложении. Твердом, уверенном. И все стало так просто, пазл сложился. Так легко было сказать, так сложно было понять, что было в ее голове все те месяцы. Так сладко это произносить.
Клер этого не видит, но он усмехается. Не грубо, а понимающе. Жаль, что она не видит.
Девушка устало откидывает назад голову, запрокидывает глаза навстречу темноте, чувствует себя легко, как будто так и должно быть. Тьма кладовой больше не лишила монстрами, а была приятной и мягкой. Все вокруг стало пустым и легким.
— Может, все-таки откроешь?
Она поворачивает голову к двери, откуда шел звук. Будто бы там никого и не было, будто бы все это было у нее в голове. Но Бендер там был, как она изначально этого и хотела. Испугавшись маленькой свободы, которая оказалась в ее руках, когда она осмелилась на него посмотреть, Клер струсила и побежала прочь от того, чего на самом деле отчаянно желала. Теперь все стало так просто и понятно, что даже смешно.
Она улыбается усталой улыбкой, не веря, что она смогла это сказать. Легко посмеивается сама себе, не обращая внимания на залитое еще недавно слезами лицо.
Она думала, что то, что сделал с ее сознанием Бендер, никогда ее не отпустит. Но теперь она ощущала, что в голове больше не было навязчивых мыслей о нем, нужно было всего лишь взглянуть чудовищу в глаза, которые и правда оказались не такими уж и страшными.
Клер задается вопросом: может, те фильмы о плохих мальчиках и хороших девочках не такие уж и глупые? Теперь она вовсе не такая хорошая, а ужасный Бендер оказался не таким уж и ужасным. Нужно было всего лишь дать ему шанс. Наверное, никакая история не будет глупой, если отчаянно и самоотверженно верить в нее, как Клер без памяти верила в Бендера. Может, этого действительно достаточно, чтобы доказать что-то хотя бы себе.
Клер встает, чувствуя приятную опустошенность и небольшую усталость. Встает, чтобы открыть ему дверь. В ее новое настоящее, может, в ее светлое будущее, где она точно скажет нет образам и чужим ожиданиям. Где она не будет бояться хотя бы себя. Должно быть, это та самая третья грань между плохим и хорошим, которой она никак не могла придумать название. Та грань, которую она неминуемо должна была перейти.
Без страха и стеснения девушка нажимает на дверную ручку, толкает вперед дверь. Этого достаточно, чтобы увидеть чужую понимающую усмешку.
***
Клер в удивлении распахивает глаза.
Секунда.
Две.
Три.
Она осознает, где находится. Может, она уснула. Может, сильно отвлеклась.
Школьный кабинет, урок истории. Скрипучие стулья, карты на стенах, стеллажи с книгами, бюст Авраама Линкольна, американский флаг рядом.
Она сидит там, где всегда. Рядом с подружками, в середине класса. На неудобном стуле с высокой спинкой. Перед глазами лежали учебник и тетрадь, черная ручка. На ногах были сапожки на небольшом каблуке, на ней была короткая юбка в клеточку и шерстяной свитер. Как у прилежной девочки. Клер — настоящая гордость родителей, маленькая принцесса. Так ее называют все. Так она сама называет себя.
Обводит усталыми и скучающими глазами класс. Все было
нормально. Обычная обстановка, скучный урок, кожаная сумочка под ее столом, новомодные прически ее подружек, оценка за будущий экзамен, который она на все сто сдаст идеально. Клер — хорошая девочка, которая делает домашку, даже если всем сердцем ненавидит предмет.
Девушка откидывается на спинку стула. Все было слишком обычно, рутинно, просто. Она придет домой, сядет за уроки, закончит к восьми, спустится в гостиную, улыбнется маме и они посмотрят вместе «Завтрак у Тиффани». Они смотрят его каждую пятницу. Уже три года. Так было и так до сих пор есть, в этом была своя идиллия. Клер фильм казался смазливым и глуповатым, но она его смотрела. Каждую пятницу. Уже три года. Клер — любимая и единственная доченька у родителей, ей бы страшно не хотелось их расстраивать.
В субботу она пойдет по магазинам с мамой, купит пятый или двадцать пятый шерстяной свитер в розовом цвете. Или в бежевом. Тут уж как пойдет. Это был тот единственный (с большего) выбор, которым она вполне была довольна. Справляться со свободой было бы слишком сложно. Да и зачем она, если и так прекрасно?
Клер еще раз оглядывает класс. И тут она видит
его.
Бедер сидел за несколько парт от нее, скучающе подперев голову рукой. В поношенной футболке, клетчатой рубашке, древних джинсах, огромных ботинках и черных перчатках. Джон Бендер, обычный школьный хулиган с зажигалкой и пачкой сигарет в кармане. Молчаливый школьный задира из неблагополучной семьи с темным прошлым и мрачным настоящим. Просто Джон Бендер, которого после стольких лет принимали как должное и не обращали внимания. И Клер тоже его не замечала, ведь она — прилежная девочка, а на таких отбросов общества без светлого будущего ей смотреть не положено.
Только вот…
В сознание ударяют образы. Цветные размытые картинки того, что было только что в ее голове. То, о чем она за минуту успела забыть. Ударяют вспышками, сыплются горячими искрами и разжигают огонь.
Она. Бендер. Его первый взгляд. Мурашки по коже. Бессонные ночи. Мечты о нем. Порочное удовольствие, воображение чужих рук на шее. Не сделанная домашка. Субботнее утро. Второй взгляд. Возбуждение. Желание. Свобода. Бег, погоня, животный страх. Дверь, чулан, маленький разговор по душам. Слезы, смех, радость, усталость, облегчение. Улыбка на ее лице.
Нет.
Невозможно.
Какой чертов бред.
Клер буравит взглядом Бендера, который, конечно, на нее не смотрел. Мотает головой, пытаясь отделаться от свежих воспоминаний. Все перемешалось, смыло границы реальности, в которой с ней все нормально. В которой у нее есть… то, что есть. Немного выбора, немного свободы, немного счастья, капля дружбы. Реальности, в которой нет его.
Это сон. Успокойся. Ты бы никогда не стала и ты это знаешь.
Глупость. Какая она глупая.
Клер страшно. Она вспоминает свежий сон, свои настоящие эмоции, Бендера в ее голове и не понимает, как это возможно. Да нет же. Она и Бендер. Глупее идеи не придумаешь.
Но это было так… так реально, так
правильно?
Она пугается своих мыслей. Пугается того, что посмела об этом подумать. Клер — правильная девочка и нечего ей думать о том, что нереально и что неприлично.
Опускает тяжело голову на руки, не верит, что ей действительно приснилось это. В груди чувство были смешанные. У нее такое редко бывает. Все либо хорошо, либо плохо. Нет, не плохо, а
не очень хорошо. Сейчас все чувства перемешивались и накладывались друг на друга. Слишком много, слишком сложно. Хотелось избавиться этот этой злой шутки ее воображения, отделаться от грязного сна, но в то же время —
понять. Как же так? Почему он? Неужели это действительно что-то значит?
Она снова на него смотрит и представляет. Задает себе самый страшный вопрос из всех возможных:
а что, если…
Звенит звонок. Громко, оглушительно, обрывает тоненькую нить мыслей.
Клер медлит, зависает на месте, заторможенно наблюдает, как Бендер встает с места и расслабленно идет к выходу.
Он на нее не смотрит.
И ей тоже не следует.
Потому что бред это все.
Она и Бендер. Смех один.
И Клер действительно смеется. Смотрит на подружек, которые уже собрали сумки и ждут только ее. На листочек с идеально написанным тестом. На место Бендера, которое через пару месяцев будет пустовать навсегда. Усмехается бреду своего воображения. Что бы она там себе ни надумала, это не реальность. Ни в коем случае. Глупый сон, который она забудет через два дня. К черту смешанные чувства и философские вопросы. Ну приснилось. И что теперь? Ее спокойствие, образ милой девчонки были дороже золота, это было бесценно, неужели какой-то Бендер стоит всего этого? Да к черту его.
Она встает с места, берет сумочку и в последний раз случайно проигрывает в сознании картинки из ее сна. Вспоминает, чтобы тут же отвлечься на разговоры про предстоящий бал и забыть. Выходит из класса, оставляя все неправильные сны, в которых ну слишком много Бендера и свободы. Оставляет последний шанс, чтобы осознать, что не всегда ей быть принцессой. Захлопывает за собой дверь, отгораживаясь даже от мнимой свободы. Смеется громко и действительно забывает то, о чем думать априори не должна.
Клер — хорошая девочка. Самая лучшая из всех, которые когда-либо жили на свете.
